Слабости

Себастьен никогда не был сильным и знал об этом. Он не был сильным в то жаркое лето, когда позволял молодому американцу с манерами принца и глазами колдуна откусывать себя по кусочку, как фруктовый лед. Не был сильным в день отъезда, когда так и не решился спросить у Шона адрес или номер телефона и даже оставить ему свой номер не хватило духу. Он не был сильным ни один день из последующих восемнадцати лет, потому что помнил и не имел сил забыть. Наверное, ему на роду было написано быть слабым. Он не смог сдержать короткого «Шон», услышав в трубке его чуть изменившийся голос и капитулируя еще до начала осады. Он не смог отказаться от предложения поработать на некую организацию — хотя никогда не был смелым, не любил опасные авантюры и не стремился добрать адреналина. Его и так все устраивало. Но он сказал «да». Он дрожал как желе, ежесекундно ожидая разоблачения, пока входил в доверие к Виктору, пока завоевывал свое место в этом новом для него мире. (Завоевывал — звучало громко, но не отвечало действительности; он всего лишь выполнял порученную работу, и войной это было лишь для него — войной с самим собой.) Его дни были пропитаны страхом, а ночи — липким потом, и когда Себастьен смотрелся в зеркало, он видел отпечаток каждого невыносимо долгого дня на своем лице. Все это компенсировалось редкими прилетами Шона и их совместными ночами. С возрастом Шон стал еще притягательнее в каждой новой черте лица и характера. Себастьен окунался в него как в прохладную реку и ненадолго обретал способность нормально дышать, смеяться и радоваться наступлению очередного часа. Шон был занят; обнимая его левой рукой, в правой он держал телефон, ведя бесконечные разговоры с нужными людьми. Но потом он поворачивался, смотрел Себастьену в глаза, целовал его и погребал под собой как лавина. Себастьен был счастлив, будто их связь никогда не прерывалась. Впрочем, для него это так и было. Себастьен поклялся себе, что будет сильным, когда его раскрыли, хотя страх во мгновение ока выел в животе огромную дыру. Он держался сколько мог, захлебываясь водой, теряя сознание и твердя себе в минуты просветления, что должен выстоять, ради Шона. Он не выстоял — сломался уже через несколько часов, в очередной раз подтвердив, что слаб и непригоден ни для чего по-настоящему серьезного: ни для работы, ни для отношений. Он не сумел даже молчать, хотя всегда считал это главным из своих немногочисленных умений. Лесная дорога не была ровной, ехали быстро, и его бросало на поворотах из стороны в сторону. Из-за сломанных ребер зубы каждый раз стискивались от мучительной боли, голова гудела, и ему было все равно, что будет с ним дальше. Только стыд за то, что сдал Мейснера и Адалинду, заставлял оставаться в сознании. Сейчас, когда вода не заливала глотку, когда его оставляли в покое достаточно долго, чтобы обрести хотя бы непрочную ясность сознания, он очень хотел помочь им. И обрадовался, когда они вышли из леса, все трое целые и невредимые. — Уезжайте, — сказал он, на минуту чувствуя себя совершенно свободным и сильным. — Я останусь. Мейснер молча кивнул. Себастьен испытал мимолетную благодарность к нему за понимание. Когда их машина скрылась из виду, ему снова стало страшно. Он не хотел умирать вот так, в одиночестве, на заброшенной лесной дороге. Он совсем не хотел умирать. Он забился в угол сиденья и сам не понял, каким чудом снял всех троих Ищеек. Казалось, кто-то другой управляет его рукой. Виктор был последним, но везение Себастьена кончилось чуть раньше. Он жал и жал на крючок, слыша лишь сухое щелканье пустого магазина и все еще не веря, что ему так не повезло. А потом уронил руку и закрыл глаза. Шон, конечно, посмотрел бы смерти в лицо, но у Себастьена не было на это сил. Грохнул выстрел. Он не почувствовал новой боли, и это было странно. Виктор играет, понял он в следующую секунду, и закричал, когда его коснулись чьи-то руки. И не поверил, когда прозвучало негромкое «Себастьен?..», потому что этого голоса здесь быть не могло. И позже, когда Шон вытащил его из машины и усадил в другую, и накинул на плечи что-то теплое, и обнял поверх, Себастьен все еще не верил, что это не галлюцинация ослабевшего, измученного мозга. Поверил уже над Атлантикой, в самолете, и вцепился в руку Шона, не имея сил отстраниться от него, выпутаться из объятий, не показывать слабость так явно. Плотно сжатые губы Шона, казалось, подрагивали — но, само собой, Себастьена просто подводило зрение.