Телефон

Она приходит раз в неделю, по вторникам или четвергам, иногда в пятницу. Оставляет круглые следы от шпилек на линолеуме и проходит на кухню, не снимая пиджак. Вильгельм умывается холодной водой, зачесывает волосы назад железным гребнем и старается найти чистую рубашку. Больше по привычке, чем из желания произвести впечатление. Квадратный стол, пепельница и два стула с жесткой спинкой. Ее присутствие воспринимается как данность. Длинные ногти оставляют отпечатки на пыльном дереве, когда она отодвигает стул и садится напротив. — У вас часы отстают, — замечает она, бросая взгляд на круглый циферблат, висящий на стене, и поправляет свой, перехваченный ремешком на запястье. — Они не работают, — сухо произносит Вильгельм. Стрелки застыли на без пятнадцати два, кажется, на прошлой неделе. С зашторенными окнами цикличность времени теряет привычный ход, но так спокойнее. Щелкают замки лакированного дипломата, она достает бумаги личного дела и блокнот в мягкой обложке, куда вносит записи их сеансов. Для понимания общей картины, но больше для него самого. Вильгельм забывает некоторые вещи: какой сегодня день недели и срывал ли он лист с календаря. Теряет фрагменты воспоминаний. Части одной мозаики (как она говорит), которую им следует вместе собрать. «Для этого нужно вернуться к истокам, вы согласны?» «Да», — кивает он, доверяя свой разум блокноту, исписанному убористым почерком на половину. До конца не понимая, от чего именно лечится. — Итак, вы помните, на чем мы остановились? — начинает она, шевеля вульгарной красной линией на лице, такой же искусственной, как и нарисованные брови. — Смутно, — отвечает Вильгельм, борясь с желанием закурить и спрятаться в дыму от ее внимательного взгляда. Надеясь, что эти разговоры приведут к чему-нибудь и она оставит его в покое. — Что ж, я напомню. Мы говорили о вашем брате, о восточном фронте, — она листает записи, кое-где слова обведены по два раза и выделены с нажимом. — Как думаете, он винит вас в том, что попал на войну? — Почему бы вам не спросить это у него? — Вопрос звучит не впервые, но кажется все таким же бессмысленным. Вильгельм отклоняется назад, и деревяшки стула врезаются под лопатки. Все сводится к одному. — Мне не представилось такой возможности, он звонит только вам, — она делает беглые пометки карандашом. — Отвечайте, пожалуйста, на вопрос. — Я не знаю, но думаю, что не меня, а систему, из-за которой мы оба там оказались, — медленно произносит Вильгельм, не уверенный в том, что именно она хочет услышать. — Мы не обсуждали это с тех пор, как вернулись. Война не то, про что хочется говорить. — А о чем вы обычно говорите? — О разном, — уклончиво отвечает он, не желая делиться ни с кем этим личным, единственным, что еще осталось. Тем, что способно вызвать внутри радость, расходящуюся родным теплом, которого так не хватает в стенах этой сырой квартиры. Голосом Фридхельма, его рассказами о прошлом их общей юности. Без которых он бы наверняка сошел с ума. — В основном о том, что было до войны, о детстве и нашей компании. Фрау Как-Вас-Там намекает, что это общение пагубно влияет на состояние Вильгельма и его следует прекратить. Странное совпадение: когда она здесь, Фридхельм не звонит. — Давно вы общаетесь по телефону? Черные, покрытые тушью в несколько слоев ресницы опущены вниз, и Вильгельму на секунду кажется, что все это он уже слышал. — С тех пор, как я переехал в эту квартиру. — Судя по документам, достаточно давно. Почему за все время вы ни разу не виделись лично? Потому что есть вещи, на которые невозможно повлиять. Очевидная истина лежит на поверхности, но не для нее. Она хочет конкретики, «реальной» причины, но у Вильгельма ее нет. Есть только слова брата, прорезавшие однажды тишину: «Я не могу, не спрашивай меня об этом. Никогда». И он больше не спрашивал, сжимая в ладонях нестерпимое желание обнять. — Так надо, — нервно прочищает горло он и сминает ткань брюк на коленях. — Обстоятельства. Конечно, ведь если бы не они, Фридхельм обязательно бы пришел. Как обещал на гражданке и в блиндаже. «Если умирать, то вместе, возвращаться — тоже». Всегда вместе, по неписаному закону, принятому с рождения. Ожидание тоскливо, оно тянется долгими днями, похожими друг на друга, но Вильгельму некуда спешить. Он выкладывает его стихами и карандашными набросками, что забрал из родительского дома. Хранит портсигар с выбитой на блестящей крышке буквой F, и ждет дня, когда сможет отдать его владельцу. — Можете описать момент вашей последней встречи? Все, что помните, — она считывает каждый жест, ловит взгляд, отведенный в сторону, и мелкую дрожь его пальцев. Фиксирует в блокноте. — Это очень важно. Вильгельм моргает несколько раз, силясь вытащить нужный кусок из памяти, но находит лишь стонущих солдат, разбросанных по окопу. Кто-то зовет его, кто-то — маму, он бредет куда-то с трудом волоча ноги. Вперед, где виднеется зарево пожара, от края до края, насколько хватает горизонта. — Нет, я не помню. Два пролета вверх по выщербленной лестнице — он открывает тяжелым ключом дверь съёмной квартиры в Берлине. Целое здание на окраине, роскошь среди руин. Хозяйка в летах показывает жилую комнату, крохотную кухню и ванную, а потом вдруг берет его за руку с какой-то материнской нежностью, так, словно видит в нем кого-то другого. Того, кто не вернулся. Он одергивает ее, гражданское висит на плечах постыдными тряпками. Что он может сказать? Страны, которой они служили и за которую умирали, больше нет. На душе почему-то тревожно, и безумно хочется выпить. — Вам больно. Но нам нужно установить правильную логическую цепь. Вильгельм все же закуривает, не в силах совладать с необходимостью занять руки: — Как далеко мы продвинулись? Белесое облако обволакивает ее кукольное лицо, но она не морщится, лишь качает головой. — Не достаточно. Речь идет о сильной травме, и ваш мозг блокирует часть воспоминаний, то, что не может осмыслить и принять. Вы ведете дневник, о котором мы говорили на первых сеансах? — Вёл, но потом он пропал, — звучит так, словно его украли, но все намного проще: Вильгельм забыл, куда положил его. Более того, он даже не помнит, какого цвета была обложка и что именно он успел туда записать. — Это плохо, прогресс остановился, — она смотрит на наручные часы и начинает собираться. — Мне пора, но вы должны знать, что ваше время истекает. Боюсь, скоро даже я буду не в силах вам помочь. Бумаги исчезают со стола с привычным щелчком замков, и Вильгельм облегченно вздыхает, когда стук каблуков уносит ее из квартиры. Фразы-загадки; после каждого сеанса внутри остается липкий осадок непонимания, как будто она знает больше, чем говорит. Разум подводит его, прячет что-то важное, и Вильгельм до конца не уверен, хочет ли вспоминать. Когда он смачивает пересохшее горло слюной и проглатывает пару таблеток из жестяной коробочки, на часах все еще без пятнадцати два. Телефон звонит с оглушительным треском, разрывая трелью барабанные перепонки. Так быстро? Отвратительный звук, заставляющий нутро болезненно вибрировать и настолько громкий, что пыль замирает в воздухе. Вильгельм предпочел бы не слышать его вовсе, если бы у него был выбор. Возможность провести по чужой щеке и заправить русую прядь за ухо. Но ее нет, и он дергается привычно, меряя шагами расстояние до брата. Фридхельм здесь, подойди и протяни руку. — Вильгельм, ты меня слышишь? Я хотел сказать, что соскучился. Мы так давно не общались. — Он прижимает холодную трубку к коже с такой силой, что там должен отпечататься круглый след. — Теперь я буду звонить чаще, ты ведь не против? — Нет, конечно нет. Я всегда здесь, звони в любое время, — шепот сбивчивый, Вильгельм боится, что связь может прерваться и он не успеет сказать самое важное. — Мне тоже тебя не хватает. — Я знаю, — Фридхельм сглатывает, но не теряет бодрых нот в голосе. — Я тут вспоминал, как мы напились в баре на Фридрихштрассе. Помнишь? «Мадам Монсье» или как-то так, в мой девятнадцатый день рождения. Шли домой по мостовой, и ты рассказывал мне, почему эгоизм разрушает нацию, но у тебя так сильно заплетался язык, что я ничего не понял, — он смеется, и эта картинка встает перед глазами так явно, словно провода не разделяют их. — Потом ты запнулся и упал, а я не смог тебя поднять и просто сел рядом. Бутылка, наша последняя бутылка шнапса, которую ты нес в руках, разбилась, но было так весело, что я почти не злился. Уснул пьяный на твоем плече, пока нас не растолкала нотациями какая-то старушка, грозясь вызвать полицию. В четыре утра, кажется, уже светало. — Тебя мутило до вечера, а мать решила, что это простуда и особо не допытывалась. Я заверил ее, что позабочусь о тебе и таскал втихую воду с кухни. В итоге мы весь вечер лежали в кровати, и ты читал мне вслух какую-то философскую чушь с очень умным видом, — подхватывает Вильгельм с щемящей тоской в груди и улыбается пустой комнате. Он тоже, Вильгельм не видит этого, но чувствует, как собираются морщинки в уголках его глаз. Как губы расходятся линией и тонкая кожа натягивается, если коснуться и провести по ней подушечками пальцев. — Вернуться бы туда, хоть на день. Сходить в кино на дурацкую мелодраму с пафосным названием, вроде «Страна любви», предназначенную для парочек, которые целуются на заднем ряду. Как Грета и Виктор, они вечно звали нас за компанию. Я бы смотрел весь фильм, как ты сидишь, насупившись, и куришь сигареты одну за одной, а потом мы бы поспорили, настоящие ли у актера усы. — Если хочешь, мы можем сходить на что-нибудь более приличное, — забывается Вильгельм на мгновенье, возвращаясь мысленно в душный зал кинотеатра, где брат комментирует шепотом нелепые сцены. — Мне тебя не хватает, очень… Но ответа не следует, голос тонет в помехах на линии, и к ним примешивается другой звук, посторонний. Кто-то настойчиво стучит в дверь. Должно быть, соседей достал телефон, ведь других причин приходить к нему просто нет, Вильгельм заплатил хозяйке за четыре месяца вперед. На пороге мнется пожилая леди, ее беспокойный взгляд стремится в щель проема и вниз по босым ступням Вильгельма. Она поджимает сморщенные губы. Говорит что-то про дерево, которое упало на перекрестке и повредило столбы, про объявление, что свет отключили. Говорит, что беспокоится за него и вскидывает удивленно брови. «Шум? О чем вы?» Ни о чем, большое спасибо. Вильгельм закрывает дверь, отсекая любопытную старушку. Кто она? Без пятнадцати два. В коридоре он замечает кипу пожелтевших газет, верхняя свернута вверх датой — за февраль 1946. Краска выцвела и стерлась, должно быть, они лежат здесь давно. Телефон оживает, и Вильгельм делает несколько шагов, прилипая пятками к ледяному полу, но не доходит. В глазах резко темнеет. Протяжный звон продолжает свербеть в ушах, даже когда он падает, отключаясь от усталости. Проваливаясь в краткий сон без сновидений. Вторник или четверг. — Они не работают, — говорит Вильгельм, проследив, как ее взгляд скользит вверх по стене и замирает на часах. — Я знаю, вы разобрали их и вынули механизм. Там висит пустая оболочка. Разве? — Вы помните тот бой? Последний, — спрашивает она резко, даже не открыв блокнот. Стены сужаются до размеров окопа, во рту земля, горькая и влажная после утреннего дождя. Свистят снаряды чужих гаубиц, и от грохота закладывает уши. Подъем, тревога. Паника на бесцветных лицах солдат. Они встают перед глазами отчетливой реальностью, а через бинокль на него смотрит чернеющей пустотой дуло танка. Пальцы сжимаются, ища древо винтовки. Наяву она лежит в них привычной тяжестью, теперь пустой. Болезненной. Вильгельм перехватывает свое запястье и смотрит в пол, не желая вспоминать. Никогда. — Русские перехитрили вас и застали врасплох, накрыли позиции артиллерией. Они знали, куда бьют, разведка просчиталась. Вас ранило в первые минуты. На спине подтверждением тянут кожу рубцы, и холодный пот катится вниз по позвонкам крупными каплями. Он идет, спотыкаясь о трупы, застывшие в странных позах, смотрит вперед невидящим взглядом. Внутренности содрогаются от гула, и что-то рвется на части яркой вспышкой. Но боли нет, только китель давит на плечи мертвым весом. Теплеет от крови, что долбит пульсом в висках. Она же ведет его прямо, где в густом дыму белеют пятнами руки и ноги тех, кого засыпало землей. Похоронило заживо. Они просят о помощи слабыми голосами, стонут в бреду и кричат. Вильгельм тоже пытается — разомкнуть губы и набрать в легкие воздуха всего на одно слово. Имя. — Четыре осколка, вам повезло, если можно так выразиться. Доехали до госпиталя как раз вовремя, вас вытащили с того света. Фридхельм. Его не было рядом, отошел раздобыть табак. Несколько метров и направо к позиции пулемета, там Пауль, а у него всегда есть курево. Их не задело, парням всегда везло. Фридхельму везло за двоих. Вильгельм крутит эту мысль, как мантру, и идет туда, где из насыпи торчит вверх гнутый ствол пулемета. Без расчета. Колени подкашиваются, он вгрызается в рыхлую землю и тащит вслепую кого-то за рукав. Его, уверен, потому что ни о чем больше он Бога не просил. Только сохранить ему жизнь и позволить спасти, а взамен он отдаст свою. Мутный взор цепляется за черты лица, покрытые грязью, складывает их в единое и родное. Живое, смотрящее пронзительно серыми глазами. Фридхельм тянет его за рукав, выплевывает черные комья и что-то бормочет, но слова мешаются в голове с болью, накрывая сознание темнотой. — Вы очнулись через двое суток в переполненном госпитале и, как только смогли говорить, спросили о Фридхельме. Врач сверился с бумагами и молча покачал головой. Рота отходила в суматохе, раненых оказалось вдвое больше, чем способных стоять на ногах, поэтому грузили только тех, кому еще можно помочь. Чушь. — К тому моменту, как вас выписали и комиссовали, фронт докатился до Берлина, война была проиграна. Вы вернулись домой, в разрушенный город. Вернулись один. — Вы врете, зачем вы врете?! — кричит Вильгельм не своим голосом. — Он не погиб, я вырыл его живым, я знаю это! Нас привезли вместе, но позже мы разминулись. — Нет, Вильгельм, он умер там, при первом обстреле. Вы не могли ему помочь. Голова Фридхельма тяжелая, перекатывается в закоптелых ладонях. Веки плотно закрыты. Он не двигается, но губы шевелятся, и Вильгельм припадает к ним, пытаясь поймать дыхание. Слабое, остывающее на бледной коже. Уходящее сквозь пальцы кровью из его раны, зияющей дыркой на шее. Вильгельм зажимает ее и давит отчаянно сильно, прижимая лоскуты мяса так, словно может повернуть время вспять. Перегнать, умолить. Словно не видит, как грудь Фридхельма резко вздымается несколько раз и замирает судорогой, оставляющей тело. Вильгельм делит сердцем последний удар и хрипнет, роняя безвольные руки. Сил не хватит подняться и донести его, не хватит даже — себя. Уже незачем, пусть забирает. На спине раны бередит тупой болью, неважно, только успеть бы лечь рядом и сжать еще теплые пальцы в своих. Все проясняется резко, бьет с размаху под дых и рушит шаткий мир иллюзий. Вильгельм не моргает, глаза высохли и остекленели. Сквозь вязкий воздух прорывается ее голос — Полагаю, это наш последний сеанс. Я оставлю вам это. Когда оцепенение спадает, ее уже нет. Вильгельм смотрит на полосы желтых обоев и блокнот, лежащий на столе. Его дневник, потерянный и найденный, исписанный убористый почерком на половину. Внутри буквы обведены по два раза, слова выделены с нажимом. Напротив стоит стул, он покрыт толстым слоем пыли, нетронутым целую вечность. Время давно остановилось. Часы — пустая оболочка, такая же, как он сам, дважды мертвый внутри. Набитый ржавыми гвоздями и застывший в пространстве на без пятнадцати два. Где-то в подкорке раздается звонок телефона, прошибает, как выстрел, натягивая нервы несмолкающим долгим гулом. Вильгельм встает и снимает трубку пальцами, липкими от страха. — Неприятно, правда? Осознавать, что это твоя вина, — голос Фридхельма пробивается через помехи, далекий, но отчетливый. Пропитанный ядом и металлическим скрежетом. — Ты не спас меня, должен был и не спас. А я ведь тебе верил, бежал к тебе в детстве с синяками и после шел по пятам, как слепой котенок, потому что знал — брат защитит. Он же обещал. Слова застревают в горле битым стеклом, он давится им, не в силах вдохнуть. — Но не защитил и больше — предал, не разделил судьбу на двоих. Спасти не смог и умереть рядом тоже. И креста не оставил, ни железного, ни березового. А теперь воскресил мой образ в голове и заставил себя утешать. Твои попытки сбежать от реальности отвратительны. Посмотри, во что ты превратился. Вильгельм бросает трубку, но голос не в ней, он стынет под ребрами и поднимается вверх по венам. Смеется и просит раскроить себе череп. — Я мертв, ты этого не изменишь. Твои руки вымазаны в моей крови, ее не смыть, не отодрать, она разъест твою плоть до костей в наказание за ложь. Смерть не забрала тебя, побрезговала и оставила здесь. Обрекла на муки в лимбе, где все пропитано зловонием и мои глазницы давно пусты. Хочешь засунуть в них пальцы? Заткнись! Заткнись! Зачем ты говоришь это?! Я говорю только то, что ты хочешь услышать. Я это ты, она — тоже. Ты остался один. Сходишь с ума, жрешь таблетки горстями и ковыряешь душевные раны. Думаешь, что это поможет, но они гноятся сильнее и не перестают кровоточить. Ты никогда меня не жалел, даже когда эти ублюдки разбили мне лицо с твоего молчаливого разрешения. Почему я должен? Нет, хватит, закрой свой рот! Я не вынесу тебя таким. Все что угодно, но не это. Прости меня или убей. Прощение, как и смерть, нужно заслужить. Чего ты хочешь больше? Хочу к тебе. С тобой. Забери меня. Если такова цена, то я готов. А что бы Фридхельм сказал на это? Сказал бы, что я идиот. И был бы прав, он все время был прав, а я не слушал. Но его нет, зато есть ты. Скажи, что мне сделать, и я сделаю. У тебя есть выбор. Никогда больше не поднимать трубку или пройти круг заново, столько раз, сколько сможешь. В конце я встречу тебя, обниму за плечи и прижму к себе, как делал ты, когда говорил «люблю». Мы будем вместе, всегда. Вильгельм приходит в себя, с трудом размыкая опухшие веки. На потолке болтается безжизненным блеском лампочка, света нет, но он и не нужен. Если перевернуться на бок, можно увидеть переплетения телефонных проводов, торчащих из изоляции. Они никогда не подходили к общей линии. Кому придет в голову звонить в эту дыру. На груди под рубашкой проступает след, и Вильгельм прикасается к нему, очерчивая овальные края. Выжженное у сердца клеймо от жетонов, его и Фридхельма. На тонком шнуре их разделяет узел, позволяя перекатываться и биться друг о друга. Звенеть в тишине, постоянно и громко. Навязчиво. Мы будем вместе, всегда. На кухне он глотает таблетки, дозой вполовину больше, и надеется, что хотя бы одна встанет в горле поперек. Но этого не происходит, они проходят со склизкой слюной вниз и падают в пустой желудок. Блокнот лежит на прежнем месте, даже в темноте слова внутри легко различимы, острые края букв повторяют друг друга. Прости меня, люблю тебя. Прости меня, люблю тебя. Прости меня, люблю тебя. Прости меня, люблю тебя. Прости меня, люблю тебя. Прости меня, люблю тебя. Прости меня, люблю тебя. Прости меня, люблю тебя. Прости меня, люблю тебя. Посередине, на изломе страниц, лежит огрызок карандаша с тупым грифелем на конце —Вильгельм вынимает его и дописывает на пустой половине. Прости меня, люблю тебя.