Не волнуйся

— Что случилось? — спрашивает терпеливо Эйджиро, но Бакуго даже не знает, с чего начать. Его жизнь внезапно и сильно похерилась, точка невозврата оказалась реальной, и никто ему в трудную минуту не помог. Говорили, Эпицентр погиб, говорили, не пережил, как злодеи безжалостно убили его сестру вместе с родителями. А он вот, сидит, сжавшись клубком в машине Киришимы, тупит в окно и не хочет ни о чем говорить. — Ты знаешь, ты можешь рассказать мне все. Они стоят на светофоре, Эйджиро смотрит на него в зеркало, и Кацуки смотрит в ответ. Испуганно. Загнанно. Устало. Бакуго переводит все еще пьяный взгляд в окно, он не ест пятый день, желая заморить себя до смерти. Ему надоело. Он теряет контроль. Он пил несколько бутылок в день, нахуй посылая все годы трезвости и безупречной медицинской карты. Горе давит. Сильно. Настолько сильно, что плакать уже устает. Слезы не текут. Беззвучно рыдает сам для себя, для своей недавней подруги Тишины. И жить не хочется. Общество давит. Он уехал в какой-то пригород. И только Киришима его нашел, когда он уже газ пустил. Думал, что все. Но его тянут за руку и вытаскивают. Кацуки рвется назад — не хочет он жить. Никто не заставит. Эйджиро будто взвалил всю эту ношу на себя, затолкал его в машину, увозя от проблем. Бакуго сидит, пялит в окно, подтягивает колени к груди и плачет. Нет. Не как ребенок. Как человек, потерявший семью, как человек, который познал горе. У него никого не осталось. Даже псинку их убили… Губы Кацуки дрожат, он хватает себя за волосы, даже не в силах в руки себя взять. Эйджиро молчит и смотрит, как Бакуго плачет: вместо крика хрип, и он весь трясется от рыданий. Киришима старается себя контролировать, ему нельзя плакать. Он за рулем. Кацуки сжимает свои волосы, слезы капают на коврики под ногами. Он впервые за эти месяцы почувствовал поддержку. Они не общались три года. И тут, Эйджиро вытаскивает его из самодельной газовой камеры, еще и окна проветриваться оставляет, забирает его от всех проблем, всех невзгод. И грозовые тучи Бакуго понемногу расходятся, солнце пробивается сквозь них, давая хоть немного света. Кацуки жмурится, снова беззвучно плача. Он устал настолько, что ничего в нем не осталось, кроме боли, всепоглощающей боли. Отвлечься не на что, он просто выплескивает все, чувствуя долгожданную незримую поддержку, пока Эйджиро везет его куда-то. Ему, блять, похуй куда. Просто лишь бы куда-то. Подальше от горя. Подальше от боли. От пустоты, поселившейся в душе. Подальше от всего. Киришима въезжает на какую-то проселочную дорогу, пока Бакуго закусывает губы и пытается привести себя в порядок. Вдали виднеется дом. Кацуки смотрит куда-то вниз: его глаза опухли, щеки красные — да, вид в целом ужасный. Эйджиро паркуется, открывает дверь себе, затем Бакуго. Они молча идут к дому, Кацуки пугается даже звука сигнализации машины. Киришима достает ключи и открывает дверь, включая свет, а затем впуская Бакуго. Ни о чем сейчас никто говорить не будет. Это больно. Это страшно. Говорить о состоявшейся смерти всегда страшно. О ней надо говорить. Но это больно, тяжело и страшно. Эйджиро включает везде свет, дает Кацуки тапочки, сразу идет наверх, наполнять ванну для него, а потом спускается вниз, чтобы поставить чайник. Бакуго в это время просто падает на кресло и закрывает лицо руками. Он знает: сам на себя не похож. — Я набрал тебе ванну, — сообщает Киришима, и они проходят в ванную, — я оставлю тебе вещи здесь, — он укладывает их на туалетный столик, — разденься, я отнесу эти вещи в стирку. Кацуки плевать. Он раздевается прямо перед ним, залезает в ванну и сидит в этой треклятой воде. Она греет его закоченевшие от вечного холода дома конечности и разогревает. Бакуго усиленно трет кожу мочалкой, чтобы смыть с себя всю эту тяжесть. Кацуки думает о материале мочалки, о шампуне, о приятном запахе кокоса геля для душа. Но как только всплывает в голове «я виноват в смерти своей семьи», на глаза наворачиваются слезы. Он чувствует себя неправильно, когда думает не о них. Будто он нарушает что-то. Когда он вылезает, вытирается и одевается в данную Эйджиро одежду (она пахла ванилью из-за кондиционера), и спускается вниз. Киришима тихо зовет его (в пустом доме слышно), там стол. Накрытый на двоих. Еще и чайничек, маленький, стоит с чаем. У Бакуго в груди щемит. Он не хочет есть, обещал же себе, что не будет есть. Но садится за стол первее, чем смог об этом подумать. Эйджиро складывает ладони в молитвенном жесте, и они оба говорят «итадакимас». Ужин был простым, но это не делало его невкусным. Кацуки старается есть спокойно, насколько это возможно после пяти дней голода и отмечает, что Киришима неплохо готовит. И пусть уже почти двенадцать — пусть. Эйджиро наливает ему облепиховый чай, молчит, не мешая. Бакуго благодарен ему, что он больше не задает вопросов. Благодарен за все. Жизнь ему не кажется такой уж и хуевой, как пару часов назад. Его помыли, причесали, притащили к себе домой, накормили, обеспечили теплом, заботой и лаской. Кацуки хочется плакать от этого. Киришима просто вышиб с ноги дверь в его жизнь, ворвался в его действительность, сумел его оттуда вытянуть и сделал все для его комфорта. Бакуго пьет чай, а Эйджиро молчит, редко потягивая свой. Кацуки чувствует, как ему впервые в жизни спокойно на душе. Он забывает о боли, о горе, о отчаянии и тревоге — ему хорошо. Киришима укладывает его в своей комнате, притащив с чердака ночник, чтобы Бакуго не был в темноте, сам раскладывает себе диван в гостиной и ложится только после мытья посуды. Он возьмет себе отпуск, так что завтра вставать никуда не надо. Телевизор работает, пока Эйджиро засыпает. Где-то в четыре часа утра по лестнице кто-то шлепает голыми ногами. И вариант один: Кацуки вышел попить воды. Но Киришима не слышит шагов на совмещенную кухню, а легкий толчок в плечо заставляет открыть один глаз. Над ним стоит Бакуго. Весь в слезах. — Ложись, — Эйджиро двигается, Кацуки укладывает свою подушку рядом с чужой (знал, что его впустят). — Прости за это, — сбивчиво говорит Бакуго. — Каждую ночь одно и то же. — Ничего страшного. Они засыпают под какую-то дораму, при этом Киришима засыпает позже, наглаживая вытянутую руку Бакуго, успокаивая его. Когда он засыпает, Эйджиро вдыхает и тоже разрешает себе погрузиться в сон. Утром, точнее днем, Кацуки не позволяет себе хозяйничать. Он лишь заправляет кровать и не шумит, не мешая Киришиме спать. Мысли у Бакуго снова мрачные, хоть и поспал он на редкость хорошо. Когда Эйджиро встает, он извиняется, что спал так долго, готовит завтрак и заваривает кофе. Они разговаривают про виды, зерна и помол кофе, так, неохотно, чтобы хоть как-то разрядить обстановку. Киришима хочет отвлечь Кацуки от таких мыслей. Но они слишком долго не общались, чтобы Эйджиро хоть что-то знал о его предпочтениях. Жизнь Бакуго разделилась на «до» и «после». Сейчас он меняется вместе с обстоятельствами, и ему необходима поддержка. Они весь день проводят вместе, почти не говорят, они знают, что молчать нормально, что Кацуки не готов еще говорить об этом. К вечеру Бакуго вызывается ему помочь с ужином. И готовка проходит быстрее и веселее. Киришима искренне удивляется, как же хорошо Кацуки готовит, а ему это льстит. Спать они ложатся уже вместе. В комнате Эйджиро двуспальная кровать. Как бы то ни было уютно, но спать в гостиной все еще не лучшая идея. Ночник Киришима не выключает, говорит Бакуго если что, трясти его. И они засыпают. Бакуго отмечает, что ему легче. Точно легче. Тревожных мыслей меньше, хотя они и постоянно в голове роятся. Говорят, время лечит. Кацуки считает, что это самый главный пиздеж. Время нихуя не лечит. Да, кажется, что легче с годами пережить это. Но все равно тяжело. Каждая мысль давит, заставляет сердце кровью обливаться, а к глазам подступать слезы. Несколько месяцев прошло. И только полтора дня с Эйджиро сделали ему погоду. В два часа ночи Бакуго трясет Киришиму. Он разворачивается на спину, берет руку Кацуки в свою и снова закрывает глаза, делая вид, что не замечает, как к нему пододвигаются. Уже проваливаясь в сон, Эйджиро ощущает дыхание Бакуго в свое плечо. Кацуки хочет, чтобы с ним общались, как с маленьким ребенком. Именно сейчас он не хочет быть взрослым. Ему хочется, чтобы кто-то всегда был рядом. Вопреки всем его паспортам, вопреки обществу, твердящему «ты сможешь пережить все, если ты взрослый». Нет. Взрослые люди иногда не переживают смерти любимцев, а тут целая семья. Вместо сердца образуется пустота. И никто не в силах ее заполнить. Никакая игла ее не зашьет. Никакие чувства не стянут. Эту пустоту можно только остановить — чтобы не сожрала все тело, всю душу. Бакуго хочет, чтобы кто-то остановил эту пустоту. Хочет, чтобы кто-то пригрел его, не требуя ничего взамен. В мыслях был кто угодно. Кроме Киришимы. В этом жестоком мире Кацуки просто хочется немного рая в этом аду. Эйджиро — тот кусочек миража, который ему нужен. И его он отпускать не хочет, да и не придется. Утром они впервые разговаривают обо всем. О доме, о работе Киришимы. Ни слова о Бакуго. «Не волнуйся,» — говорит Эйджиро почти всегда, когда Кацуки косячит — бьет посуду (естественно, случайно), задевает Киришиму или ляпает что-то явно неприятное. Бакуго поражается, как Эйджиро отбирает слова, которые не дают ему отчаиваться, впадать в эту вечную, кромешную тьму. Киришима сказал ему, что он прекрасно готовит, сказал, что собирает мерч с ним (и даже показал фигурки). Кацуки не понимает, почему. Но дает себе таять, как лед в теплой воде. Эйджиро во сне не отпихивает его, когда Бакуго прижимается к нему, когда закидывает на него ноги или руки (или все сразу). Кацуки рассказывает ему все, что его тревожит. Но они не говорят. Киришима слушает, не перебивая. Бакуго бесконечно ему за это благодарен. Они выезжают в город за продуктами однажды вечером, и Кацуки слишком бдителен. Он больше похож на местного сумасшедшего. Никто так не смотрит на других, как он. В кепке, в медицинской маске, руки в карманах, Бакуго идет за Эйджиро, озираясь по сторонам. Ему совершенно не хочется, чтобы его узнали, хотя он и ловит пару недоверчивых взглядов. К Киришиме никто не пристает с автографами, он просто ходит и кидает в тележку побольше всего, чтобы потом не ездить. Они вдвоем тащат все к машине и едут назад, Эйджиро болтает что-то о брюссельской капусте, и Кацуки внимательно слушает, стащив из пакета пачку соленых палочек. Он сидит, хрустит ими, предлагает Киришиме, но тот качает головой — он за рулем. Бакуго смотрит, как мимо них проносится ночной город, кишащий жизнью. Эйджиро и не замечает, как из его шкафа пропадают вещи. Носить Бакуго нечего, а возвращаться в ту квартиру не хотелось. Поэтому в один из дней Киришима сам вызывается съездить туда, чтобы забрать вещи и телефон Кацуки, а также договорится с хозяйкой. И все это время без Эйджиро Бакуго слоняется по дому, ходит по комнатам. Ему одиноко. Самому не хочется в этом признаваться. Они ходят гулять, спят, проводят досуг, готовят вместе. Пока Киришимы нет, у Кацуки есть время, чтобы подумать над этим. Почему-то хочется все решить сейчас, когда Эйджиро вернется. Почему Киришима его спас? Почему позволил жить у себя? Почему проводит с ним столько времени? Почему позволяет спать с ним в одной кровати? Им давно не по пятнадцать, они давно не в Юэй. Они не общались несколько лет, и Эйджиро в первую же ночь разрешает ему лечь с собой. Это что-то должно значить? Почему он позволяет ему нарушать его личное пространство? Брать без спроса его вещи? Благодетель? Несмотря на то, что Бакуго любили всю его жизнь родители, сверстники уважали — сам он так и не научился любить. Он не мог ответить на свои вопросы прямо сейчас. Ему нужен был Киришима. Помочь ему снова. Разобраться. Когда Эйджиро возвращается домой, Кацуки сидит на диване и хмурится. Киришима опускает вниз спортивную сумку с вещами, которые предстоит перестирать, и смотрит на Бакуго. В мыслях сразу, что все снова. Снова также. Прежде чем Эйджиро успевает что-то сказать, Кацуки спрашивает: — Что случилось? Как тогда. Когда они ехали сюда около месяца назад. — Бакуго? — Киришима не понимает. — Как ты узнал, где я живу? Как ты узнал, как я живу? Что именно тогда я с собой покончу? — нетерпеливо спрашивает Бакуго, переплетая пальцы. — Твои соседи услышали запах газа. Полиция была на фестивалях. Выезжать некому. Передали в агенство. Я уже был дома, поэтому меня попросили проверить, все ли в порядке. Я не знал, что это будешь ты, — спокойно рассказывает Эйджиро, и Кацуки отмечает, что звучит вполне правдоподобно. — Тогда почему? Почему ты меня еще не выгнал? Киришима молчит. Хмурится, отводит глаза. Отвечать явно не горит желанием. — Тебе тут не нравится? — переводит тему Эйджиро. — Речь не об этом. Почему мы вместе спим? Почему мы все делаем вместе? — Потому что мы оба не против, — предполагает Киришима, чуть хмуря брови. — И как это называется? — возмущается Бакуго, пока Эйджиро, усмехаясь, забирает сумку. — Не знаю, — он демонстративно пожимает плечами. — Может, любовь? Кацуки вскидывается, поднимается и кривит губы. — Вот еще! — Ну или мы были никем, пока не стали для кого-то значимыми, — пожимает снова плечами Киришима и уходит вместе с сумкой на кухню, где стояла стиральная машина. Бакуго следует за ним, смотрит, как все вещи Эйджиро кидает в стиральную машину, засыпает порошок, затем наливает тот самый ванильный кондиционер и ставит ее на какой-то режим — Кацуки не видит. — И что такое любовь? — последнее слово он будто выплевывает. Киришима хмурится. Они будто не одного возраста, но реальность такова, что Кацуки даже старше его. — Хм, когда ты хочешь проводить все свое время только с одним человеком, когда при виде этого человека тебе хочется пойти с ним куда угодно, тот, кому ты можешь доверять… Я не знаю, Бакуго, как объяснить, что я чувствую, — Эйджиро прислоняется к кухонной тумбе и замолкает, проводя по лицу рукой. — Что ты чувствуешь? — спрашивает Кацуки, глядя ему в глаза, когда он опускает руку. — Я не знаю, Бакуго. Я знаю, что я нужен тебе, и это заставляет мою грудь наполняться каким-то теплом, я не знаю, что это, — Киришима отчаянно смотрит на Кацуки, прикладывает раскрытую ладонь к своей груди. Бакуго часто дышит, понимая, что ему это чувство знакомо. Он думает над фразой, что сказал ему Эйджиро. «Мы были никем, пока не стали для кого-то значимыми». Долгий взгляд в глаза Киришимы заставляет его снова начать говорить. — Не волнуйся. Все хорошо, — он легонько улыбается. У Кацуки дыхание спирает. — Ты всегда так говоришь. Не волнуйся. Ты всегда находишь слова, которые не дают мне наложить на себя руки, как-то умудряешься меня рассмешить, говоришь «не волнуйся», когда я бываю не прав. Я никогда не понимал, как ты можешь… — у Бакуго внутри все сжимается в один ком. Он боится сказать, — любить кого-то насколько сломленного? Все, что я хотел — маленький кусочек миража*. Ты сделал его моей жизнью. Заставил меня забыть обо всех ужасах. Эйджиро трогают эти слова до глубины души. Ему хочется плакать. Хочется в голос рыдать, но он лишь тянется в свой карман и выуживает оттуда телефон Кацуки, протягивает его ему. Зачем? Чтобы не ворошить свои чувства. Он их успешно контролировал до этого разговора. — Ты издеваешься надо мной?! — кричит Бакуго, делая рывок вперед, отмахивается и заставляет телефон пролететь всю кухню и остановиться под тумбой. Кацуки шагает прямо к Киришиме, не дает ему опомниться, заключает в крепкие объятия. — Я не против того, чтобы делать все вместе, мне все еще тяжело, мне нужна твоя поддержка, ты и сам это знаешь, — шепчет зло Бакуго. Он злится на то, что Эйджиро расстраивается из-за такой фигни, — и мне нужна твоя любовь. Нужна, слышишь? Киришима кивает, цепляясь за Кацуки из всех сил. За окном смеркается. В тишине поют еще не уснувшие птицы. Фонари освещают подъезд к дому. В нем горит свет. Тихий шепот, еле слышный из-за шума стиральной машины. И два человека. — Подними свой телефон. — Господи, дай мне еще минуту.