Ранен? Да нет, ты убит

1.

      Если бы у Алексея Степановича вдруг спросили, какую цель в своей жизни он преследует, Алексей Степанович улыбнулся бы крайне загадочно — так умеют улыбаться только знающие чью-то грязную тайну, храня ее в качестве мощного компромата — и осторожно, ненавязчиво поправил бы собеседника: мол, цель у меня, милостивый государь, вполне себе одушевленная, у нее руки и ноги, разве что хвоста нет, да и потрогать эту самую цель очень даже можно, коли сильно хочется. "Как же это? — недоумевал бы спрашивающий, — Вы стремитесь стать похожим на какого-то конкретного человека? Сотворили себе кумира и ничуть не стыдитесь признаваться?" Тут Алексей Степанович, чего уж греха таить, расхохотался бы искренне, но негромко, словно опасаясь нарушить собственной взбалмошностью таинственную атмосферу, которой окутан был его ответ. "Я, милый мой друг, — усмехнулся бы Алексей Степанович, — все на свете бы отдал-с, чтобы такого кумира не иметь. А вы, я вижу, удивлены? Право, не стоит, цель моя предельно проста и никакого серьезного замысла в себе не несет. Он бежит — я бегу за ним. Преследую? Еще как-с. Вот и жизнь вся на этом строится". "Но кто, кто этот странный человек, ставший вашей миссией?" — не унимался бы собеседник, чей интерес лишь подпитался новыми сведениями. "Да разве важно-с? — Алексей Степанович вновь улыбнулся бы, правда слегка грустно, с еле заметной печалью, появившейся на аккуратных его губах, — Давайте я вам лучше чаю налью, пока вода совсем не остыла". И он ушел бы за заварником, прихватив на обратном пути пару аппетитных плюшек с рассыпчатым творогом.       Такой разговор непременно состоялся бы, живи Алексей Степанович, скажем, чуть меньше двух столетий назад, в каком-нибудь малоприметном губернском городе, по закону жанра названном не иначе как N, или в расфуфыренной столице, среди пышных платьев и открахмаленных воротничков. Однако, Алексея Степановича изредка называли по имени-отчеству, и в веке девятнадцатом он жил разве что в особо реалистичных снах, и фрак в последний раз надевал лишь на костюмированную вечеринку, и, вообще, не добавлял он никаких "ерсов", вот еще. Алексей Степанович, вероятно, был бы не против поболтаться в составе русской интеллигенции, посплетничать и побродить по балам, но, увы, Алексей Степанович звался Алексеем Степановичем только на официальных бумагах, обитал в Петербурге(между прочим, почти столица), носил вещи, доставшиеся от старшего брата(естественно, фраками здесь и не пахло), говорил абсолютно среднестатистически, Адамов Смитов заменял Достоевскими и Сэлинджерами, а вместо балов имел честь появляться на тоскливых семейных ужинах, где вино было далеко не грузинское и манеры не из самых культурных. Короче говоря, Алексей Степанович был не более чем Лешей, для матери — Алешей или, в уникальных случаях, Алешенькой. Леша ни на что и ни на кого не жаловался, большую часть времени предпочитал отмалчиваться, выступая в роли наблюдателя и потрясающе соответствуя своей фамилии, работал в полиции и действительно имел "ходячую" жизненную цель, несколько минут тому назад в очередной раз укрывшуюся от его настырного преследования.       Молчалин любил свою цель. Возможно, даже сильнее, чем песочное печенье со сгущенным молоком, в которое было до безобразия вкусно его обмакивать и потом быстро нести ко рту, чтобы, не дай бог, не уронить ни одной сладкой капли. Леша Соню-то не любил такой же дикой любовью, как этот, по словам отца, "незамысловатый десерт для бедняков", а ведь Соня была его девушкой — надо же, и правда девушкой, какого черта Молчалин до сих пор удивляется наличию у себя отношений? Он же не совсем неудачник, в конце концов. У него, вон, звание есть, форма красивенькая и чистенькая, погоны без единой пылинки, квартира недалеко от проспекта Славы, плита электрическая, кошка, чай не из пакетиков — развесной. А он все об одном: девушка, понимаете ли, экая заслуга, великое достижение. Соня, конечно, хорошая, кто спорит. Она печенье вместе с ним ест по четвергам, правда с вареной сгущенкой предпочитает, одеяло на себя не перетягивает, терпит шерсть домашнего животного на своих рубашках, терпеливо собирает по дому носки, на предложение секса отвечает всегда положительно, яичницу вкусную жарит по утрам — не жизнь, а идиллия, Молчалину и желать чего-то лучшего просто-напросто противопоказано, иначе совсем уж наглость какая-то получается. Но, несмотря на очевидный успех в личном плане, Леша свой "десерт" любил куда пуще, а вместе с ним и цель свою, вприкуску, просто потому что печенья много не бывает, а преступников так вообще — раз-два, и все, "Ваша встреча окончена, просьба отойти от решетки". Нет здесь вины Сони, она Лешу обожала совершенно откровенно, по-взрослому, с чистой душой и открытым навстречу сердцем. Это в самом Молчалине проблема, в его идиотских мечтах и желаниях, вызванных воспаленным чувством отчаяния, в его собственной бесполезности, никчемности; какие там еще синонимы существуют? Вот и пожалуйста, Алексей Степанович, получите-распишитесь, звание старшины Вы теперь имеете, а как потом изволите разбираться со средством, с помощью которого это звание вообще появилось — Ваше дело, ковыряйтесь сколько влезет, Софья Павловна ничего дурного вам не сделала, чтобы столь отвратительным образом пользоваться ее положением. Конечно, рано или поздно Леша выложит ей всю свою пропащую подноготную, так умело скрывающуюся за вечно сжатыми губами, но сейчас ему было решительно не до этого: цель сама себя не догонит. Отговорку "не до этого" Молчалин использовал уже несколько лет, стабильно. Чем, скажите на милость, он тогда хуже гоголевского Манилова, который никак не мог дочитать одну бестолковую книгу? Вопрос, ясное дело, риторический.       Леша по сути та еще букашка — жалкая в какой-то степени, лишенная независимости и собственного суждения. Он переехал в Петербург буквально окрыленный надеждой заполучить-таки ту вожделенную свободу, вольность, возможность самостоятельно построить успешную жизнь и сделать хорошую карьеру, вырваться из бесконечного угнетения тверских окраин, успевших немало опостылеть за восемнадцать лет жизни в тени больших городов, переполненных заветными перспективами. Переехать-то Леша переехал, с горем пополам правда, но переехал, да вот только мало что поменялось, и никакого чудесного перерождения не произошло. Молчалин как был нулем, так и остался, разве что в ранге поднялся немного — стал нулем просвещенным, с полицейской фуражкой на крючке у входа в квартиру. Леша тогда окончательно в себе разочаровался и понял, что надо было меньше в телек пялиться, когда показывали фильмы, снятые по сценарию "из грязи в князи", все это чушь и ни разу не правдоподобно. Либо это он, Леша, застрял где-то между "грязью" и "князьями", дергается туда-сюда, а толку — ни шиша. Молчалин думал, грубо говоря, чужими мозгами, и высшее образование на его плачевное положение совсем не повлияло, несмотря на возлагаемые надежды. Леша хранил в голове кучу воображаемых тетрадей, в которых каждая страница — вычитанная откуда-нибудь умная мысль или чья-то точка зрения, услышанная, точнее, подслушанная в случайном разговоре. Тетради имели разные названия, делились на тоненькие и толстые, страницы в них перелистывались с умопомрачительной скоростью, когда Леше задавали вопрос или спрашивали мнения — больше с целью удостовериться, что он умеет говорить, а не чтобы прислушаться. Тетради прилипли к стенкам молчалинского мозга так же, как прилипло к нему постоянное напоминание совести о том, что чин старшины — далеко не его личная победа, а результат удачно разложенных карт, которые помогли тверскому дурачку добиться расположения дочери начальника и закрутить с ней роман, по соображениям, конечно же, не любви, а отличных шансов добраться до солидного звания и избавиться от бремени стажировки. Вышвырни сейчас Молчалина из отдела — он домой-то возвращаться постыдится, останется без гроша в кармане на берегу Невы, никому не нужный со своими несчастьями. Будущее для него сию же секунду закроется, ведь не везде есть глупые Павлы Афанасьевичи, которых можно без особых усилий обдурить. Попадется какой-нибудь Михаил Модестович с дочкой симпатичной и нюхом как у собаки, просечет фишку, и пиши-пропало. Леша ощущал себя узником концлагеря: шаг вправо, шаг влево — расстрел, вместо пуль жестокая реальность, без малейшей вероятности на возвращение былой репутации. Вот он и сидел, привязанный к Соне, словно к столбу, беспомощно осознавая, что на ней все и держится. На ней и на беспросветности Павла Афанасьевича. Не о такой жизни Леша мечтал, когда подъезжал к перрону Московского вокзала, не о такой. Со стороны на него смотрели и видели вполне преуспевшего молодого человека, но в душе у Молчалина творился такой тарарам, что мама не горюй, сущая находка для психоаналитика. На прием психолога Леша тоже давно собирался записаться, однако, быстро передумав, послал его к черту на рога. Успеется.       Молчалину было двадцать семь, он работал в отделении уголовного розыска и, кажется, за все свое непримечательное существование сказал слов меньше, чем Соня за неделю говорит. А еще Молчалин бешеной белкой гонялся за местным криминальным авторитетом и по совместительству своим новым другом — той самой "целью", о которой так туманно и размыто отозвался бы Алексей Степанович, которую окрестил ублюдком Леша, и которую на самом деле звали Александром, правда до Пушкина ему было как до луны, да и вместо солнца светила как минимум пятнашка строгого, если с красивыми глазками вариант не прокатит. На данный момент времени Молчалин эти самые "красивые глазки" благополучно упустил, поэтому шел по Садовой в абсолютно мрачном, угрюмом виде, словно вовсе не домой направлялся, а к себе же в отдел — в убийстве старухи-процентщицы сознаваться, чтобы после прямиком на каторгу, последние годы жизни в шахтах коротать. Леша остановился, окинул Сенную тусклым, усталым от недавнего бега взглядом и непроизвольно обернулся назад: вон в том переулке скрылась его мишень, зарылась в песке, будто ящерица — ищи-свищи потом целую неделю, стаптывай всю подошву. Хитрый мерзавец. Хитрый, подлый, явно свернувший в своей жизни куда-то не туда, неизменно вызывающий, даже не стараясь, на непроницаемом лице Молчалина еле заметную, легкую улыбку. Соня такой улыбке ни разу не способствовала. И печенье со сгущенным молоком тоже.       Вся эта история, в которой Леша увяз по самые уши, началась относительно недавно — месяца два назад, в конце августа или в начале сентября. Переход от лета к осени тогда выдался солнечным, теплым и поразительно долгим, практически без дождей и порывистых ветров, вследствие чего жителям русского Туманного Альбиона по домам ожидаемо не сиделось. Соня Молчалину всю плешь проела с прогулками на свежем воздухе, и Леша после нескольких дней уговоров вынужден был капитулировать: приложив титанические усилия, он в конце концов смог вытащить себя из их уютной двушки и честно таскался блеклым пятном за Соней туда-сюда по Невскому и Литейному, пока не зарядили бесконечные ливни. Не то чтобы Леша не любил находиться на улице. Он, напротив, ценил возможность вдохнуть особенный питерский воздух, к которому так и не смог полностью привыкнуть за девять лет пребывания в окружении разводных мостов, поэтому каждый раз дышал полной грудью, силясь впитать в себя неповторимый влажный запах — на случай, если вдруг придется экстренно возвращаться в Тверь, где из ароматов была только вонь резины с завода неподалеку. Однако, когда в первых числах осени Соня чуть ли не за руку потащила Лешу вон с квартиры, Молчалин тотчас заартачился ввиду своего скорого повышения: он довольно сильно нервничал, обставился кучей необоснованных, выдуманных трудностей, литрами вливал в несчастный желудок гадкий растворимый кофе и почему-то был свято уверен, что, выйди он в люди — непременно случится нечто ужасное, вдалеке завоют сирены, с балконов свесятся дети, держа в руках таблички "Позор Алексею Молчалину!", родители мгновенно откажутся от проблемного сыночка, а Павел Афанасьевич разошлет всем работодателям Петербурга письма с требованием отклонить любые попытки Леши устроиться на службу. Короче говоря, когда Александр внезапно объявился грозовой тучей на сравнительно безоблачном горизонте, Леша терпел последние недели под чином сержанта-параноика, а старшиной числился Сергей Сергеевич Скалозуб — единственный человек в отделении, сумевший подобраться к Леше ближе, чем кто-либо из его коллег. Сергей Сергеевич, в принципе, сыграл, сам того не подозревая, ключевую роль во всем этом происшествии. Именно благодаря ему 8-го сентября 2018 состоялась судьбоносная встреча Алексея Степановича Молчалина с Александром Андреевичем Чацким.

2.

      7-го сентября того же года рабочий день Молчалина начался с будничной планерки, на которую он как обычно пришел заранее и двадцать минут торчал под дверью, чувствуя себя круглым идиотом, помешанным на пунктуальности. Леша опаздывать не любил, а точнее — попросту не умел, словно в его природу изначально была заложена привычка всюду приходить вовремя и дожидаться остальных около стенда с информацией, где уже три года не меняли объявлений. Молчалин выучил каждую строчку с этих желтоватых листочков почти назубок: разбуди посреди ночи — расскажет и про расписание обедов, и про график постов, и про список уборщиков, и про кем-то потерянную коллекционную ручку, до сих пор, кстати, не найденную. Ручка Леше особенно приглянулась. Тоненькая, черная, с изумрудными камешками на стержне, просто загляденье. Тем злополучным утром Леша, не изменяя традициям, уткнулся в изучение ее фотографии, терпеливо дожидаясь появления коллег, однако рядом с ним неожиданно вырос Скалозуб и своим внезапным возникновением заставил отлипнуть от стойки. Сергей Сергеевич улыбался как-то взвинченно, слишком радостно, даже глаза сияли таким возбужденным маниакальным блеском, что у Леши вопросительно поднялась правая бровь. Сам он, по обыкновению, ничего не сказал, только коротко и сдержанно кивнул головой в качестве приветствия.       — Сегодня, Лешка, — выдохнул Сергей Сергеевич, облокотившись широченным плечом на косяк двери, — день выдался знаменательный. Хороший день, просто потрясающий, изумительно-прекрасный день! А знаешь, почему? Можешь не отвечать, я все равно тебе ничего не скажу. Вот придет Павел Афанасьевич — и узнаешь, а пока молчи в тряпочку, и чтобы ни гу-гу. Мне приказом начальства до планерки запрещено разглашать.       Леша хотел было вставить в восхищенную речь Сергея Сергеевича меткое словцо, мол, меня просить молчать не надо, я и без Вас языком трепать не особо люблю, но передумал и снова кивнул, отворачиваясь обратно к драгоценной ручке. Что такого особенного могло случиться? Опять на верхушке решили пересмотреть перечень кандидатов на повышение? Если так, то новости Лешу ожидали явно не из плохих, раз Скалозуб буквально светится каким-то детским восторгом и на часы ежесекундно поглядывает в заметном нетерпении. Радуется, небось, его-то сразу до прапорщика — само собой рожа довольная будет. Молчалин педантично стряхнул прилипшую к форме ниточку. В коридоре уже собрались прочие служащие и теперь галдели, обсуждая вчерашнюю ненормальную потерпевшую. Скалозуб наблюдал за ними с видом объевшегося кота, разве что не облизывался. Леша пребывал в состоянии крайней заинтригованности.       К утреннему совещанию Павел Афанасьевич приступил оперативно: быстро раздал указания, пожаловался на водопровод, пару раз высморкался и принял хмурый вид озадаченного человека. Насупленность Фамусова тотчас повергла Молчалина в недоумение: отчего тогда веселился Сергей Сергеевич? Теория о кандидатах на повышение с каждым мгновением становилась все менее вероятной. Леша нервно поерзал и шустро покосился на раскрасневшегося Скалозуба — лыбится, Гулливер чертов. В заблуждение всех вогнал, и хоть бы хны, даже ухом не ведет.       — У меня есть важное объявление, — замогильным голосом протянул Павел Афанасьевич, доставая из ящика стола массивную папку, доверху набитую различной документацией. — Попрошу выйти весь младший и средний начальствующий состав. Товарищ Скалозуб и товарищ Молчалин — останьтесь. Остальные свободны.       Вот те на. Немногочисленные бледные волоски на руках Леши ощутимо встали дыбом, а по спине пробежала череда мелких мурашек. Пахло, определенно, жареным, причем нормально так пахло, неслабо. Леша сумрачно оглядел прочих служащих: лица у всех были смущенные, слегка кислые и горели видимым желанием узнать, что же все-таки произошло, раз Павел Афанасьевич выгнал желторотых и оставил исключительно матерых — в их число Молчалин и Сергей Сергеевич не входили, но сегодня почему-то стали жертвой непонятного исключения. Сам Скалозуб блестел ничем не хуже начищенного столового сервиза. Леша, наоборот, тщательно пытался слиться со спинкой стула, чтобы не отсвечивать.       Павел Афанасьевич снова высморкался, аккуратно сложил носовой платок в квадратик и, дождавшись хлопка двери, наконец заговорил дурацким дребезжащим голосом:       — Позвольте обратиться к вам, товарищи, не как к подчиненным, а как к друзьям или, — он выразительно посмотрел на тут же сконфузившегося Молчалина, — как к людям, которым я безоговорочно доверяю и которые являются частью моей нерабочей, повседневной жизни. Вы все прекрасно знаете, сколько сил и времени было затрачено на поимку Александра Андреевича Чацкого весной 2015-го, то бишь почти три года назад. Вы также осведомлены о том, что Александр смог избавиться от нашего преследования, — Павел Афанасьевич запнулся и прочистил горло, — путем убийства офицера Короленко, а также покушения на Егора Семеновича Левченкова, тогда еще младшего сержанта. Я требую тишины, — Фамусов поднял толстую дряблую руку, останавливая прокатившийся говор, и кабинет моментально погрузился в гробовое безмолвие. — Дамы и господа, я вынужден сообщить, что Александр Чацкий был замечен в Петербурге вчера в семь часов вечера, недалеко от Михайловского сада.       Десятки разных голосов, словно по сигналу, грянули со всех сторон одновременно — так обычно вода смертельным напором прорывается сквозь мощную конструкцию дамбы, стремясь безжалостно затопить близлежащие поселения. Молчалин, вздрогнув от неожиданно начавшегося шума, вполне мог сравнить себя с одним из этих близлежащих поселений: он совершенно ничего не вынес из сказанного Павлом Афанасьевичем, понятия не имел, кто такой Александр Чацкий и, ко всему прочему, чувствовал себя виноватым, не принимая участия в единогласном ажиотаже. Леша оторопел, пропустил воздух через плотно сомкнутые губы, встревоженно уткнулся вопросительным взглядом в Скалозуба: тот, не переставая щериться, лишь пожал плечами — подожди, мол, сейчас Фамусов рявкнет, сразу все поймешь. Павел Афанасьевич вдруг действительно гаркнул настолько громогласно, что Молчалин, сидящий рядом с начальником, болезненно сморщился.       — Отставить обсуждение! У вас будет предостаточно времени для организации курятника, а пока закрыли рты и слушаем меня внимательно, второй раз повторять не собираюсь, — Павел Афанасьевич понизил голос на уровень угрожающего шепота. — Этот выродок застрелил моего друга и со спокойной совестью никуда отсюда не денется — ответит по полной программе, а из обезьянника до конца своих дней чертовых выбраться не сможет, уж я ему гарантирую. На сей раз не ускользнет: хватит с меня жертв от руки сволочи, у которой еще молоко на губах не обсохло. Я предельно ясно выразился? Вот и отлично. Команды "говорить" не прозвучало, лейтенант Новицкий. Слово предоставляется только товарищу Скалозубу, — Фамусов повернулся к Сергею Сергеевичу. — Товарищ Скалозуб, я свою краткую речь закончил, можете приступать.       У Леши полыхали кончики ушей. Он решительно не мог сообразить, каким местом его вообще приплели к делу Александра Чацкого: вот хоть ты тресни, но фишку просечь никак не получалось. Скалозуб уже встал, ежесекундно поправляя фуражку в виду разыгравшейся ликующей взволнованности, а Молчалин почти в рот ему смотрел — он буквально сгорал от желания прояснить ситуацию и понять, где собака зарыта. Собаку-то явно Сергей Сергеевич закопал, собственной персоной, только почему за спиной у друга своего орудовал и словом не обмолвился о Чацком? Знал же, что Леша сюрпризы ненавидит, особенно служебные. Знал и все равно по-своему сделал, зараза. Молчалин насупился. Ну ничего, с Сергеем Сергеевичем он затем обязательно лично, тет-а-тет переговорит, сразу после окончания затянувшейся планерки. Леша смерил Скалозуба испепеляющим взглядом, показывая высшую степень недовольства, и приготовился слушать.       Сергей Сергеевич заговорил громко, сбивчиво и чудовищно неуклюже:       — Сначала хотелось бы выразить огромную благодарность вам, Павел Афанасьевич, за оформление допуска к этому следствию, я рад, безумно рад вашему доверию! Для меня... то есть, я хотел сказать, для нас с сержантом Молчалиным это большая честь, очень большая честь, Вы даже не представляете, насколько большая!.. Мы все-таки из младшего нач-состава, и нам крайне приятно поработать вместе с настоящими знатоками своего дела, правда же, Леш? — Молчалин слегка улыбнулся, одобрительно склонил голову и быстро погасил сверкающие молнии в глазах, предназначавшиеся Сергею Сергеевичу. — Конечно правда. Еще раз спасибо, Павел Афанасьевич, мы вас не подведем! Ну, во всяком случае, постараемся... Короче, вы можете на нас со спокойной душой положиться! А теперь, собственно, к делу. Не смею задерживать моих глубокоуважаемых коллег, мы тут люди занятые — времени, как говорится, в обрез. Послушайте, товарищи. Просьба меня не перебивать, я ужасно волнуюсь, — Скалозуб зарделся еще сильнее, сливаясь по красноте с наливным яблоком, лежавшим на столе Павла Афанасьевича. — Послушайте... Николай Константинович был мне хорошим другом. Александр Чацкий же застрелил не просто оперуполномоченного. Он застрелил настоящий пример для подражания, настоящего мужчину, настоящего стража правопорядка и вершителя правосудия, он застрелил невероятной силы человека, которому уже никогда не найдется стоящая замена. Вы понимаете? Второго Короленко нам сотворить не удастся, а вот поймать последнюю его цель мы вполне можем. Да не то что можем, мы просто должны это сделать, ведь другого шанса, возможно, и не случится вовсе! Чацкий сейчас в Петербурге, шляется без охраны по центральным улицам, скоро станет в окна к нам заглядывать! Его необходимо засадить. Желательно надолго. Я, когда узнал, что нас с Лешей привлекают к ведению розыска, от счастья чуть в штаны не нава... Извините, Павел Афанасьевич, я хотел сказать, что чуть копыта от счастья не откинул, так обрадовался! Дело, начатое Николаем Константиновичем, надо закончить! Это его желание. Он сам мне его высказал. Поэтому я Чацкому сбежать не позволю. Теперь уж точно не позволю, раз у меня полномочия появились. Я с удовольствием прослежу за тем, как на него наденут наручники. Да, Леш?.. — Молчалин снова одобряюще улыбнулся, мысленно паникуя все больше с каждым словом Сергея Сергеевича. — Александр Чацкий рассчитается за смерть Николая Константиновича, будет арестован в кратчайшие сроки и отдан под справедливый суд. Этому малолетнему таракану самое место за решеткой, а не среди обычных, нормальных людей. Они не обязаны жить рядом с каким-то... каким-то сумасшедшим! — Скалозуб заметно запыхался и шумно выдохнул. — Думаю, мне нечего более добавить. Спасибо за внимание, товарищи. Буду необычайно рад с вами сотрудничать. Большая честь, очень большая честь... Павел Афанасьевич, еще раз спасибо, спасибо вам большое...       Сергей Сергеевич медленно сел, продолжая бормотать что-то себе под нос. Казалось, из ушей у него сейчас повалит пар. Леша рассвирипел. Он вспыхнул, нервно осмотрелся вокруг себя, а потом вдруг вскочил с насиженного места и заговорил прежде, чем Павел Афанасьевич успел произнести первое слово.       — Товарищ капитан, разрешите обратиться! — Молчалин настолько редко высказывался во время совещаний и планерок, что сам испугался своего внезапного речевого порыва. — Павел Афанасьевич, я не давал согласия на участие в этом расследовании. Сергей Сергеевич действовал без моего ведома.       — Правильно, не давали, — Фамусов снисходительно осклабился. — Сергей Сергеевич здесь совсем не при чем. Я сам внес Ваше имя в список уполномоченных. Соня меня попросила, а просьбы дочери я отклонять не привык. Тем более, она вами в буквальном смысле очарована, хорошо Вас рекомендует и желает скорейшего подъема по... м-м-м... карьерной лестнице.       — Но, Павел Афанасьевич, я еще ни разу не привлекался к таким серьезным делам. Если существует какой-либо другой вариант повышения до следующего звания, я буду вынужден отказаться от сотрудничества со старшим нач-составом по делу Александра Чацкого.       — Спешу вас расстроить, Алексей, — Павел Афанасьевич противно засмеялся. — Вы уже учреждены. На должность помощника лейтенанта Новицкого. Одобрение от верхушки поступило незамедлительно, так что никаких вопросов не возникнет. У вас все? Мне нужно отдать распоряжения. Мы и так отстаем от графика.       Фамусов отвернулся несколько демонстративно, словно Леша прилюдно оскорбил его своим импульсивным выступлением и запятнал честь в глазах остальных подчиненных. Честно говоря, Молчалин от себя активных действий тоже не ожидал, поэтому поспешил резко кивнуть и плюхнуться обратно на жесткую поверхность стула. Когда Павел Афанасьевич приступил к оглашению указаний, Леша вдруг понял, что допрыгался. Произошел, как говорится, полный абзац, finita la commedia. Держать обиду на Скалозуба смысла не было: тот, оказывается, и не виноват совсем, а Молчалин просто с выводами поспешил, вот и вся история. Нужно будет перед Сергеем Сергеевичем извиниться за пару-тройку гневных взглядов — кто бы знал, что это достопочтенный Павел Афанасьевич своему "члену семьи" свинью подложил, старый хрыч. Соню Леша не винил и винить не собирался: она как лучше хотела, да и ссориться с ней сейчас вообще не вариант — проблем потом не оберешься с ее-то модой отцу о любом происшествии докладывать. Фамусов, будучи блюстителем закона до мозга костей, с детства, видать, дочку ненаглядную приучил ничего от папеньки не скрывать, а Молчалин спустя две недели общения с Соней засвидетельствовал, что дети полицейских, похоже, всегда со странностями какими-то живут. Пусть Соня не переживает лишнего и не думает, что она любимого молодого человека, мягко говоря, подставила маленько. Теперь Молчалину просто так новенькие погоны ни за что не получить. Раз Павел Афанасьевич привлек его к делу Александра Чацкого, значит, он это самое дело превратил не просто в испытание, а в настоящую проверку на пригодность для перехода к следующему званию: Леша сразу понял, что, прояви он себя плохо во время расследования, Фамусов отложит решение о повышении на неопределенный срок — ему явно невыгодно будет, если в число старшин попадет неоперившийся птенец, способный только бумажки таскать из кабинета в кабинет и подписи красивенькие ставить. Значит, придется помочь бравым охотникам за нечистью скрутить очередную личность криминального характера и попытаться как-то не ударить лицом в грязь, чтобы начальник не передумал насчет обновления погон. Отлично звучит. Чистой воды мечта. Кстати, а может, Чацкий в Петербург вообще специально приехал? Чтобы сдаться. Молчалин мысленно рассмеялся. Если бы у дорогого Александра действительно возникло такое намерение, Леша бы его, наверное, даже зауважал и при случае пожал бы руку, закрыв глаза на вагон сопутствующих преступлений и убийство офицера Короленко, которого, к слову, Молчалин не особо жалел и общей скорби, соответственно, не разделял. В момент смерти Николая Константиновича Леша был вынужден служить в другом отделе, недалеко от Адмиралтейства, поэтому лично с покойником знаком не был, но, однако ж, много слышал о его подвигах из уст Сергея Сергеевича. С Николаем Константиновичем прямо ирония судьбы случилась, по-другому не скажешь: столько лет огонь и воду проходил, а тут, опа — словил пулю от какого-то, судя по словам Павла Афанасьевича, еще кардинально юного разбойника. "Интересно, — прикинул Молчалин, откусывая заусенец на мизинце, — этот их чудик уголовный старше меня или младше?" Развить мысль Леше не дал Павел Афанасьевич. Он выдернул его из раздумий громким кашлем и в течение минуты силился вернуть голос в норму. Молчалин встретился глазами с Новицким. Лейтенант показался ему неприветливым.       — Ну что, товарищи, — прохрипел Фамусов, предвкушающе похлопывая рукой по папке, — можете быть свободны. Распоряжения продублирую в письменном формате и выдам каждому лично на руки к концу дня. Дело — тщательно изучить, от службы — не отлынивать. Особенно Вас касается, Янышев. Мерзляков, к семи часам жду рапорт по делу Чигвинцева, оставите на столе. Сержант Молчалин, — Павел Афанасьевич отечески улыбнулся Леше, не замечая его отрешеннности, — Вы работаете с Новицким. От ночного поста я вас освобождаю. Сходите с Сонечкой в ресторан, или чем там сейчас молодежь по вечерам занимается. Завтра жду Вас к половине восьмого. Сергей Сергеевич, вы замените Алексея ночью, — Леша торжествующе улыбнулся раздосадованному Скалозубу в ответ на негодующее выражение его лица. — Кажется, все сказал... Ах, да! Любую информацию о Чацком доносить напрямую мне. Секретов и утаек я не потерплю. Вопросы?       — Никак нет, товарищ капитан, — страшным басом отозвался лейтенант Новицкий, и Молчалин сглотнул образовавшийся в горле комок. — Разрешите идти, товарищ капитан?       — Разрешаю.       Леша встал на негнущиеся ноги, чувствуя себя раздавленным до состояния желе. Еще вчера он неспешным шагом прогуливался по мостовой, докуривая последнюю сигарету и пуская ровненкие колечки в туманное небо, а нынче его спокойной размеренной обыденности неожиданно пришел конец, и сейчас уже некогда будет заходить в универсам за новой пачкой никотина — надо, понимаете ли, дело прошерстить от корки до корки, всю вот эту папку огромную. В электронном формате правда, но сути не отменяет: Чацкий на столько страниц делов наделал, что бессонная ночь теперь точно обеспечена. Выходя из зала совещаний, Леша столкнулся со Скалозубом и как обычно невозмутимо промолчал, напрочь забыв про извинения. Хватит с него на сегодня перформансов.

3.

      Когда лешина одержимость всякими сладостями требовала перекусить "чем-нибудь вкусненьким", Соня стряпала пирожки — чаще всего с вишней, но иногда получались и с клюквой, что отдавала кислятиной даже после тщательной прожарки. Пирожки выходили крохотными, практически на один укус, складывались в глубокую тарелочку и подавались обязательно вместе с крепким черным чаем, который наливался в две кружки — бездонную молчалинскую и миниатюрную фамусовскую: Соня в шутку называла эту композицию "гербом нашей с тобой, Леша, любви", а Леша... Что Леша? Леша, конечно же, ничего не отвечал, только улыбался немного задумчиво, рассеянно, словно Соня говорила одно, а он слышал вещи абсолютно отвлеченные, никому кроме него не доступные. Вообще, Соне почти постоянно казалось, что ее слова в процессе полета к ушам Молчалина претерпевают какие-то существенные, колоссальные изменения, и вместо них до пункта назначения добирается совсем другой смысл, ранее вовсе не подразумевавшийся. Леша отмахивался, мол, глупости. Такие же глупости, как вишневые косточки, которых в пирожках быть не должно, но которые тем не менее прячутся под слоем ароматного теста, неприметные и скрытные, заставляющие резко морщиться и тотчас возвращать кусок на салфетку — с целью удостовериться, что это была действительно косточка, а не выпавший неожиданно зуб. Дело Александра Чацкого Молчалин непроизвольно сравнивал с такой же гадкой косточкой и откровенно надеялся выплюнуть ее побыстрее, пока она не попала в дыхательные пути и не принесла еще больше неприятностей. По правде говоря, Леша не отрицал того, что был настроен пессимистически относительно положения дел, несмотря на свой закоренелый реализм. Он жевал пирожок, поддавался беспощадно атакующему беспокойству, изредка делал небольшие глотки из пузатого стакана и бездумно щелкал компьютерной мышкой, обделяя должным вниманием скользкие жирные пятна, остающиеся на ней при контакте с испачканными в начинке пальцами. Не замечал Леша и давно уснувшую на дряхленьком диване Соню: она собиралась помочь ему с документацией, но вскоре затихла — ее присутствие выдавало лишь мирное сопение откуда-то из вечернего комнатного сумрака, который с каждой минутой становился все более темным и более зловещим. Леша устало таращился в светло-синий экран, пробегаясь покрасневшими глазами по бесконечным строчкам, подписям, печатям и некачественным черно-белым фотографиям, подвергнутым, наверное, трехкратной ксерокопии и утратившим связь со своим первозданным видом после переправки в электронный архив. Молчалин ранодушно пропускал десятки, нет, сотни совершенно идентичных между собой изображений, отличающихся друг от друга разве что размерами рамки, без доли увлечения во взгляде рассматривал постные, безучастные лица нескончаемых уголовников и отработанным движением руки отправлял проверенные файлы в отдельную папку. Мысли его летали далеко, до безобразия далеко от старенького монитора и душной квартирки на Бухарестской. День выдался крайне тревожным и непривычно подвижным — после злополучного объявления Павла Афанасьевича спокойный уклад работы незамедлительно перевернулся вверх дном, что для Леши, да и для Скалозуба в том числе, оказалось в новинку и заставило немало посуетиться. Молчалина выпроводили из его квадратной каморки, соединенной с рабочим уголком Сергея Сергеевича сквозным проходом, а затем мобилизовали прямиком в кабинет лейтенанта Новицкого — нести крест помощника следователя и, разумеется, особо по мелочам не возникать. Лешу дважды просить было не нужно. Борис Глебович, к слову, оказался хорошим человеком. Вся его неприветливость, так бросавшаяся в глаза во время совещания, моментально улетучилась при более близком знакомстве, словно этот низкорослый широкоплечий мужчина специально берег дружелюбие для подходящего случая и подходящих людей, не разбрасываясь им почем зря. Новицкий был старше Леши на лет, скажем, двадцать, но выглядел гораздо моложе: приятное лицо смогло сохранить черты какой-то веселой беззаботной юности, когда он улыбался, а в глазах плескалась искренняя любовь к полицейскому долгу и службе на поприще обеспечения гражданской безопасности. Молчалин давно не видел такой откровенной преданности своей профессии и был приятно удивлен наличию в отделе людей, которые к пятидесяти годам еще не растеряли неподдельного увлечения и удовольствия, что неизменно проступали в движениях и простых разговорах, если возникало новое дело. Новицкий являлся идеальным тому примером. Он, казалось, на нового подопечного внимания особо не обращал и иногда будто вообще забывал, что в кабинете присутствует кто-то посторонний. Вездесущий Скалозуб осторожно шепнул Леше на ушко, что это последствия долгой индивидуальной работы без лишних лиц в поле зрения. Гипотеза подтвердилась. Новицкий и правда предпочитал трудиться в одиночку: привычка проявлялась в монотонном бормотании, непроизвольно вылетающих "я сам" и полном отсуствии доверия, а Молчалин, в свою очередь, горел благодарностью за возможность молчать — то есть, иными словами, заниматься делом, в котором он преуспел на все сто процентов. Борис Глебович выделил Леше целую половину своего стола, и все бы ничего, да вот только стол сам по себе был размеров негабаритных, поэтому новоиспеченные напарники постоянно сталкивались локтями и портили записи из-за неудачных движений рук. Молчалин каждый раз исправно просил прощения: вечером он подумал, что слова "простите" и "извините" стали наиболее им произносимыми в течение рабочего дня, а Новицкий, наверное, счел его идиотом и лишь ввиду врожденной воспитанности не высказывался. Хотя, в принципе, на невзаимные пререкания времени элементарно не было. Лешу назначили, так сказать, местным курьером — он носился между тремя этажами туда-сюда почти без остановки, доставляя Борису Глебовичу, кого Павел Афанасьевич определил главным следователем, всю документацию по Чацкому и тем личностям, с которыми этот виновник торжества имел какие-либо связи, в большинстве случаев потенциальные. К концу смены, у Молчалина, приспособленного к преимущественно сидячему образу жизни, гудели ноги, а на руках продолжала чувствоваться тяжесть неподъемных папок, обклеенных по корешкам противным красным скотчем и скверно пахнущих пылью. Борис Глебович возился с принесенными документами один, что-то подписывал, формировал разнообразные стопки и ежеминутно звонил секретарю Павла Афанасьевича, по совместительству тезке — Борису Антиповичу Янышеву. Вводить растерянного Лешу в курс дела Новицкий по всей видимости не собирался, поэтому в обеденный перерыв Молчалин примчался к Сергею Сергеевичу, утащил у него пару крабовых сухариков и попросил вкратце объяснить план действий. Скалозуб звонко рассмеялся, случайно плюнул в друга едой, расхохотался еще пуще и принялся просвещать незадачливого Лешку с видом сумасшедшего ученого, очевидно обрадовавшись непредвиденной возможности вдоволь почесать языком:       — Ну ты даешь, Леха! Где это видано, чтобы помощник главного следователя ни сном ни духом не ведал про... слово забыл... короче, о том, что вообще происходит? Новицкий, видать, распространяться не особо любит, но не беда, сейчас тебя старшина Скалозуб посвятит в тайны следствия; мой Пономарев(Сергея Сергеевича обозначили ассистентом руководителя группы захвата, Александра Федоровича Пономарева) от меня ничего не скрывает, хороший мужик, очень хороший... Так вот, слушай, пока я не передумал рассказывать. Чацкий, конечно, человек крайне предусмотрительный, но даже у крайне предусмотрительных людей могут случаться своего рода промахи, понимаешь? Упущения. И в этот раз наш дорогой Александр умудрился просчитаться! Короче, когда он приезжает в Петербург, а он тут далеко не впервые, он всегда, в первую очередь, отправляется за поддельным паспортом. Николаю Константинычу, царство ему Небесное, удалось тогда выяснить, где Чацкий эти самые паспорта получает, точнее, кто их ему выдает. Оказалось, на Малой Садовой промышляет какой-то парнишка, фальсификатор. Как раз недалеко от Михайловского сада, смекаешь?.. В общем, Короленко решил подстраховаться на случай, если Чацкий сбежит: навел справки про того пацанчика и шантажировал его, мол, объявится Александр Андреич — сразу мне доносишь, иначе сыграешь с Чацким в игру, называется "кто быстрее сядет". Парнишка испугался, пообещал доложить, но не успел, к сожалению. Короленко застрелили, а Чацкий словно сквозь землю провалился. И вот, представляешь, сегодня поступает анонимное сообщение. "Доложите офицеру Короленко, что Александр Андреевич Чацкий приходил вчера, в шесть вечера и назначил встречу на 10-е сентября, на 17:30". От кого сообщение, спросишь? От того самого пацана. Три года прошло, а он слово свое сдержал. Не знает, наверное, бедняга, про смерть Николая Константиныча... Но не важно! Благодаря этой информации мы сможем взять Чацкого уже через три дня! Он и не догадывается, что его продавец паспортов — предатель, сотрудничающий с полицией. Мы нашли слабое место, теперь дело, как говорится, за малым... Кстати, я в группе захвата, Александр Федорович меня возьмет! Насчет тебя конечно сомневаюсь, но я потом обязательно в подробностях все опишу!..       Дальнейшую воодушевленную болтовню Леша счел нужным пропустить мимо ушей. Достаточно было понять, что основное веселье ему, увы и ах, суждено проворонить — досадно, спору нет, но напрашиваться Молчалин не привык, поэтому стоило просто смириться и забыть. И, вообще, с чего это вдруг ему стало обидно? Подумаешь, очередной арест, ничего из ряда вон выходящего(ну только если немного), спустя месяц уже никто вспоминать даже не будет, а через год и подавно — другой какой-нибудь криминальный дурачок появится и затмит собой некогда великого и неуловимого Александра Чацкого, вот и сказочке, собственно, конец. Однако, чего греха таить, Леша действительно заинтересовался этим человеком(исключительно в профессиональном плане), несмотря на то, что до сих пор не изучил его личное дело и не имел никакого понятия о подробностях совершенных им преступлений. Чацкий словно олицетворял собой какое-то дерзкое, смелое, нахальное заявление: он окружил себя суматохой, находился в эпицентре событий, одним лишь своим существованием заставлял отделение уголовного розыска чуть ли не на ушах ходить и, судя по всему, имел серьезный авторитет — как на "светлой", так и на "темной" стороне законопорядка. Полнейшая противоположность Молчалину, вокруг которого суматоха случалась максимум раз в год, на День рождения, а про авторитет и упоминать неприятно: статус "хозяйственного молодого человека" в глазах тети Глафиры, пухленькой доброй соседки, нагонял скорее тоску, чем утешение. Личность Чацкого развевалась ярким красным флагом на фоне пасмурного серого неба, и Леша, тот самый молчаливый Леша, отчаянно хотел рассмотреть этот флаг получше, пока его не спустили с флагштока или, еще хуже, не прострелили в нем дырку.       — ... в итоге оказалось, что окунь был, а не карась, — хлопнул в ладоши Скалозуб, успевший переключиться с преступной темы на тему, видимо, рыбацкого характера. — Ух ты, обед-то закончился, а мы тут сидим, толкуем! Лех, мне пора, Пономарев скоро заявится. Может, по пивку вечером прогоним? В честь совместного дела.       — Ты разве не на посту ночью?       — Вот бес! Совсем забыл. Давай не улыбайся мне здесь, я только из-за тебя сегодня arbeiten*, так что молчи. Значит, завтра сходим?       — Сходим.       — Договорились.       Молчалин с тоской оглядел родной кабинет, оставил Сергея Сергеевича доедать сухарики и дожидаться прихода Пономарева, а сам поспешил вернуться к Борису Глебовичу — выслушать следующие указания, если такие вообще будут иметься. Впрочем, до конечной цели Леша добраться не смог: на полпути его остановил Павел Афанасьевич, выходивший из туалета. Он страшно обрадовался молчалинскому возникновению и обнял его за плечи, сворачивая куда-то в сторону лестницы на третий этаж. Леша попытался было промямлить что-то про лейтенанта Новицкого, кучу работы и завал документами, но Фамусов ни черта не услышал с высоты своего исполинского роста — он всегда нависал над Молчалиным, как огромная каменная глыба, и в попытках лучше донести мысль наклонялся все ниже и ниже, заставляя Лешу стремительно пригибаться к земле. Однако, сейчас Павел Афанасьевич решил, должно быть, сильно не распаляться. Он возмутился из-за какой-то абсолютно не значительной мелочи и сунул Молчалину в руки аккуратную бордовую флешку.       — Что это? — Леша поднял на начальника недоуменный взгляд.       — Задание твое, — прогудели откуда-то сверху, — домашнее. Нужно просмотреть старые дела и рассортировать по датам. Я собирался поручить Григорцовской, но забыл, что она в декрете, а других свободных искать некогда. Так что забирай, вечером мне на почту отправишь.       — Боюсь, я не успею, Павел Афанасьевич. Я уже получил задание на сегодняшний вечер, по делу Чацкого. Там гигантское досье и документы на проверку от лейтенанта Новицкого. Нельзя ли повременить?       — Ни в коем случае, — крякнул Фамусов с недовольной рожей. — У нас сроки горят. И так задержка. Поэтому бери. А насчет Чацкого... придумаешь что-нибудь. Все равно еще целых три дня до ареста, торопиться некуда.       — Но, Павел Афанасьевич, Борис Глебович...       — Вот и замечательно. Возвращайся к работе.       Фамусов хлопнул Молчалина по плечу и удалился, подтягивая на ходу сползающие брюки. Леша заскрипел зубами, с большим трудом подавляя мучительное желание выбросить дурацкую флешку в мусорное ведро. Какие еще старые дела? Павел Афанасьевич всерьез считает, что помощнику главного следователя совсем нечем заняться? "Ну и придурок", — раздраженно подумал Молчалин, засовывая маленький темно-красный параллелепипед во внутренний карман формы. Был бы Леша немного посмелее, он бы обязательно запротестовал, но в смелого Леша превращался очень-очень редко и к тому же запрещал себе допускать мысль об отказе начальству, особенно в данный момент, когда на кону — заветное повышение. Ничего страшного, посидит за ноутбуком чуть дольше обычного: не слезы же лить теперь из-за такой ерунды. Ерунда, конечно, ерундой, но сейчас Молчалин, торча перед монитором почти четвертый час, готов был без промедления взять свои слова назад, а лучше — вообще их не произносить, пусть даже мысленно. Из глаз действительно катились мелкие слезы, но катились они от усталости и убийственного влечения к вожделенному сну, мягкой подушке и теплому одеялу, нагретому заранее уснувшей Соней. Леша до сих пор не притронулся ни к документам Новицкого, ни к личному делу Чацкого: обе папки висели на рабочем столе, прямо над пиком блестящего тысячами огней небоскреба, занимавшего почетное место обоев вместе с другими нью-йоркскими высотками. Молчалин с силой растер руками лицо. Плюнуть бы на все и как ни в чем не бывало завалиться спать, надеясь, что за ночь проблемы сами собой исчезнут и более не будут дышать в затылок необходимостью их обязательного разрешения. Леша сморгнул белесую пелену со зрачков, откусил небольшой кусочек от пирожка, мутно вгляделся в старинные настенные ходики — 01:22. Веселая впереди была ночь. А последующие за ней рабочие сутки — еще веселее и, следует заметить, гораздо судьбоноснее.

4.

      8 сентября 2018 — день, который Молчалин вполне аргументированно окрестил "днем Х", начался с того, что все пошло наперекосяк, а закончился осознанием одной незамысловатой, но чрезвычайно важной вещи: Леша понял, что о прошлой жизни, то есть о жизни до 8-го сентября, можно бестрепетно забыть и вообще никогда больше к ней не возвращаться. В седьмом часу утра, ползая по грязному полу в поисках проездного, он еще не догадывался, насколько серьезные перемены ждут его за тяжелой подъездной дверью и насколько существенны намерения этих самых перемен. Молчалин тогда в принципе ничего не знал и ни о чем не думал: бессонная ночь словно отключила любую адекватную мозговую деятельность, и единственной мыслью, навязчиво мигавшей мерзкой красной лампочкой в голове Леши, являлся вопрос "Что же теперь, собственно говоря, делать?" Прямо как, черт возьми, у Маяковского*. Молчалин, в общем-то, считал себя безоговорочно ответственным человеком, и его тщательно выработанная годами система редко давала сбой, но сегодня Леша определенно сплоховал: он никогда не умел правильно расставлять приоритеты, поэтому потратил уйму времени на "домашнее задание" от Фамусова, пропади оно пропадом, а к документам Чацкого и его личному делу не подобрался ни на йоту — даже мельком не взглянул, пребывая в состоянии, близком скорее к сомнамбулизму, чем к активности. Фактически, размышлял Леша, конца света не случится, если Борис Глебович получит свои документы завтра и отчет для Павла Афанасьевича с хорошенькой подписью "Изучено" появится тоже немного позже установленного времени, ведь так? Чацкого только через два дня арестуют, Молчалин сто раз успеет наверстать упущенное, и все обязательно будет в порядке — в конце концов, от ошибок никто не застрахован. Репутация Леши вряд ли потерпит крах вследствие подобной чуши. Наверное. Молчалин не отрицал того, что просто машинально успокаивал себя и старался как-то приободриться любыми доступными методами, пусть даже при помощи способа самовнушения — порой бессмысленного, но, главное, эффективного. Еще и в автобусе как назло стояла невыносимая, действующая на нервы духота. Леша устроился в задней части, в углу, лениво пялясь в телефон и утомленно хлопая измученными глазами. Чтобы окончательно не отрубиться и не проспать остановку на Суворовском, он листал ленту новостей, упуская смысл написанного и бегло просматривая скучные заголовки, которые, казалось, каждый день были совершенно одинаково бестолковы. Мимо пронеслось Волковское кладбище. Чуть приоткрытое окошко со своей обязанностью не справлялось: ветерок приятно трепал Леше волосы, но не спасал от спертого воздуха, обволакивающего тело, и уж тем более не прогонял мрачные мысли, свернувшиеся отвратным клубком где-то в районе живота, куда Молчалин, кстати, успел залить одну несчастную чашку кофе, прежде чем, чмокнув заспанную Соню в щеку, выйти из квартиры. Он еще не придумал нормальное объяснение своему проступку(между прочим, первому за всю карьеру, отсюда столько переживаний), но бросил безрезультатные попытки почти сразу, решив ориентироваться в зависимости от ситуации и разбираться с проблемами по мере их поступления. Павел Афанасьевич Леше все-таки приходился близким человеком, семьей в какой-то степени: не загрызет же он парня собственной дочери из-за каких-то документов, чепуха на постном масле. Фамусова можно не бояться. Новицкий — вот кто напрягал Молчалина куда больше. Не очень-то хотелось портить о себе впечатление на второй же день совместной работы. Видимо, придется включить фантазию и выдумать максимально правдоподобную легенду, чтобы Борис Глебович свой гнев праведный попридержал в узде, иначе, Леша был уверен, хэппи-энда не случится с вероятностью, скажем, восемьдесят процентов. Включаем обаяние и строим предельно невинный вид, господин сержант, авось прокатит. "Доехать бы сначала без приключений", — мысленно рассмеялся Молчалин, прижавшись щекой к грязной стенке автобуса и разглядывая жесткий катышек чьей-то давно использованной жвачки, приклеенной к выцветшему объявлению о продаже недвижимости в Колпино, чуть ли не с видом на Ижору и Никольскую церковь. Ехать оставалось недолго: в окне показалась площадь Восстания. Минуя кольцо, Молчалин засмотрелся на потихоньку занимающийся рассвет, который, благодаря безоблачному небу, неторопливо окрашивал сонный Петербург в оранжево-розовые тона. Звук пришедшего уведомления удалось услышать не сразу. Экран блокировки показал окошко с тремя новыми сообщениями. Леша недоуменно нахмурился и, увидев имя отправителя, встревожился еще сильнее. Как оказалось, вовсе не зря. Женя Мерзляков: Леш, привет Женя Мерзляков: У нас тут жесть Женя Мерзляков: Ты скоро? Алексей Молчалин: Привет, Московский проехал, а что случилось? Женя Мерзляков: Написал тот доносчик, Чацкий изменил время и место Женя Мерзляков: Сегодня в 10 утра Женя Мерзляков: Серега с ангиной походу свалился, взял отгул, Пономарев тебя вместо него требует, дуй быстрее сюда Алексей Молчалин: Черт Алексей Молчалин: Понял Алексей Молчалин: 15 мин примерно Женя Мерзляков: Ок, передам       Судорожно заталкивая телефон в карман куртки, Леша подорвался на месте, словно получив за один присест несколько мощнейших разрядов в 300 Дж от виртуальных дефибрилляторов. Моментально засуетившись, он принялся лихорадочно протискиваться сквозь людское месиво поближе к выходу, чтобы заранее заплатить водителю и, как только откроются скрипучие двери, рвануть со всех ног к отделению, всполошив неистовым топотом кучки заторможенных утренних голубей. Раздумывать было некогда. Плюнув на правила приличия, Молчалин живописно выругался себе под нос со всей природной изысканностью: даже попадая в фундаментальную задницу, как, например, сейчас, он умудрялся оставаться в определенном смысле интеллигентом, чьи ругательства звучали настолько утонченно и поэтично, что ни у кого не возникало желания сделать замечание или, того хуже, наброситься в ответ с куда более невежественными аргументами. Замечательное достижение, Алексей Степанович, но, сделайте одолжение, выкиньте из головы всякую чушь и найдите наконец этот злополучный проездной, который Вы так старательно высматривали на полу буквально час назад. Леша торопливо обшаривал карманы куртки, в исступлении бил по брюкам, пытаясь обнаружить дурацкую карточку, не забыл и про рюкзак, переворошив в нем вещи и устроив полнейший беспорядок — как же не вовремя происходила суматоха, Боже мой, как же не вовремя! Завидев в окне медицинский колледж, Молчалин с горем пополам наскреб пятьдесят рублей отвратительно огромным количеством мелочи, вывалил ее водителю, чуть не просыпав половину на пол, и, не успел автобус затормозить на остановке около Песков, ринулся наружу, в столь милую сердцу прохладу рассветного города, кажущуюся чем-то вроде несметного богатства после давящей автобусной жары. Так, а теперь срочно в отдел, пока там вообще все окончательно не посходили с ума. Леша глубоко вздохнул, силясь привести в норму сбившееся дыхание и унимая постепенно нарастающее волнение, что отдавалось внезапно прилившим ко лбу теплом и вспотевшими ладонями. Главное, никакой паники. Ничего сверхъестественно-страшного не случилось, всего лишь нужно подменить Скалозуба, быть умничкой и посетить знаменатальное событие под названием "арест Чацкого" — Молчалин, честно говоря, желал этому подонку скорейшей и, было бы совсем неплохо, мучительной смерти от какого-нибудь инфаркта, инсульта или от того и другого вместе. Может, тогда белая полоса с позором и выгонит черную, отвоевав привычный уклад жизни с ее обыкновенным, спокойным руслом, руслом без эксцессов. Хотя, кого Леша, черт побери, обманывал: Чацкого следовало обвинять в последнюю очередь — он уж точно не имел отношения к тому, что у какой-то мелкой сошки из уголовного розыска все пошло через одно место со вчерашнего дня, и Леша это прекрасно осознавал, но продолжал крыть без пяти минут заключенного благим матом — разумеется, не вслух, но, окажись сейчас поблизости случайный прохожий, он бы гарантированно испугался небывалой громкости молчалинских мыслей. Перебежав дорогу, Леша влетел в отдел взбунтовавшимся вихрем, поднялся на второй этаж со скоростью, которой вполне мог позавидовать легендарный Усэйн Болт, споткнулся на ровном месте и практически кубарем вкатился — да, именно вкатился — на родную рабочую территорию, в данный момент времени представлявшую из себя настоящий муравейник из взбесившихся муравьев или логово самого хаоса, совершенно необузданного и настолько дикого, что на "брутальное" появление сержанта Молчалина никто не обратил внимания. Между кабинетами носились рядовые, еще не закончившие испытательный срок и глазевшие по сторонам ошалелыми перепуганными глазами, две старенькие секретарши экстренно составляли какие-то списки, старший нач-состав в срочном порядке приглашался на заседание в кабинет начальника, а младших и средних нигде не наблюдалось: вот повезло дурням, их Павел Афанасьевич наверняка в архив отправил копошиться или вообще от службы отстранил на сегодняшний день, чтобы под ногами не мельтешили. Леша рывком поднялся на ноги и схватил за локоть пробегавшего мимо Колупцева, болтливого уборщика с вечно дрожащими руками и глупой улыбкой:       — Стой, — Молчалин напустил на себя грозный вид. — Ты не знаешь, мне к Павлу Афанасьевичу или прямиком к Пономареву?       — А вы, собственно, кто? — парень непонятливо захлопал огромными глазами, словно вовсе не работал здесь второй год и не драил вчера с остервенением полы в кабинете Новицкого.       — Сержант Алексей Степанович Молчалин, — прошипел Леша, чувствуя нарастающий тремор из-за сильного волнения. — Меня требовали на замену старшины Скалозуба, я...       Колупцева тотчас озарило, и он радостно закивал белобрысой башкой:       — А, это вы!.. Так бы сразу и сказали! Вам к Александру Федоровичу надо, Пономареву. Поторопитесь!       Леша избавил нерадивого мойщика от благодарностей и устремился прочь. Спустя минуту он уже тарабанил — чересчур, кстати, несдержанно — кулаком в запертую дверь кабинета, где по идее должен был дожидаться прихода лже-Скалозуба дражайший Александр Федорович. Тот откликнулся почти мгновенно:       — Молчалин? Проходите, пожалуйста! — голос Пономарева звучал по обыкновению жизнерадостно и, может быть, слегка невозмутимо, будто Чацкий своим переносом встречи с фальсификатором не наделал шороху и не нагнал паники в отделение. Леше сразу стало легче дышать: он бы сейчас ни за что не перенес разговора со взбешенным человеком, который, как, впрочем, и сам Молчалин, уже не мог сдерживать внутри нарастающую эмоциональную бурю. Леша вошел внутрь, стараясь не выглядеть сильно запыхавшимся после непредвиденной пробежки. Александр Федорович сидел за столом и копался в каких-то бумагах.       — Знаете, вы просто золото, Алексей Степанович, — он широко улыбнулся. — Никак не могу взять в толк, почему Павел Афанасьевич вас еще до старшины не повысил. Такой оперативно реагирующий человек пропадает. Но я вам гарантирую, закончим с Чацким — всенепременно смените погоны на более солидные. Если, конечно, не натворите делов. Хотя, Вы явно не из тех, кто способен на совершение оплошности. Во всяком случае, смотритесь очень убедительно... Ну, я немного отвлекся. Времени совсем нет, кошмар. Садитесь, пожалуйста, я вам сейчас вкратце все объясню.       Леша быстро кивнул и устроился на деревянном стульчике подле стола. С Пономаревым, несмотря на довольно многолетний стаж службы, Молчалину сотрудничать не приходилось, и он не имел ни малейшего представления, что это вообще за человек: описания Сергея Сергеевича неизменно сводились к тому, что Александр Федорович слыл очаровательно-компанейской и общительной личностью — из тех самых, что превращают любого нового знакомого в хорошего друга, ходят с душой нараспашку, болтают о всяких глупостях и беспокоятся прежде всего за других, отодвигая себя на задний план и поддаваясь безразмерному добродушию и отзывчивости. К Пономареву испытывали симпатию, кажется, все без исключения — даже ворчливый ипохондрик Янышев, вечно чем-то недовольный и высасывающий проблемы из пальца на ровном месте, не имея на то ни единой адекватной причины. Александр Федорович являлся крепким мужчиной в расцвете сил и лет, смотрел всегда чуть-чуть исподлобья, но целиком и полностью миролюбиво, имел красивые густые усы, закручивающиеся аккуратными спиральками вверх, говорил поставленно и в какой-то степени дипломатично, располагал к себе чрезвычайно и, по словам Скалозуба, каждому, без разбору, предлагал выпить чего-нибудь крепенького после работы, хотя алкоголиком никогда не был и, вообще, к спиртному относился с плохо скрываемым опасением. Молчалин, застигнутый, однако, несколько врасплох его простосердечным приглашением, вежливо и уклончиво отказался, а на не заставивший себя ждать вопрос "Почему же?" ответил только что придуманным оправданием — к Сергею Сергеевичу, мол, надо заглянуть, проведать бедолагу, занести чего-нибудь цитрусового. Пономарева, видимо, устроил такой расклад: он понимающе покачал головой и, снова сославшись на катастрофическое отсутствие времени, перешел сразу к сути.       — Вы, главное, не переживайте, Алексей Степанович, от Вас ничего серьезного не требуется. Задача Ваша проста как три копейки. Павел Афанасьевич, конечно, изначально был настоятельно против работы под прикрытием, но иного выхода, к сожалению, нет ввиду неожиданной смены обстоятельств. Чацкого легко спугнуть: люди вроде него, профессионалы своего дела то есть, полицейский запах издалека чуют, поэтому рисковать ни в коем случае не положено. Короче, смотри, дружище. Парнишка тот, поддельщик паспортов, встречается с Чацким на Малой Садовой, во дворе между кафе "Евразия" и кофейней "Волконский" — там арка такая квадратная, фонарик еще сверху висит, перепутать сложно. В 10:00. Чацкий пунктуален, придет заранее, но максимум на пять минут, чтобы долго вокруг не околачиваться и не вызывать особых подозрений. Центр города все-таки, народу много, а лишняя публика ему ни к чему. Так вот, наша группа захвата состоит из семи человек, включая тебя, меня и Мерзлякова. Брать будем после встречи, с паспортом, понимаешь? Нужно именно с паспортом, чтобы громкие обвинения в убийстве на всю улицу не орать и не создавать переполоха. Машина позже подъедет. Твоя роль состоит в следующем: ты — обычный, ничем не примечательный посетитель кофейни. Ты же с собой одежду повседневную таскаешь, сменную? Значит, от меня прямиком переодеваться пойдешь. Дальше... А что дальше? А, в 9:45 ты заходишь в кофейню. У тебя будет 10 минут, чтобы купить себе кофе, или что ты там любишь, это не важно. Затем ты выходишь и останавливаешься около входа. Не смей стоять столбом: пиши что-нибудь в телефоне, позвони кому-нибудь — решай сам. С твоего места откроется идеальный обзор на обе стороны улицы, но башкой туда-сюда не верти, будь осторожен и спокоен, потому что ты — не более чем типичный питерский гражданин, решивший заглянуть в любимое заведение с утра пораньше. Начиная с Невского и Итальянской и заканчивая, непосредственно, местом встречи, будут расставлены наши. Я стою напротив тебя, ты меня сможешь отчетливо видеть. О перемещении Чацкого будем докладывать через наушники. Зайди потом к Павлу Афанасьевичу, он тебе выдаст. Теперь, значит, слушай внимательно: как только Чацкий завернет во двор — ни раньше, ни позже — ты об этом докладываешь. Когда он вернется и отойдет на расстояние 2-3 метров от тебя, тоже немедленно сообщаешь, и мы его берем. Надеюсь, успешно. С личным делом ты, естественно, ознакомлен, поэтому трудностей возникнуть не должно. Все понял?       Услышав фразу о личном деле, Леша в буквальном смысле подавился воздухом и слабо кашлянул, тотчас отводя взгляд и впиваясь им в собственные колени. "Матерь божья", — обреченно подумал он, чувствуя, как приливает к щекам предательский жар и окрашивает кожу в пунцовый. Леше захотелось умереть. Желательно здесь и сейчас, без отлагательств, на этом самом стуле, напротив вопросительного выражения лица Пономарева, в душненьком кабинете, где пахло почему-то гуталином и старой покоцанной шубой. Надо же было так облажаться, Алексей Степанович, что же Вы, mon cher*, творите... Леша похолодел, вспотел, а затем еще раз похолодел. Он вдруг ужасно разозлился. Сначала, конечно, на себя: за то, что всю ночь убил на работу далеко не первостепенной важности и теперь попал в максимально идиотское положение; потом, безусловно, на Фамусова: зачем он вообще влез со своими дурацкими документами? Ситуация складывалась жутко неприятная. Молчалин лихорадочно рассуждал, пытаясь сообразить, какого рода действия нужно предпринять для предотвращения казуса, способного перерасти в нечто более кошмарное, если вовремя не прибегнуть к соответствующим мерам. Смятение Леши, видимо, слишком ясно отразилось на его лице: Пономарев наклонился ближе, озадаченно посматривая круглыми темными глазами из-под рыжеватых бровей.       — Ты чего? Все в порядке?       Молчалин будто вынырнул на поверхность. Он вконец оробел, сглотнул образовавшийся в горле комок и, неожиданно для самого себя, вывалил судорожной скороговоркой:       — Да, товарищ лейтенант. Просто в сон клонит.       — Не спать на посту! — хохотнул Александр Федорович, разом повеселев. — Ладно, можешь идти. Через двадцать минут выезжаем. Сбор в восточном крыле. Переодевайся, бери наушники, деньги, Макарова*. Лишние вещи лучше оставь. Удостоверение только не забудь, ради Бога, а то был у меня один такой умник, мастер шпионажа. Во внутренний карман положишь, чтобы ниоткуда не торчало — дело серьезное. Принял?       — Принял, товарищ лейтенант, — глухо отозвался Леша, готовый практически скулить от безысходности и ощущения, что все, капут, хуже быть уже не может.       — Свободен.       Молчалин, ни жив ни мертв, пулей вылетел за дверь. Он облокотился на прохладную стену с постепенно слезающей шершавой краской, запустил нервно дергающуюся пятерню во всклокоченные волосы и тихо, тоненько завыл, желая лишь одного — провалиться под землю и никогда больше, даже в случае ядерной угрозы или теракта, оттуда не высовываться. "Главное, не паниковать, — сбивчиво размышлял Леша, бросая рассерженные взгляды на снующих повсюду рядовых, — и не настраиваться на плохой исход событий. Не настраиваться. Подумаешь, личное дело не изучил, с кем не бывает... Да ни с кем такого, черт возьми, не бывает, один я, как обычно, впереди планеты всей! Какой ужас. Это просто ужас, ужас, ужас, ужас... Нужно что-то сделать. Но что? Времени на исправление ошибок нет, неужели придется поддаться течению и плыть по нему, словно бессильное бревно? Ничего другого мне и не остается. Боже, наверное именно так выглядит конец. Как быть? Ну, не пойду же я, в самом деле, на арест, не зная даже, как выглядит обвиняемый, это просто смешно... А других вариантов у меня нет. Попросить кого-нибудь рассказать о Чацком?.. Да ни за что на свете, засмеют сразу же. Особенно если Мерзляков. К Павлу Афанасьевичу или к Борису Глебовичу идти однозначно не вариант, им не до моих проблем уж точно. Павел Афанасьевич ещё, не дай Бог, передумает по поводу повышения. Таким, как я, лучше вообще сразу понижение дать, без церемоний. Хотя, Фамусов сам виноват, не надо было лезть... Ладно, позориться не пойду, значит, ориентироваться придется прямо там, на месте. Разве я не смогу отличить преступника от обычных людей? Чацкого издалека должно быть видно, он фигура явно заметная. Главное, не паниковать, не паниковать... Иначе обязательно что-то случится. Господи, срочно собраться! Возьми себя в руки, придурок! Тебе почти тридцать, за плечами какой-никакой опыт, выкрутишься. Или не выкрутишься... Да конечно выкрутишься, что за разговоры!.." Молчалин глубоко вдохнул и медленно, неторопливо выпустил горячий воздух сквозь плотно сжатые зубы. Васильев* оказался чертовски прав: выхода не было, но рассвета, к сожалению, тоже — солнце уже взошло, и впереди Лешу ожидала полнейшая, абсолютная неизвестность, приправленная отсутствием элементарного плана действий, нарастающим с каждой минутой волнением и стремительно бегущим временем, за которым не то что Леша, жизнь не успевала. Чацкий наверняка в эту самую минуту бодро вышагивал по Невскому или по набережной Фонтанки, совершенно не подозревая и не допуская мысли о том, что где-то на Суворовском старательно роет себе могилу несчастный неудачник, зовущийся Алексеем Молчалиным. Леша же, в свою очередь, тоже вышагивал, только с бодростью скорее нервной, чем предвкушающей, и не по петербургским улицам, а по темным коридорам, также не подозревая, что в ближайшем будущем(а если быть точнее — через час) события примут еще более неожиданный и, безусловно, интригующий оборот. Короче говоря, ни Александр Андреевич, ни Алексей Степанович не планировали устраивать что-то выбивающееся из предусмотренного распорядка: Чацкому приключения были не нужны по причине того, что он, однако, сначала преступник, а потом уже гражданин своей страны; Молчалин надеялся на скорейшее окончание этого адского, отвратительного дня и тоже не собирался впутываться в авантюру, потому что он, наоборот, был полицейским и уже потом, как и Чацкий, гражданином. Удивительное получалось сходство. Леша, правда, отбросил в сторону всякие рассуждения и вынужденно смирился с неминуемым. Поздно было метаться: он усаживался в машину, чувствуя под тонкой тканью пиджака холодную сталь пистолета, в ухе — специальную навороченную гарнитуру, а в животе — жгучее беспокойство, грозящееся, в буквальном смысле, вылиться наружу в виде злополучного утреннего кофе, одно только припоминание о котором, да и вообще о любой пище, вызывало прилив раздражающей тошноты. Мерзляков рядом что-то воодушевленно щебетал, но Молчалин его не слышал и, наверное, не смог бы услышать даже при большом желании: погрузившись в мрачные, далеко не оптимистичные думы, он, чего уж скрывать, боялся того, что должно было непременно произойти на Малой Садовой сегодня, в десять часов утра. Когда в окне показалась Национальная библиотека, Леша зажмурился и ощутил легкую струйку пота, стекающую по напряженной спине. Мамаша бы им точно не гордилась.

5.

      Погода, без сомнения, радовала. Небо чистейшее, солнце светит, штиль — с Петербургом точно все было в порядке? В любой другой день Молчалин обрадовался бы непредвиденному метеорологическому прояснению, но сегодня, сегодня он искренне возмущался безобразному несоответствию между его мрачным, хмурым настроением и глупым сентябрем, вдруг решившим изменить свой климат в более приятную сторону. Лучше бы шел дождь. Или штормовой ветер сносил со столбов надоедливые рекламные билборды. Угрюмое ненастье на душе Леши требовало какого-нибудь природного катаклизма — например, цунами, которое смоет Чацкого с лица земли и избавит несчастного сержанта от обязанностей, предназначавшихся, между прочим, вовсе не ему, а "вовремя" заболевшему Скалозубу(вечером нужно к нему все-таки заглянуть, иначе неудобно получится). Молчалин, разумеется, чувствовал себя не на своем месте, торча здесь, на Малой Садовой в рассветном часу, теребя какой-то сухой кекс из кофейни во вспотевших ладонях и наблюдая за немногочисленными прохожими бдительным выжидательным взглядом: в конце концов, одним из этих заспанных жителей северной столицы рано или поздно окажется господин Чацкий, и Леша готов был в них хоть дыру прожечь, чтобы распознать цель заранее и последовать указанным инструкциям. Молчалин безуспешно заставлял себя немного расслабиться — не было смысла дергаться, словно в нервном припадке, пока не подаст сигнал кто-нибудь из двух майоров, расставленных по обеим концам улицы и дожидающихся возникновения виновника торжества, всеми, к слову, настолько долгожданного, что Леша непроизвольно сравнивал его с детским подарком на Новый год от настоящего Деда Мороза. Наушник сохранял тишину, но гудел еле слышно, монотонно и безумно раздражающе, прерываясь на редкие жужжащие помехи, от которых Молчалин морщился и тянул руку для звонкого хлопка по уху, чтобы остановить этот противный, разъедающий мозг звук. Гарнитура успела ему весьма и весьма надоесть: она напоминала прилипчивую муху, чье навязчивое "бз-з-з" не давало совершенно никакого покоя и в корне убивало сосредоточенность, наверное, самым мерзким способом из всех существующих. Досаждала и тошнота. Она, видимо, не торопилась никуда исчезать и после поездки на машине превратилась в куда более ощутимую из-за вставшего поперек горла комка. Забирая у баристы вчерашний кекс с изюмом, Леша пытался на него не смотреть и, может быть, даже не пробовать, но механический голос Пономарева, призывающий "откусить хотя бы кусочек, для вида", тем не менее вынудил протолкнуть внутрь жирное тесто, задержав при этом дыхание, чтобы не чувствовать вкуса. Обещанного фальсификатора, кстати, Молчалин обнаружил сразу: тот действительно шатался во дворе между "Евразией" и "Волконским", курил и прижимал к груди небольшого размера сумку без лямок — в ней наверняка хранились фальшивые паспорта. Парнишка владел очевидной бандитской наружностью, но вел себя осмотрительно и сдержанно, как и подобает грамотному поддельщику, успевшему заработать настолько высокий авторитет, что даже сам Чацкий, звезда сегодняшнего утра, имел честь обращаться именно к нему, приезжая погостить в Петербург. Леша не знал дальнейшую судьбу паспортного мошенника после ареста его "клиента", но был почему-то уверен, что либо Александр Федорович, добрая душа, его отпустит за помощь следствию, либо суд смягчит обвинения и вместо срока отошлет на исправительные работы — все лучше, чем два года в тюрьме отсиживать. Часы показывали 09:48. Молчалин терпеливо отсчитывал секунды, параллельно окидывая взором окрестности и переминаясь с ноги на ногу. Самый центр города: Чацкий, похоже, чертовски самоуверен, раз выбрал для противозаконных деяний не тихий спальный район, а место, расположенное в непосредственной близости к главному питерскому проспекту, где полиция чуть ли не на каждом перекрестке целыми патрулями топчется, добычу высматривая своими зоркими глазами. Храбрости, судя по всему, у Александра Андреевича было хоть отбавляй. Отсыпать бы Леше немного — лишним уж точно не будет. Молчалин вгляделся в противоположную сторону улицы: Пономарев, казалось, слишком необдуманно стоял спиной, но Леша готов был поклясться, что тот держит всю обстановку под контролем и замечает любую изменившуюся мелочь как с правой, так и с левой стороны. Истинный профессионал. Являйся Молчалин обычным прохожим, решившим сократить путь через Малую Садовую, он бы ни за что не принял этого человека за лейтенанта уголовного розыска, да и вообще не обратил бы на него должного внимания — ничего примечательного в Александре Федоровиче не наблюдалось, так что у Чацкого, пожалуй, не было шанса проскользнуть мимо и остаться незамеченным. Леша, в сравнении с Пономаревым, наверняка унизительно выдавал себя с головой еще издалека, словно крича всем видом "Да, это я, Алексей Степанович Молчалин, служу в полиции! Вы проходите, товарищи преступники, не стесняйтесь, я под прикрытием сегодня работаю!" Превосходная замена Сергею Сергеевичу, нечего сказать. Лишь бы Чацкий не отпугнулся в следствие такого "мастерства", иначе Леше только одна дорожка заказана не будет — в Тверь, родителей разочаровывать. Молчалин быстрым движением одернул пальто и вновь бросил слегка встревоженный взгляд на часы. Практически пятьдесят первая минута пошла, а о Чацком ни слуху не духу. Что-то здесь было нечисто — Леша это нутром чуял, а нутро его подводило довольно редко. Волнение, вероятно, телепатически передалось и остальным участникам группы захвата: в наушнике зашелестел знакомый голос Мерзлякова с отчетливо слышным и, впрочем, не особо скрываемым беспокойством.       — Всем постам. Говорит Мерзляков. На Невском объекта не вижу. Доложите обстановку.       — Говорит Янышев, всем постам. На Итальянской никого. Встреча точно состоится?       — Пономарев, всем постам. С позиций не сходить. Чацкий еще не пришел.       — Он никак не мог проскочить?       — Нет. Вся улица под наблюдением. Наберитесь терпения, господа. Операция отменяется только в том случае, если Чацкий не покажется до 10:15. Поэтому — ждать.       — Принято.       Наушник снова замолк, возвращая в эфир благодатную тишину, но Леша явственно ощущал повисшее в воздухе опасение за успех сегодняшней вылазки. Пономарев говорил убедительно, не колеблясь, однако Молчалину почему-то чудилось, что в действительности лейтенанту самому очень хотелось бы поверить собственным словам, которые не просто не обнадежили, а скорее даже наоборот — еще сильнее взбаламутили воду. Если Чацкий глупых полицейских все-таки надурил(каким образом, предстояло выяснить), значит, у Леши проблем станет гораздо больше, а вот такой исход представлялся максимально нежелательным. "Лишь бы все прошло по плану, — горестно взмолился Молчалин, закусывая нижнюю губу. — Лишь бы Чацкий ничего не заподозрил и попался прямо с поличным, лишь бы не пронюхал, чем тут ситуация пахнет. Господи, лишь бы не пронюхал..." В следующую секунду откуда-то сзади донесся звук открываемой двери — той самой прозрачной двери в кофейню, на которой красовалась привлекательная надпись "Второй капучино бесплатно" и блестели в солнечных лучах разводы, оставшиеся после уборки. Послышалась трель колокольчика, изнутри потянуло приятным теплом помещения и тонким кофейным ароматом — этот запах ни с чем нельзя было спутать. Молчалин, погруженный в невеселые размышления о результате злосчастной операции и о том, насколька высока вероятность полнейшего провала, не удостоил и капли внимания вышедшего на улицу человека: в конце концов, какая ему, Молчалину, вообще разница, что там происходит за его спиной, если главное заключалось именно в том, что происходит впереди? Так думал Леша, наверное, в течение одной, на удивление долгой секунды, после чего неожиданно вздрогнул от прокатившегося по всему телу электрического разряда и резко снизошедшего осознания: из кофейни никто не мог выйти, потому что там никого не было. Взбудораженное "Что за черт?" стало последней мыслью Молчалина, прежде чем он, возможно, слишком порывисто обернулся и встретился взглядом с огромными, небесно-голубыми глазами, смотревшими живо, но, тем не менее, будто слегка отстраненно и задумчиво.       Это был молодой, приятного вида мужчина, ростом чуть ниже Леши и, очевидно, несколько младше — Леша, во всяком случае, моментально дал ему либо двадцать четыре, либо двадцать пять лет. Догадку о том, что перед ним сейчас стоит Чацкий, Молчалин, недолго думая, отбросил подальше: Чацкий чисто физически не мог появиться из кофейни, откуда сам Леша вышел буквально несколько минут назад, это ерунда какая-то. К тому же, незнакомец производил впечатление скорее типичного петербургского франта, нежели преступника с целым вагоном злодеяний: он был одет по последним тенденциям моды — Леша в сфере "шмотья" понимал шиш да маленько, но знал, что мужчины в этом году более чем жаловали винтажные вещи, а человек, стоявший рядом, как раз щеголял светло-бежевым клетчатым пальто, наверняка купленным по в высшей степени внушительному ценнику. Оно было расстегнуто и небрежно накинуто на плечи, выставляя напоказ черную шелковую рубашку, заправленную в такие же черные брюки — они держались чуть ниже талии с помощью массивного ремня, чья серебристая бляшка имела столь причудливую форму, что с первого взгляда невозможно было понять, как в ней могли сочетаться все эти замысловатые хитросплетения. Из-под широкого воротника рубашки, противоречиво застегнутой на верхние пуговицы, выглядывала худощавая, грациозная, поистине эстетичная шея с отчетливо проступающими венами и россыпью мелких рыжих родинок, больше походивших на задиристые веснушки. Стройные ноги оканчивались белоснежными "конверсами", один из которых оказался завязан нарочито некрепко, а шнурки второго и вовсе волочились по тротуару вслед за своим хозяином, пачкаясь в свойственной Петербургу влажной уличной грязи. Леша счел забавным такое пренебрежительное, но при том странно элегантное состояние одежды этого миловидного субъекта, владеющего, видимо, чем-то вроде способностей к магии, иначе бы он не вышел из кофейни, где из живых существ во время визита Молчалина наблюдался исключительно бариста. Стремительно пробежавшись глазами по телу "волшебника", Леша, как и подобает правилам оценки незнакомого человека, остановился на его голове, снова отмечая сплошную, кардинальную парадоксальность этой не пойми откуда взявшейся личности, возможно, кстати, все-таки носившей имя Александра Чацкого, но, по крайней мере, еще ничем себя не выдавшей. Курчавые русые волосы, особенно сильно вьющиеся на висках, находились в сущем беспорядке, Молчалин бы даже сказал — в бесстыжей неряшливости, которая превращала внешний облик молодого человека в один огромный диссонанс и ужасно не вязалась с чистотой и дороговизной одежды, общей утонченностью и эффектом некого изящества, отдающего, может быть, немного аристократизмом или принадлежностью к какому-нибудь старинному дворянскому роду. Леша чувствовал, что идет на поводу у предрассудков и что в культурной российской столице каждый второй — мнимый аристократ, но, боже правый, как умны и благородны были эти глаза, как проникновенно они смотрели, казалось, куда-то сквозь грудную клетку молчалинского корпуса, как много непонятных, сумбурных эмоций заключалось в их, одновременно, серьезности, отрешенности и невинной детской насмешливости! Они напоминали редкие прояснения среди пасмурного, затянутого низкими облаками небосвода и действительно выделялись своим ярким сиянием на строгом лице, выражение которого тоже не сочеталось с остальным, "оживленным" внешним видом. Белесые брови, практически незаметные на бледноватом лице, были низко опущены и создавали ощущение нахмуренности и необоснованной пока настороженности; аккуратный, слегка вздернутый носик частично краснел и будто даже шелушился — виной тому являлись либо аллергия, либо обыкновенная простуда, либо слабо проявляющий себя дерматит; скулы не отличались выразительностью и привлекательной остротой, но были покрыты очаровательными, легкими веснушками и, вкупе с несуразными торчащими ушами, ненавязчиво смягчали черты лица, так или иначе отдающие надменностью и холодом; рот застыл в кривоватой улыбке — один краешек поднялся чуть выше другого, но на усмешку не было ни единого намека, хотя в глазах отчетливо проступали иронические тени. Молчалин не назвал бы незнакомца точеным красавцем, сошедшим с обложки модного журнала, но он был ему интересен и, возможно, даже немного, совсем немного симпатичен. Взаимную симпатию Леша, конечно же, гарантировать не мог, потому что молодой человек, также осмотрев своего визави с ног до головы, мгновенно переключился на громкую группу иностранных туристов, проходившую мимо быстрым шагом и закрывшую огромным количеством людей весь обзор на улицу. Леша тоже встрепенулся и поспешил отвернуться, вдруг вспомнив, что он на задании и ему вообще-то нужно высматривать уголовника, но, не удержавшись, еще разок взглянул на мужчину краем глаза: тот явно куда-то торопился и то и дело посматривал на часы, вертя кудрявой головой из стороны в сторону и смешно прищуриваясь — может, от рассветного солнца, а может, от чего-то другого. Ему, безусловно, было невдомек, что Молчалин, скрывающийся работник уголовного розыска, неожиданно запаниковал. "А если это Чацкий? Почему нет? Он мог поменять планы и решить подстраховаться, заявившись на Малую Садовую заранее и не используя открытое пространство. Мог же?.. Черт, еще эти идиотские туристы!" — Леша мысленно засуетился, окончательно растерявшись и с каждой секундой нервничая все сильнее, совершенно не понимая, что от него требуется предпринять и требуется ли в принципе. Наушник молчал, значит, никто, благодаря гигантскому составу экскурсии, не заметил появления нового объекта на улице. Его видел только Леша, но Леша был ни на что не годен — он уже напрочь сбился с толку, впал в замешательство и теперь глупо пялился в наручные часы, которые равнодушно показывали пятьдесят шесть минут десятого. Страшно было представить, какими бы могли быть последствия в том случае, если таинственный незнакомец — в самом деле Александр Чацкий, а Молчалин не сообщил о его появлении остальным, нарушив условия операции и пустив ее, мягко говоря, коту под хвост. Но как, как он мог доложить? Ведь он даже не смел утверждать, что это действительно Чацкий! И во всем виноваты какие-то нелепые фамусовские документы! У Леши перехватило дыхание: он сделал глубокий, конвульсивно прерывающийся вдох и собирался уже взять себя в руки, но загадочный молодой человек, к сожалению или к счастью, вдруг решил разобраться с возникшей проблемой самостоятельно, будто прочитав воображаемые причитания бедного сержанта под прикрытием и сжалившись над его нелегкой, мучительной судьбой. Не успел Леша закончить не менее длинный выдох, как произошло сразу три вещи. Во-первых, незнакомец заливисто, переливчато рассмеялся(до такой степени искренне обычно смеются над очень хорошей и удачной шуткой), и Молчалин автоматически вздрогнул от неожиданности, машинально нащупывая дрожащими пальцами пистолет и прекрасно осознавая, насколько опрометчивы и поспешны были его порывистые движения. Однако, смеющийся мужчина не обратил никакого внимания на резкие дерганья рядом с собой: он прекратил смеяться так же внезапно, как и начал, а потом — это, кстати, было второе явление — непредсказуемо сорвался с места и слился с той самой многострадальной толпой туристов, растворившись в ней подобно маленькому кусочку сахара в огромном стакане черного чая. Леша, оторопев, проводил удаляющихся иностранцев абсолютно обескураженным взглядом, уставившись немигающими глазами в вихрастую макушку где-то в середине всей этой кавалькады и медленно отнимая руку с рамки пистолета. Завершающим актом случившейся неразберихи стало последнее, третье событие: из арки, разделявшей "Волконского" и "Евразию", вдруг вылетел поддельщик паспортов — невольный участник операции. Его истошный вопль тотчас заставил Молчалин обернуться, а находившегося неподалеку Пономарева — сразу же оставить свой пост и подбежать к кофейне, сверля сосредоточенным, но слегка испуганным взглядом непредвиденного нарушителя тишины. То, что случилось дальше, Леша впоследствии вспоминал, как один необычайно сумасшедший сон, и не мог до конца поверить в правдивость произошедших событий. В основном потому, что главная роль в этой истории принадлежала ему.       — Вы упустили! Вы упустили его! — фальсификатор закричал настолько громко, что прохожие озадаченно остановились, а туристы синхронно обернулись, чтобы увидеть источник возникшего шума.       Александр Федорович подскочил к парнишке и больно ухватил того за локоть, принуждая тоненько пискнуть и замолчать. Волосы на затылке Леши встали дыбом. Речь шла, безусловно, о Чацком, и Молчалин неожиданно понял, что знает, кому принадлежит эта "благородная" фамилия. Он ни секунды не сомневался, поворачиваясь назад и выглядывая среди толпы приезжих уже знакомую русую голову, а поддельщик, все-таки вырвавшись из хватки Пономарева, услужливо подтвердил лешину теорию, вытянув вперед руку и указывая нервно трясущимся пальцем в совершенно обескураженных туристов:       — Вон он! В клетчатом пальто!       — Что там у вас такое? — в наушнике взвыл страшным басом кто-то из майоров, но до него уже никому не было дела. Все внимание переключилось на Чацкого, разоблаченного и безжалостного преданного личным, проверенным союзником, который только что сдал своего клиента со всеми потрохами и даже ухом не повел("Вот что с людьми творит шантаж", — пронеслось в голове у Леши). Тем временем Чацкий — а это, несомненно, был он — медлить не стал и перешел сразу к решительным действиям, сообразив, видимо, насколько нехорошо и незапланированно складывалась ситуация и насколько велики были шансы прямо сейчас закончить свободную жизнь, пока не ограниченную сырой камерой и натирающими запястье наручниками. Времени на обдумывание запасного плана отхода, в который не входила экскурсионная группа, у Чацкого, естественно, не было, поэтому он остановился на наиболее простом и банальном спасении собственной шкуры. Выскочив из толпы и уставившись в пришедших по его душу стражей порядка насмешливо-веселым взглядом, мужчина нахально улыбнулся, заставив Пономарева незамедлительно потянуться рукой к пистолету, и совершил максимально предсказуемый шаг: сорвавшись с места, он шаркнул подошвой кед по асфальту и дал деру.       — Всем оставаться на местах! — не дав подчиненным опомниться и броситься вдогонку, отрывисто приказал Пономарев. — Оружие не доставать! Ему бежать некуда — там наши стоят. Он уже попался.       Молчалин и не собирался ни за кем гнаться: он словно прирос к земле, сдвинувшись лишь на долю сантиметра после слов Александра Федоровича — это была скорее нервная волна, прокатившаяся по телу, а не попытка сию же секунду что-то предпринять. Леша одновременно верил и не верил, что таинственный незнакомец, появившийся из пустой кофейни — действительно Чацкий. Неуловимый преступник, черт побери! Который прямо сейчас, по всей видимости, оказался в ловушке. Выход из нее был только один, и он вряд ли пришелся Чацкому по душе, раз тот в данный момент времени столь стремительно удирал от стражей правопорядка. Столкновение с майорами, державшими позиции на Итальянской, представлялось неизбежным, но у Александра, похоже, родились другие планы на этот счет. Не успел Леша опомниться и подумать о том, что все происходящее сейчас вполне могло быть его виной, как Чацкий резким движением свернул куда-то вправо, юркнув в незаметный проход и спустя мгновение скрывшись за фасадом реконструируемого здания. Он пропал из виду — его исчезновение моментально подействовало на ход операции спусковым крючком. Пономарев очнулся первым и, ловко выхватывая из кобуры пистолет, рванулся вперед, заревев на всю улицу ужасно устрашающе и абсолютно по-медвежьи:       — А ну стоять!

6.

      Дальнейшие события Леша помнил очень туманно. Возможность адекватно мыслить вернулась к нему не сразу: происходящее осозналось лишь спустя несколько минут, когда позади уже остался перекресток Итальянской и Караванной, а впереди маячила, залитая ранним солнцем, пустынная набережная Фонтанки. Людей на улицах практически не было, но все немногочисленные прохожие, плывущие мимо, считали своим долгом обязательно остановиться или хотя бы просто сбавить шаг, провожая встревоженным или, наоборот, абсолютно безразличным взглядом двух бегущих субъектов, один из которых оборачивался, казалось, каждую секунду в попытках оценить, насколько серьезно сокращалось расстояние между ним и его упрямым преследователем. Молчалин, конечно, всегда лелеял мысль совершить одинокую утреннюю прогулку по центру Петербурга — ну, чтобы никто не мешал витать в облаках, предаваясь всякого рода рассуждениям, которые иной раз не были окончательно понятны даже самому Леше, доходя до полнейшего абсурда — и сегодня его мечта в какой-то степени осуществилась, но осуществление это ничего общего с представлениями Леши не имело. Молчалин, безусловно, был один, и в его распоряжении находились любая улица, любой невидимый среди старинных стен переулок, любой мост через любую реку и любой канал, однако не доставало наиболее важной вещи — свободы. Естественно, по причине того, что "маршрут" был уже подробно расписан стремительно удиравшим Чацким и никаких отклонений от него быть не могло, потому что Чацкий — тот самый чертов Чацкий — являлся в данный момент хозяином положения, самостоятельно выбирая, какой мост ему пересечь и на какую улицу свернуть, а Леша только и мог, что гнаться за ним, попутно выстраивая в голове карту города и пытаясь судорожно сориентироваться в пространстве. О попытке перехватить преступника сокращением пути с помощью дворов и сквозных проходов не шло и речи: Молчалин, к несчастью, обладал чем-то вроде топографического кретинизма и до безобразия плохо разбирался в планировке Адмиралтейского района, поэтому следовал за Чацким буквально по пятам и параллельно оглыдывал окружающую местность, силясь запомнить расположение особенно заметных зданий. Чацкий, к слову, скорости не сбавлял, не подавая, в отличие от Леши, признаков усталости и все также быстро перебирая длинными ногами. Молчалин старался не отставать, но уже чувствовал слишком сильный стук сердца об грудную клетку. Он искренне надеялся, что Чацкий тоже скоро начнет выдыхаться. Тот еще в начале пути пренебрежительно сбросил с плеч свое щегольское пальто, невозмутимым движением отправив его валяться где-то возле обочины и впитывать в себя въедливую дорожную пыль. Лешу, честно говоря, взбесило такое наплевательское отношение к явно дорогим вещам, но куда больше его распаляла не какая-то клетчатая тряпка, а то, что он был вынужден в одиночку преследовать чрезвычайно опасного преступника, с которым, впрочем, имел честь пересечься незадолго до фееричного разоблачения. Удивительная, однако, произошла история! Чацкий, несомненно, оказался превосходно подготовленным и безумно находчивым человеком, просчитавшим и собственные, и вражеские действия на несколько шагов вперед. Скрывшись во дворе реконструируемого здания, он зря времени не потерял — в мгновение ока притаился за ближайшим углом и, когда Пономарев, Мерзляков и еще пара оперативников подбежали достаточно близко, устроил им неприятный сюрприз: отрывистым движением метнул из своего укрытия две мелкие гранаты со слезоточивым газом и застал двух стражей правопорядка совершенно врасплох, выиграв замечательное количество времени, чтобы резво улизнуть с места преступления. Леша, по удачному стечению обстоятельств, подоспел слегка позднее. Спустя пару секунд он уже выворачивал на Итальянскую и судорожно отыскивал взглядом спину Чацкого, до сих пор слыша в голове страшный, оглушающе разъяренный крик Пономарева:       — Дуй за этим уродом! Один дуй! Остальных звать некогда!       Александр Федорович еще не закончил последнее предложение, как Леша, пребывая в кардинально шоковом состоянии, уже послушно помчался вслед за Чацким, даже не допуская мысли о возможной опасности столкновения с ним и о том, что он вообще будет делать, если все-таки сможет его догнать. Анализ сложившейся ситуации отошел на задний план: промах Леши около кофейни, похоже, остался никем не замеченным, и это было, пожалуй, единственной хорошей новостью за сегодняшний день. Об остальном Молчалин предпочел не думать, концентрируясь исключительно на дороге и не сводя с Чацкого выпученных глаз. Гарнитура успешно выпала из уха еще на Малой Садовой, оставив своего хозяина полностью без связи с другими участниками операции. Леша пропажу заметил только тогда, когда возвращаться было уже поздно, да и черт его в конце концов разберет, куда этот дурацкий мелкий наушник вообще делся. Молчалину было тяжко осознавать, что весь исход вылазки, по сути, зависел лишь от него одного — он единственный повис у Чацкого на хвосте и отступать ни в коем случае не собирался: во-первых, потому что не горел желанием позориться по второму разу, а во-вторых — потому что не хотел подводить Скалозуба и, соответственно, лишать самого себя нового звания. Конкретно к Чацкому у Леши претензий пока не находилось. Хотя, нет, все-таки была одна маломальская претензия: бегал этот гаденыш слишком быстро. Леша отсутствием физической подготовки и элементарной выносливости никогда не отличался, но, по сравнению с ним, Чацкий словно летел, нарушая все законы гравитации и почти не касаясь ногами асфальта — было заметно, что убегать от правосудия ему не впервой, иначе откуда такая скорость, откуда такая четкость и уверенность в движениях? Чацкий бежал на расстоянии, приблизительно равном половине квартала от Леши, но, как только Караванная осталась позади, это расстояние сократилось в результате небольшой заминки, случившейся во время пересечения дороги, и теперь Молчалин мог с легкостью видеть впереди себя красивую стройную спину, покрытую слегка мешковатой черной рубашкой, растрепавшуюся рыжеватую шевелюру, завитки которой ритмично тряслись при каждом новом шаге, и мальчишеские "конверсы", чьи шнурки оказались не завязаны, а по-детски засунуты внутрь, под язычок. Приходилось лишь догадываться, когда Чацкий успел позаботиться о такой мелочи, учитывая общую напряженность обстановки, не терпящей лишних задержек. Александр оборачивался через левое плечо практически ежесекундно: понимая, что отставать от него не собираются, он прибавлял ходу и язвительно сверкал своими невозможными глазами — Леша, казалось, видел их чистую голубизну даже издалека и, замечая очередной поворот головы в свою сторону, старался смотреть куда-нибудь вбок или себе под ноги, чтобы ни за что не пересекаться взглядом с этим насмешливым ехидством, скачущим во взоре беглого преступника. Чацкий, видимо, совсем Молчалина не боялся и ничуть не нервничал. Леше было неприятно столь несерьзное отношение: он все-таки работал в уголовном розыске, а не в каком-нибудь там частном сыскном бюро — эта наглая рожа могла бы проявить чуть больше уважения! "Ну ничего, — думал Леша и сам удивлялся своей колючести, — посмотрим еще, кто тут на кого будет сардонически посматривать!" Причинять, однако, Чацкому вреда, если того не станет требовать дальнейшая ситуация, Молчалин не планировал. Он в принципе понятия не имел, что ему делать после окончания погони(Леша теплил надежду, что она рано или поздно соблаговолит завершиться), но уже четко вырисовывал в воображении картинку, где Чацкий вынужден прижиматься спиной к стене и держать перед собой закованные в наручники запястья, грозно и бешено уставившись в личного врага рассвирипевшим взглядом и послушно дожидаясь, пока тот позвонит Пономареву и сообщит об удачной поимке беглеца. Если Лешу такой триумфальный вариант конца преследования вполне устраивал, то Чацкий наверняка не желал мириться ни с чем не входящим в его планы и собирался выйти из игры однозначным победителем, предварительно оставив непутевого сержанта в дураках. На Фонтанке он предпринял попытку ложного маневра: резко подался вправо, заставив Молчалина преданно рвануться следом, но затем дернулся в противоположную сторону, и Леша, будто трехнедельный щенок, споткнулся об собственные ноги, чуть не растянувшись прямо посреди проезжей части. Уже второй раз ему везло во время перехода через дорогу — светофор добродушно горел зеленым светом, уберегая и преступника, и полицейского от мучительной смерти под колесами автомобиля. Молчалин снова немного отстал, но опять смог наверстать упущенное возле перекрестка с Инженерной: Чацкий, очевидно, ненадолго растерялся, пытаясь определиться со следующим направлением, и в итоге допустил первую свою ошибку, позволив Леше слишком близко к себе подобраться. Он рискованно остановился, лихорадочно вертя туда-сюда кучерявой головой. Этого недолгого промедления с лихвой хватило Молчалину, чтобы тоже поспешно затормозить, поднять вверх правую руку и крикнуть внезапно осипшим голосом, привлекая внимание прохожих:       — Ни с места! Это уголовный розыск!       Леше показалось, что его вопль был настолько громким, что оглушил весь город, но в действительности он прозвучал устало, неубедительно и слегка даже жалко. Молчалин не сдержался и стыдливо залился краской до самых ушей, а Чацкий, услышав позади себя чей-то призыв, повернулся и расплылся в веселой улыбке, скрывая за ней метавшиеся из стороны в сторону зрачки.       — А вы попробуйте догоните, товарищ уголовный розыск! — громко рассмеялся он, лукаво поблескивая глазами, а затем быстро попятился назад и, не успел Леша выхватить из кобуры пистолет, пустился бежать через мост Белинского, отстукивая подошвами кед гармоничный ритм.       Погоня продолжилась, но первое дыхание у Молчалина уже начинало заканчиваться, а второе, видимо, даже не думало открываться: сердце колотилось с бешеной скоростью, грозясь переломать все ребра к чертовой матери, дыхание отчаянно сбивалось и заставляло чаще хватать ртом воздух, ноги постепенно ослабевали и словно наполнялись ватой, а в левом боку нещадно кололо — этот последний феномен относился к разряду тех самых феноменов детства, которые всегда безжалостно подводили организм при игре в догонялки. Однако, если раньше можно было остановиться и крикнуть "Стоп!", то сейчас Леше приходилось лишь напряженно сжимать зубы и терпеть, утешая себя глупыми надеждами о том, что Чацкому тоже в ближайшее время станет труднее бежать. Ну не супер-человек же он, в конце-то концов! Молчалин настороженно следил за поведением своей цели, отмечая каждое изменение в характере бега, но пока не мог обозначить что-то конкретное: Чацкого несколько раз занесло в сторону, но в остальном он мчался все также энергично и лихо, как бы насмехаясь собственной бойкостью над усталостью преследователя. Фонтанка исчезла где-то за спиной — мимо пролетела Симеоновская церковь. Чацкий несся по тротуару, бессовестно расталкивая локтями недоумевающих прохожих и суетливо крутя туда-сюда растрепанной головой. Леша с легкостью раскусил его замысел(наверное, потому что тот и не собирался его скрывать): Александр пытался выхватить взглядом какой-нибудь незаметный проулок или проход во двор, чтобы уйти с открытого пространства и затеряться между домов, в результате значительно снижая риск возникновения поблизости подкрепления, которое, по мнению Чацкого, вполне мог вызвать Молчалин — естественно, ему было невдомек, что у Молчалина присутствовал исключительно пистолет, а все средства связи остались сиротливо валяться либо в отделении, либо на Малой Садовой. Леша, к слову, понимал, что ему рано или поздно придется вытащить оружие, но делать это следовало подальше от людных мест, чтобы не сеять лишнюю панику и не привлекать к себе ненужного внимания: угрожать преступнику прямо сейчас в любом случае не было никакого смысла — у Чацкого, верно, не осталось никаких серьезных средств обороны кроме кулаков, поэтому особой опасности пока не представлялось. В конечном счете, он все равно скоро добегается, а дальше дело обстояло за малым — Молчалин уже сообразил, что Чацкого необходимо загнать в угол, откуда он не сможет никуда выбраться, потому что главная его сила состояла именно в умении отлично удирать и избавляться от преследования, а, будучи прижатым к стенке, как крыса, он сможет разве что предпринимать попытки к драке или элементарно молоть языком, прекрасно осознавая потерю своего преимущества и его переход к "светлой" стороне закона. Вот только где бы отыскать этот самый угол? Леша попытался включить мозг на полную катушку, но изнуренность долгим бегом давала о себе знать — мысли варварски путались, заглушаемые громким стуком сердца в висках и тяжелым дыханием. Сил оставалось совсем чуть-чуть. Молчалин уже почти смирился с тем, что еще немного — и он будет вынужден затормозить, однако Чацкий вдруг опередил его: он остановился сам — да настолько резко и непредсказуемо, что Леша испугался и, абсолютно потеряв контроль над своими движениями, завалился куда-то вправо, впечатываясь боком в стену очередного старинного здания.       Итак, атмосфера накалилась, как говорится, совершенно до предела: Молчалин стоял — точнее, еле держался на ногах, готовый в любую минуту беспомощно сползти по стенке на землю — в нескольких метрах от Чацкого, не спуская с того глаз и всем своим видом показывая, что произошедшая пауза в погоне никак не повлияет на ее исход, который, естественно, случится в пользу уголовного розыска, а не представителя криминальной прослойки общества. Чацкий в свою очередь тоже с места не сдвигался: он уперся обеими руками в колени и пытался привести дыхание в норму, низко опустив кудрявую голову и попросту забыв, казалось, о собственном невыгодном положении. Молодой человек грузно, свистяще, надсадно дышал, прожигая взглядом землю, но вскоре вскинулся вверх порывистым движением и немигающе уставился на Молчалина застекленевшими глазами. При виде перекошенного от раздражения лица оппонента, которое теперь представлялось далеко не привлекательным и в чьем выражении не осталось ничего от былого насмешливо-игривого настроения, Леша даже немного испугался, встретившись с внезапной переменой в состоянии Чацкого, но смог сдержать прокатившуюся по всему телу беспокойную судорогу и, наплевав на свои убеждения(другого такого шанса могло не случиться, и Леша это прекрасно понимал), достать, наконец, пистолет парализованными от волнения пальцами. Пара-тройка людей, проходивших как раз рядом с Александром и заметивших направленное в их сторону оружие, моментально застыли на месте. Пожилая женщина сдавленно вскрикнула.       — Не двигайся, — прочистив горло, с трудом проговорил Молчалин, явственно чувствуя, как предательски дрожит Макаров в его ладони. — Только попробуй дернуться, слышишь?.. Только попробуй.       Чацкому не нужно было повторять дважды: он, судя по всему, и не думал предпринимать попытки к дальнейшему бегству, чем действительно озадачивал Лешу, который не мог отделаться от мысли, что его, доверчивого и глупенького, где-то бессовестно, коварно надувают. Однако, других вариантов, кроме как приблизиться к преступнику, продолжая держать того на мушке, у Молчалина не было, поэтому он предпочёл не размышлять о возможной хитроумной уловке, терпеливо его подстерегающей. Дело обстояло явно не так просто, как казалось со стороны — учитывая недавний перформанс со слезоточивым газом, да и вообще все события, имевшие место быть на Малой Садовой, Чацкий был слишком умен и слишком смекалист, чтобы настолько легко и спокойно сдаться в руки правосудия спустя двадцать минут успешной погони, в которой он, кстати, бесспорно занимал выигрышное положение. Подлец точно что-то задумал, и это «что-то» обязано было свершиться в самом ближайшем будущем — как только Леша окажется достаточно близко. Молчалин, все-таки тоже не пальцем деланный, превосходно осознавал вероятность поджидающей его ловушки, но продолжал медленной поступью сокращать расстояние между собой и Чацким, параллельно пытаясь сообразить, откуда же «выстрелит» очередной фокус этого мерзавца и выстрелит ли вообще, ведь, в конце концов, никто не отменял наличия у Молчалина элементарной паранойи(что в принципе не изображалось удивительным, учитывая сложившуюся ситуацию). Чацкий наконец выпрямился и, вот черт, даже поднял руки ладонями вперед в примирительном жесте, как бы показывая, мол, арестовывайте меня, товарищ, сопротивления не окажу, можете не бояться. Любопытные зрители, собравшиеся вокруг развернувшегося представления, возбуждённо перешептывались в ожидании развязки, окружив так называемую сцену небольшим колечком. Милая пожилая женщина в типичном старческом платочке — та самая, что вскрикнула несколько минут назад — находилась ближе всех к Чацкому, переминаясь с ноги на ногу под его левым боком и держа под мышкой какую-то толстую, наверняка очень тяжелую книгу в ярко-красной обложке. Она глазела то на оцепеневшего молодого мужчину около себя, то на подбиравшегося к нему Лешу и, видимо, никак не могла определиться, кто из них плохой, а кто — хороший: формы-то на Молчалине не было, дьявол бы побрал эту работу под прикрытием. Александр стоял неподвижно. Лицо его абсолютно ничего не выражало, но зато глаза сверкали злобным, взбешенным и одновременно словно предвкушающим, торжествующим блеском: это был взгляд победителя — самоуверенный, едкий, не оставляющий надежды на какой-либо другой результат происходящего и прожигающий Молчалина насквозь. Леша видел этот блеск и тонул в его глубине, будто загипнотизированный, но, когда ствол пистолета убедительным жестом уткнулся Чацкому прямо в середину грудной клетки, он нашел в себе силы отвести взор куда-то за спину своего визави и вдобавок густо покраснеть от жаркой смеси непонятно откуда взявшего смущения и странного замешательства. Чацкий располагался чудовищно близко: Леша ощущал едва уловимый запах парфюма — кажется, это был кардамон — и смотрел, как весело покачиваются у шеи и на висках смешные завитушки волос. Дыхание неожиданно перехватило, а пальцы, ранее до боли сомкнутые на раме оружия, слегка ослабили хватку. Именно такая заминка и требовалась Александру для осуществления профессионально сымпровизированного плана. Молчалин открыл было рот, чтобы выпустить на волю еще не придуманные, полностью спонтанные слова, но Чацкий оказался быстрее и проворнее. Он по-змеиному стремительно рванулся влево, молниеносно выхватил из рук бедной бабушки ту самую злосчастную книгу и со всей дури огрел ею оторопевшего Молчалина по физиономии.       Удар пришелся на правую часть лица: Леша, не ожидавший столь резко появившейся боли, протяжно застонал сквозь плотно сомкнутые зубы. Оглушенный и ослепленный внезапным нападением, он тихо охнул и, схватившись за место затрещины, повалился на землю. Перед глазами плясали разноцветные болезненные всполохи, голоса мгновенно засуетившихся людей доносились до разбитого сознания неразборчиво и искаженно, щека горела адским огнем, а в ухе пронзительно свистело, визжало и звенело — сумасшедшая какофония отдавалась где-то в затылке тупой, ноющей резью, и Молчалин с отчаянием подумал о возможном сотрясении, но способность мыслить постепенно покидала его, оставляя один на один с отвратительным, тошнотворным разгромом в пострадавшей голове. Леша из последних сил пытался справиться с обволакивающей окружающий мир темнотой, однако, едва уцелевшая часть его лица коснулась прохладного асфальта и отяжелевшие веки медленно закрылись, связь с реальностью мигом оборвалась, отправляя бедолагу-сержанта в тягучее, тянущееся шоколадной патокой забытье. Последней картинкой, промелькнувшей перед осоловелым взглядом Леши, стало решительно одинаковое выражение испуга на десятках шокированных лиц незнакомцев, которые со всех сторон обступили упавшего мужчину и взбудораженно переговаривались друг с другом. Чацкого среди них предсказуемо не было.