в объятиях льда не удержать огня

«Одни говорят: мир умрёт в огне, другие твердят про лёд. Я долго жил, и кажется мне, огонь скорей подойдёт. Но если бы кто-нибудь мне сказал, что дважды нас гибель ждёт, я не удивился бы. Я узнал, что ненависть — толще, чем лёд, и равнодушие холодней вечных покровов льда. И если для смерти не хватит огней, лёд сгодится тогда…» © — Роберт Фрост, "Огонь и Лёд"

      ..Талена — обманчиво хрупкая, сияющая ядовитой рыжиной фигурка на фоне беснующейся метели — парит над землёй, раскинув в стороны руки и четыре массивных медных крыла. Под золотой восьмиконечной звездой, сияющей на её лбу, между нахмуренных бровей проступает тёмная складка, полная злости, тоски и отчаяния. За её спиной, за ней всей, облачённой в искристо-белое с жёлтым, сбившись в кучу, затравленными зверями смотрят люди, жмутся, цепляются друг за друга, крепко смыкая дрожащие руки. Хазард издаёт надменный, протяжный смешок и делает шаг вперёд. Под его поступью земля умирает, покрываясь вечной сизой мерзлотой, обрастая зубьями мутного льда. А Талена, это абсолютное сосредоточие пылающей жизни, не шарахается прочь, даже звука не издаёт, лишь не моргая смотрит, и в зрачках, стёртых в тёмное жидкое злато, лавой кипит ненависть, и красные перья топорщатся во все стороны. Будто крохотное, но смертоносное солнце спустилось с небес, чтобы покарать демонскую заразу... Забавно! Хазард чувствует, как губы, вернее, то, что от них осталось, тонкая розовая полоса, кривится в ухмылке, как ледяные пластины, плотно сковавшие тело, и змей, обернувший плечи, подрагивают от нетерпения, от желания наконец выяснить, кто лучше, кто сильнее, покончить с остатками былых чувств, которые увяли, стоило необратимым изменениям коснуться хранителя морей и океанов. И что с того, что он поставил под сомнение свою природу, свою сущность? Поддался дьявольскому шёпоту в своей голове, позволил мертвенно-холодным щупальцам исказить себя, переделать, чтобы обрести иную мощь и другой путь вместо аморфного ожидания смерти под толщей воды, бесконечно слушая стенания рыб?.. Ведь только благодаря этому он стал сильнее, лучше, он разбил свою скорлупу не тем слепым элементальным птенцом, привязанным к стылому морскому дну липкими сетями водорослей и осознанием ригидности судьбы, а чем-то новым, состоящим из острых углов и наледи, равным Небожителю, только с противоположной стороны. Да, может сердце и вросло навеки в мёрзлую плоть, остановилось, но.. ни на секунду тогда не переставало сочиться теплой, человеческой болью и стенать: "Как ты мог её покинуть?!" ..Он плохо помнил, как выпустил её ладони из своих и нырнул в беспокойную солёную пену в мимолётном желании наконец заставить чужой голос в мозгу заткнуться, оставив свою пламенную зарницу тлеть в ожидании у подножия угрюмых заснеженных гор, и сколько времени минуло с того дня. Ибо когда стеклянные кусочки витража памяти частично собрались воедино, и он смог вновь взойти на берег, на песчаной полоске бухты его никто не встретил. Тогда он ощутил себя жутким, уродливым, отвратительной глыбой грязного синего льда, и в отчаянии громко окликнул её по имени, раз, другой... Серое небо осталось глухо к его мольбам, не прокатился под тяжёлой ватой облаков огненный свет, знаменующий схождение женщины в обличии феникса. Но он был упрям — кричал и звал до тех пор, пока голос не подвёл его, а горло не поросло изнутри колючими снежными кристаллами. И он остался — безмолвный и одинокий, как отбившаяся от стаи чайка — совсем один, в ожидании то ли смерти, то ли божьей милости. В конце концов, чудо свершилось на третий день, когда он исходил берег вдоль и поперёк, замораживая камни и волны в кратких приступах тоскливой ярости. Карминовый отблеск пал на чёрную воду, он резко поднял голову и увидел, как она коснулась ступнями песка и сделала несколько неуверенных шажков, сложив могучие крылья. Ему вдруг захотелось метнуться навстречу, подхватить, закружив, крепко прижать к себе.. А потом он запоздало понял, когда почти решился сделать шаг вперёд: теперь это невозможно, не после того, как стал ожившей ледяной фигурой, полой омертвевшей оболочкой, несущей гибель всему живому. Великая пламенная богиня достойна лучшего, достойна живого и неподверженного сомнениям другого божества или человека.. Саван тумана немного рассеялся, и она тоже увидела его, замершего в тени скал, её бордовые губы несмело, полувопросительно вытолкнули имя. Он дёрнулся, как от ожога или пощёчины, хотя уже был не уверен, сумеет ли почувствовать боль, когда она, возлюбленная им солнцеликая богиня, пропустит лезвие своего пылающего меча между его рёбер. И произнёс её имя в ответ. Она резко вспорхнула, в миг оказавшись очень близко, потянулась, чтобы привычно легонько стиснуть ладонями плечи.. И застыла, вглядываясь ему в лицо. Страх шевельнулся где-то в глубине её сияющих глаз, и он сам на миг обмер от ужаса и вспыхнувшей снопом искр мучительной любви к этой огненнокрылой птахе из райских садов Дары. Да, он переродился, однако сможет ли переродиться и их связь?.. Но богиня, эта удивительно чуткая и вечно яркая птаха, узнала его, и её страх истаял, словно дым, унесённый порывом ветра. Ему же захотелось взвыть, словно раненому зверю, и рвануться прочь, в чёрный зев морской пучины, чтобы там сгинуть, чтобы родная стихия не оставила от него даже кусочка. — Неужели... О, пресвятая Дара, это ты... — она вздрогнула от внезапной догадки, прикрывая изящной ладонью рот. — Исчез так внезапно. Я не знала, что и думать!.. Он резко мотнул головой в ответ и против воли издал стон: хриплый, надрывный, с трудом прижал непослушную когтистую руку к лицу, к тёмно-фиолетовой плоти, исчерченной розоватыми прожилками, прошёлся острыми кончиками между жалким подобием глаз, сцарапывая ломкую инеевую стружку. Она качнулась к нему, желая как-то облегчить страдание, разделить пополам, такая сияющая, прекрасная и более недостижимая, точно звезда на небесном своде, которой ему когда-то повезло коснуться и забрать в кончики тогда ещё живых пальцев крупицы бесконечной теплоты, чтобы навек сохранить возлюбленный лик выжженным на сердце... ...но сейчас он не посмел её тронуть, не смог заставить себя причинить ей больше мучений, и отшатнулся прочь. А потом, внезапно ослабев, рухнул на песок. Нечто чужеродное снова запульсировало, заворочалось в его голове, никак не находя там места, зашлось бешеным рёвом, переходящим в глухой, настойчивый шёпот, повторяющий только одно: "Ступай ко мне, лишь я твой хозяин, уничтожь остальное." А когда память снова начала блёкнуть и истончаться, будто листок бумаги, преданный свече и осыпающийся ломкими пепельными хлопьями, он испугался по-настоящему, тем единственным огрызком ощущений, не скованным стужей, и вцепился в свою сияющую любовь из последних сил, вернув ей взгляд. Феникс опустилась прямо напротив него на колени, плавным, величественным движением укрывая от мира четырьмя широкими крыльями. Он было рванулся назад от этого простого соприкосновения, но в последний миг понял — не успеет, и тонкая плёнка инея приковала его к камням. Он застыл скорбной статуей, ожидая чего угодно: вспышки неиссякающей, пронзительной боли, от которой дрогнут и разойдутся косыми трещинами ледяные покровы тела, исступлённого птичьего крика... Но лишь заунывный шелест волн продолжал нарушать звенящую тишину промёрзшего побережья. От крыльев богини исходил совсем не лютый и неудержимый, будто дыхание вулкана, жар, а ровный, приятный, как от домашнего очага с углями, и он захотел сказать ей, как благодарен и как необратимо, неизбежно меняется, и что вскоре им предстоит, возможно, вечная разлука. — Хазард, мой милый Хазард.. — опережая, позвала она сквозь затянувшееся молчание с той трепетной нежностью, с какой всегда обращалась к нему, но на этот раз разбавленной слёзной, неизбывной печалью и тихо, но свирепо рокочущими отголосками гнева. — Что произошло? Кто сотворил с тобой такое? "Я, я сам это сделал", — подумал он, но так и не сумел ответить, трусливо захотев, чтобы она не знала эту грязную, мерзкую правду, чтобы не лишила последних крох тепла и света, чтобы удержала ещё хоть какое-то время в здравом разуме, чтобы ещё немного не дала льду поразить его полностью. И смог только снова просяще произнести восхитительное, священное имя, страшась забыть его в ту же секунду, и благоговейно склонить увенчанную двумя островерхими шипами голову к её рукам. Она замешкалась, но лишь на несколько секунд, а затем тронула его, едва-едва, самыми подушечками горячечных пальцев прошлась по затылку, и он ощутил, как плавится ледяной панцирь, как визжит клыкастый змей где-то в морской пучине, как сам пылает, невыносимо и желанно, до боли, но не той жестокой, кромсающей на части, а нужной, всемилостивой; до крика, рвущегося из омертвелого горла. А из-под ладони пламень-птицы, что она осмелилась положить ему на щёку, поднимался пар, густой, белый, жгучий, и обнимал вместо богини бархатной завесой, так похожей на те её прикосновения, когда у него была кожа, когда он, не задумываясь, вкладывал свою руку в её или наоборот — стискивал своей аккуратное запястье. О, если бы мог, он бы расплакался навзрыд, зашёлся безутешным, горестным плачем, проклиная свои сомнения и чёртов шёпот твари со дна. Теперь же поворачивать назад было поздно: он стал мертвецом с искрящейся ото льда пустотой под костями и мускулами, изрезанный голубыми и малиновыми изломами, хранящий в этой самой пустоте пока что чужую ненависть.. Но он знал: скоро, совсем скоро эта чуждая тьма, сверкнув десятком лиловых глаз и разинув пасть, усеянную тысячами тонких щупалец, поглотит его без остатка, растворит его сознание, ибо он подарил себя ей, бросил, как кусок мяса — верному псу, околдованный её речами, и, увы, не заметил, что угодил в ловушку, не почувствовал вовремя под слоем сверкающего льдистого кружева хитро запрятанную гниль и гибель. А воспоминания всё блёкли, осыпались трухой и пылью древних руин затонувших городов, ускользали, теряя цвета, словно кто-то вытягивал из полотна по ниточке, оставляя голое, белое, словно заснеженная равнина, ничто. И на этой нигде-равнине он неизменно стоял один, как было в самом начале рождения, когда буйные волны морей вылепили его из грязи, глины и водорослей, и не пробивался к нему тот рыжий живительный луч, нёсший в себе смысл его существования. Он задушено всхлипнул, уже не пытаясь собрать вместе памятные кусочки, и взмолился полубезумным воем: — Забываю!.. Я... забываю!.. Всё... исчезает..! Не... хочу!.. Пожалуйста... ещё чуть-чуть... Талена!.. И она ответила на зов: прижалась всем телом, обвила шею свободной рукой, плотнее сомкнула крылья, притискивая его к своей пышущей первозданным огнём и жизнью груди, убаюкивая, успокаивая, удерживая над пропастью. Струи пара, взбурлив, хлынули сильнее, опутали двоих длинными, сероватыми нитями, и враждебный мир, проглядывающий сквозь прорехи киноварных перьев, заволокло мутью. Отслаивался и пузырился талой водой неуспевающий восстанавливаться лёд, тварь без остановки верещала и корчилась, никогда не видевшая даже пламенного отсверка, а он дрожал, разбитый не своей злобой и хмельной от настоящей любви небесной птицы, и его окутывал её запах, запах очищающего пожара, дыма и раскалённого солнцем воздуха. Через миг богиня чуть отстранилась и ласково, но твёрдо заговорила: — Ты не потеряешь себя, если не поддашься тому, что сделало тебя таким, не впустишь это в свой разум, даже если оно предложит тебе безграничную силу. Никогда не забывай своей настоящей сути, мой милый Хазард, и моих чувств, потому что огненные вьюнки выбирают себе пару раз и навсегда. Иначе нам придётся дорого заплатить за это. Затем протянула руку и, вырвав из крыла два пера, вложила одно ему в пальцы, а другое подожгла. Когда пепел осел ей на ладонь, она прокусила зубами большой палец и, мазнув им черноту, прошептала: — Кровь и зола свидетели. Клянусь любить и оберегать. До конца дней своих. Он задрожал снова, безысходно, до скрипа когтей сжимая алое перо, а когда птаха соединила их руки, переплетая пальцы, то задохнулся в ощущении нужности, как молитву повторяя и повторяя её имя... ...Теперь же между ними пролегает снежная пропасть, пропасть забытья, пропасть, лишённая выбора. Небожителю и Демону никогда не стоять плечом к плечу на одной стороне. Когда-то в прошлом Хазард может и был пылко привязан к этому сгустку пламени, птице-фениксу из райских кущ, звучное имя которой больше не задерживается надолго в памяти, вытесняется бесконечной жаждой разрушений... Но сейчас от того не осталось и следа. — Ты меня предал, — с надрывом говорит Талена, и в её светлом взоре бушует неудержимая злоба. — Ты предал свою суть, свою душу, всё то, что делало тебя тобой. Ты убил стольких невинных... Я, как Селестиал, не могу просто позволить тебе творить всё, что вздумается. В ладони Талены, материализуясь, вспыхивает огненный меч. Она поднимает его, направляя кончик прямо Хазарду в грудь, и криком сотрясает воздух: — И потому уничтожу тебя здесь и сейчас! Хазард ухмыляется довольно — это то, чего он ждал. В его руку привычно ложится ледяной осколок, острый-острый, длинный, словно копьё, и не менее смертоносный... И они одновременно бросаются в бой.