mon cher Onegin!

Помнится, одним вечером Он смотрел, как, смеясь, ты жёг все его книги. Он был бесконечно рад встрече, Он дорожил каждым мигом.

— Mon cher Онегин, обратите внимание на меня! — Ленский смотрел на Евгения, чуть бегая взглядом по его лицу. Тот хмурился, задумчиво смотря в книгу, которую он читал уже неприлично много раз. — Ну же! Отвлекитесь от этой скучной книги!       Онегин поднял недовольный взгляд на юношу. Из всего вышесказанного он понял лишь нарочито нежное «mon cher Онегин», которое Владимир очень любил произносить и когда-то с горем пополам смог объяснить ему на пальцах. Евгению было очень тяжело понять этот щебет на другом языке, который он даже в школе учил на двойки и тройки.       Блондину всё чаще начинало казаться, что зря он связался с этим молодым первокурсником, что попал в их университет по обмену. Его назначили куратором в группе, в которую угодил поэт, и теперь приходилось мириться с этим французским сияющим чудом.       Онегина раздражала даже манера юноши одеваться, хотя, в то же время, жутко притягивала к себе и, совсем уж порой, влюбляла в себя, что куратор никак не хотел признавать.       Ленский одевался мягко и утончённо, так, что первые несколько минут встречи от него было невозможно отвести взгляд. Онегин молчаливо окинул взглядом накрахмаленную чёрную, словно восхитительные кудри Владимира, рубашку на белых квадратных пуговицах, и те виделись старшему не иначе, как плитками белого шоколада, которым Ленский всегда норовил с ним поделиться, чтобы «на твоём лице расцвела красивейшая улыбка!». Евгений всё никак не решался узнать, как же это будет звучать по-русски, но то, с какой жизнерадостной и умоляющей интонацией первокурсник это говорил, обещало, что это что-то невозможно романтичное.       Дальше взгляд Онегина скользнул на нестыдно открытые ключицы и костлявую милую тонкую шейку. На них была россыпь родинок, которые тоже напоминали шоколад — только горький, от одного упоминания которого Ленский морщился. Они были такими аккуратными и маленькими, словно кто-то очень старался сделать их нежнейшими, чтобы у абсолютно каждого, кто будет достоин их видеть, перехватывало дыхание.       Евгений лишь пару дней назад заметил, что верхние пуговицы своей уютной рубашки Владимир расстёгивает лишь тогда, когда они остаются с ним наедине. Значит, доверяет. «Боже мой, я утонул», — с придыханием сказал Ленский, впервые увидев Онегина, а тот так и не придал этому значения, не услышав, или не запомнив. Хотя, если бы он знал, что это значит, он бы мигом отказался бы от курирования этой группы.       Владимир, заметив, что на него наконец-то обратили столь ценное внимание, лучезарно улыбнулся, чуть прикрывая глаза. Если присмотреться получше, то можно было подумать, будто он стыдится чего-то: его выдавали руки, в которых он нервно, едва заметно сминал какие-то потрёпанные листы бумаги. — Что там у тебя? — спросил Евгений, зная, что поэт даже без перевода его, удивительным образом, поймёт.       Онегину вообще иногда казалось, что юноша прекрасно знает русский, просто издевается над ним, постоянно мурлыча что-то на своём французском, который ему так идёт. Ленский исключительно его понимал с полуслова; даже на пары иногда не ходил, ведь это бесполезно — как он ни старался, великий и могучий ему не поддавался. Угроза отчисления неумолимо висела над ним, но Евгений из разу в раз утверждал и обещал, что всё будет хорошо и он позанимается с поэтом русским языком. — Я написал твой портрет, — прощебетал юноша так нежно, словно самая ранняя утренняя птичка, которая восхищается тем, как солнце медленно поднимается над горизонтом. –Ты ведь такой красивый, когда улыбаешься, mon cher Онегин! — казалось, в его небесных глазах на мгновение зажглись яркие огоньки звёзд, которые появлялись, когда он был окрылён своим благодарным вдохновением.       Куратор осторожно взял бумагу в свои руки, ведь знал, что если рванёт по обыкновению резко, то Ленский может обидеться. С другими он бы не стал так церемониться, но Владимиру отчего-то хотелось угождать, лишь бы не видеть, как взгляд того переменяется с восторженно-вдохновлённого на тяжёлый и тоскливый. От подобного зрелища у Евгения что-то больно сжималось и неустанно начинало щёлкать внутри.       На листе действительно был изображён Онегин, царапающими движениями карандаша — старший вдруг понял, что пару десятков минут назад громогласно шуршало за соседним столом. Евгений не был уверен, похож ли он, но то, что портрет был нарисован очень талантливо — факт. Ленский вообще был талантливым.       Поэт нетерпеливо смотрел на Онегина, пытаясь настойчиво заглянуть в его лицо, чтобы разглядеть хотя бы малейшие эмоции. Обычно невозмутимое и холодное лицо Евгения не менялось, когда он смотрел на творчество Владимира, и тот правда не понимал — он умело скрывает эмоции, или его действительно сложно впечатлить. — Недурно, — с сильным русским акцентом, но не менее искренне и улыбчиво сказал куратор. Он положил рисунок на стол, чуть разглаживая его уголки, чтобы те не загибались. — Ты молодец.       Ленский мечтательно вдохнул, театрально мило прижимая руки к груди. Он сжал ручки в кулаки до побелевших костяшек, чтобы не пищать и не прыгать от радости, ведь хорошие слова от Онегина были неимоверной редкостью. — Ох, mon précieux Онегин! — щёки Владимира заколол прелестный румянец, из-за чего одной из белых ладоней он закрыл своё лицо, чтобы было не так заметно.       Каждой похвале Евгения он радовался, словно маленький ребёнок, которым он в душе и являлся. Он наклонился к куратору, касаясь его мягкой щеки сухими губами и сразу отстраняясь. Поэт так часто делал в качестве благодарности, поэтому Онегин на это незамысловатое действие только шумно выдохнул через нос. — Я рад, что смог порадовать тебя, — юноша мягко и влюблённо смотрел на Онегина, совсем не скрывая свою любовь.       Глаза Владимира были такими, что до одури хотелось влюбиться в ответ, что Онегин успешно и делал. Евгений себе вообще мало в чём отказывал, когда дело касалось Ленского, поэтому ему много что было дозволено.       От чужих прикосновений юноша испуганно одёргивался, щебеча несуразные извинения на своём надоедливом французском. А касаний Онегина он будто бы искал, постоянно крутясь рядом и каждый кураторский час садясь за первую парту, чтобы сверлить взглядом своего возлюбленного.       Евгению казалось, что юноша сейчас вовсе упадёт от переизбытка чувств. Ему было так хорошо и прекрасно, что ноги потихоньку немели, а руки притягательно дрожали. Обычно Ленский реагировал не так бурно, но, похоже, в этот раз произошло что-то из ряда вон, чего Онегин всё никак не мог понять. — Ты не выкинул, и даже похвалил, — на глазах Владимира выступил кристальные росинки слёз, а он сам был вынужден сесть рядом с Онегиным. — Значит, у меня есть шанс, правильно?       Куратор не был глупым, и логические ряды у него были построены довольно неплохо. Он с дрожью в сердце и душе вспоминал тихое беспомощное je t'aime, которое поэт робко промямлил ему однажды.       Похоже, теперь ему не отвертеться.