Культ красоты

Когда собственный культ кажется тяжелым бременем, а время, отпущенное тебе кажется необыкновенно долгим, приходит скука. Победить скуку может только страсть, отчаяние, боль или порок. Доума пошел по проторенной дороге — он выбрал то, что выбирают многие. Необыкновенно красивый, щедро одаренный сверх меры, он не сомневался ни секунды, когда Мудзан предложил ему свою кровь. — А она вкусная? — нарочито игриво спрашивал он. Обычно мужчинам вокруг него нравилось, когда такой молодой и красивый парень вел себя как ребенок. Мудзан не был исключением. — Делай то, что хочешь, — честно разрешил он ему. — Живи столько, сколько хочешь. Будь верен мне. И убивай. Взамен я дарю тебе этот мир. Доума соглашался, игриво улыбаясь чудовищу — как продажная шлюха — своему клиенту, а сам думал о том, что этот мир и так принадлежал ему даже без разрешения Мудзана. Ничего нового не случилось — вот только теперь он стал еще красивее. А еще он научился есть людей. Но это на самом деле не так важно. Первая была служанкой, которая стирала его одежду и готовила еду. Вторая — дочерью одного из последователей культа. Третья была принцессой, которая пришла к нему за благословением. Четвертая… Вспомнить будет уже сложно. Доума хранил тепло каждой из них у себя внутри. — Рано или поздно ты все равно умрешь, — плакал он, объясняясь перед очередной девушкой, испуганной и одновременно влюбленной. — Так не лучше ли обрести вечную жизнь в моих воспоминаниях? Я не брошу тебя до самого конца. И буду нежен. Доверься мне. Они доверялись — и шли, шли, шли на свет в его окнах и глазах. Сила его крепла, а на груди расцветал очередной живой цветочек. Доума любил их всех. Из памяти скрылись имена родителей, их судьба, его собственные мечты и желания — даже собственное детство казалось глупостью. И когда очередное временное кольцо сомкнулось на его горле, он вдруг почувствовал, что к нему снова пришла скука. А вместе с ней одиночество. — Если бы я был женщиной, ты бы меня съел? — спрашивал Мудзан, когда щедро поил Доуму своей кровью и обещаниями. — Только, если бы вы были красавицей… — честно отвечал Доума — и эта честность была главной причиной, почему Мудзан терпел его. Второй причиной было его собственное одиночество. *** У Котохи солнечная улыбка, темные волосы, а глаза цвета дождя. Доума любит их. Он никогда не видел настолько красивых людей — и безобразных судеб, но Котоха превзошла всех и в том, и в другом. Ей стоило жить в драгоценном дворце, в шелковых нарядах, будучи любимой всеми вокруг — а она была женой местного пьянчуги и родила ему сына. Крошечный теплый комочек, который нуждался в ее груди и громко плакал, если она не пела ему. — Мое сердце разрывается, когда я смотрю на тебя… — говорил Доума, умалчивая, что сердец у него восемьсот. — Никто больше не причинит тебе вреда. Глупая необразованная деревенская девка — такой была Котоха — верит ему. И постоянно поет, поет, поет, клянется на мизинцах, что никогда не оставит свое дитя с такими же глазами, как у нее. Доума с интересом заглядывает в пеленки однажды — вдруг там есть что-то особенное, раз уж женщины так помешаны на младенцах, но чувствует только запах молока и пеленок и ничего особенного. Он думает, что мир стал плоским и пресным для него снова — и человеческая судьба не просто непонятна, она уже противна для него — ибо в одном круге смыкаются одиночество, похоть, голод и страх. Все это длится лет шестьдесят или восемьдесят, а кончается смертью — и часто эта смерть безобразна и уродлива для всех и вся. Он думает из жалости убить младенца Котохи, а потом вспоминает — тогда она перестанет петь и смеяться — и решает немного подождать, еще чуть-чуть, еще чуть-чуть. Ждет ровно до того дня, когда съедает Котоху до последней косточки — и ничего не оставляет взамен. — Почему ты это сделал? — спрашивает она, когда видит лужи крови в его комнате. — Почему? — Потому что я голоден, — честно говорил он, прежде чем расцветить лужи и ее кровью. — И потому что мне скучно. Он еще много хочет рассказать ей — Котоха был обязательно поняла его, она же так добра и милосердна — но она умирает намного раньше. И Доума горько оплакивает ее потерю и клянет весь мир и всех живущих в нем. Доедая ее тело до последней косточки из уважения и любви к ней. — Она женщина… — угрожающе говорит Аказа, когда Доума предлагает угоститься и ему. — Она вкусная, — честно говорит Доума, прежде чем Аказа нападет на него. — И я любил ее. Он практически не лжет. *** Первая была его служанкой, шестьсот восемьдесят четвертая была обычной крестьянкой из бедной семьи — но удивительно красивой. Доума украл ее из дома ее отца, но не успел объяснить ей, почему он это делает — съел ее целиком, так она была красива. А потом за ним пришла Кочо Канае — и это было лучшим эпизодом из всех существующих. У нее был настоящий меч, и она была столпом. За ее смерть Мудзан похвалит его — но суть была даже не в этом. Доума знал — у нее растут две необыкновенные сестры, а значит однажды к нему придут и они, и ожидание этого было лучшим благословением. — Я подожду, — говорил он, баюкая отрезанную голову Канае. — Осталось не так долго? Как, говоришь, их зовут? Шинобу? Канао? Он, как вечный ребенок, смеется, разгадывая самые страшные тайны на земле — перед глазами мелькают планеты, боги и их судьбы, но Доума боится только одного — скуки, и этот страх ведет его вперед. Если Мудзан откажется от него, ему станет совсем скучно жить. Никаких происшествий, встреч. И женщин. Доума не хочет этого — он желает видеть и верить. А еще ему хочется жить дальше. И чем дольше — тем лучше. По крайней мере, до тех пор, пока очередная молодая юная жизнь не озарит его существование своим собственным. Коротким, но красивым. Болезненным, но ярким. — Понимаешь, ты бы прожила долго и бесполезно… — качает он голову Канае на коленях. — Жизнь женщин полна труда и лишений. Есть множество бед… А еще стирка и готовка… И роды, боже, роды могут уничтожить тебя изнутри. Он аккуратно рассматривает навечно сомкнутые красивые глаза мертвого столпа, целует ее губы, осторожно поправляет волосы. — Теперь ты останешься со мной, и никто никогда не заставит тебя скучать. Я обещаю. Он вспоминает ее предсмертное обещание отомстить — и честно верит ему, как школьник. Если Канае не наврала, то маленькие сестры однажды придут к нему — и никакой скуки в его жизнь больше не будет. — А что было потом? — спросит его Мудзан, когда мир снова перевернется на сто восемьдесят градусов, и Аказа снова будет наказан за свою дерзость и поклонение людям. — А ничего… — пожмет плечами разочарованный Доума. — Шестьсот девяносто девятой пришла стала Кочо Шинобу. Она была столпом. Я съел ее. Ожидание оказалось лучше самого события, как часто бывает. Зато семисотой к нему пришла Канао. И вместе с ней — еще один человек. *** — Она была потрясающе красивой, твоя мать, — охотно рассказывает он Иноске. — И ты похож на нее. Те же волосы и глаза. Только взгляд другой. Он осторожно дует в длинные ресницы — любуется. — У тебя лучше… — добавляет он. Доума не долго был человеком — был бы дольше, знал бы, как лучше выразить свои чувства — он рассказал бы, как его восхищает сила Иноске, его упрямство, отчаянность, смелость. Ему понравились бы и два поцарапанных меча, и злость, и даже глупость. Помешанному на женщинах Доуме доставляет удовольствие восхищаться мужчиной. Пусть даже и с таким красивым лицом — так даже лучше. — Постоянно пела про клятву на мизинцах… — добавляет он. — А ты помнишь эту песню? И поешь ее? Нет, конечно, ты бы не стал петь. Но она пела. Я часто засыпал под эту песню вместе с тобой. Тогда ты был вот таким… — Доума поднимает руки, — Или чуть больше, нет? Теплым комочком я грел тебя на груди. Теперь буду греть снова. Он смеется счастливым смехом невинного ребенка — мертвое тело Канао остывает в углу, преисполненный ненавистью взгляд застыл на ее лице с пустыми глазницами. Красивая способная дрянь заставила его понервничать — но теперь все позади, Доума не будет ее даже есть, она не заслужила такой чести. Проклятье Канае исполнилось — одна ее сестра внутри, вторая — снаружи, и все-таки Доуме теперь не скучно. Мир сделал свой оборот, время сомкнулось. Младенец, которого он отпустил, вернулся к нему — и чертова человеческая порода взяла свое. Он вырос и возмужал, стал лучше тех, кто был и кто уже ушел — вот только самому Доуме с его проклятьем вечной жизни этого уже не узнать. И пусть. — Я заберу тебя с собой, — говорит он Иноске. — Я научусь тебя любить. Быть может, ты пробудешь со мной до самого конца — до твоего конца. И если вдруг я однажды передумаю, я воздам тебе все почести. В шкуре ты или в кимоно — какая разница… Я сделаю тебя самым счастливым на свете. И никакой скуки — слышишь — никакой… Раненный Иноске открывает глаза — теперь они навсегда пусты — ничего не слышит и не ощущает. Его рука тянется к кому-то далекому позади — но ее ловит влюбленный Доума, и больше ничего не случается. Доума думает о том, что создаст культ, посвященный Иноске и его ненависти — и никогда больше не отпустит его из своей истории. Никогда. — Если бы я была мужчиной, меня бы ты тоже съел? — когда-то спрашивала у него заплаканная окровавленная Котоха. — Только если бы ты была красивая… — мягко, как ребенку, отвечает ей Доума. Он не врет.