Подвальное помещение было полупустым и дымным, что создавало атмосферу туманной палубы корабля.
Но нет, лишь стоит моргнуть и фантазия о судне разбивается о жестокую реальность. Это был лишь очередной замызганный бар, в котором сидели совершенно разные люди с совершенно разными взглядами на жизнь. Барная стойка выглядела так, будто давно не знала хорошенькой протирки, но именно за ней сидел тот человек, из-за которого он сюда пришёл. Оторвавшись на миг от выпивки, Чес увидел вошедшего и удивился.
— Ухты-пухты-карамухты, это кого сюда принесло? — с едва уловимой насмешкой проговорил он. Не то чтобы Чесу нужен был ответ на этот вопрос, но Глэм все равно ответил ему.
— Не хочу лишний раз злоупотреблять гостеприимством твоей матушки, да и я не особо устал, — ложь легко слетала с языка, но помятое выражение лица и мешки под глазами от огромного количества бессонных ночей были красноречивее всех слов.
— Дружище, тебе бы выспаться, а то скоро загнёшься. И вообще, нахуя ты все ещё учишься в консерватории? Ты же вроде съебался от диктатуры классический музыки… — слегка навеселе проговорил Чес, внутренне беспокоясь за друга.
Он уже который день не смыкал глаз, разучивая все новые произведения для консерватории, или же учил все новые гитарные рифы. Чеснок давно не видел подобной целеустремленности, и чего уж скрывать, безумного трудоголизма. День и ночь, как не скрипка, то гитара. Безусловно, все гитарные партии Глэма мало кто смог бы повторить, ведь та быстрота с которой бегали его пальцы по струнам, та точность и филигранность были именно тем, что притягивало в их аудиторию даже классических музыкантов.
Из размышлений вывел момент, когда гость присел рядом и вынул из пачки сигарету. Затянувшись, он прикрыл глаза. Швагенвагенс курил так эстетично... Его бледные и длинные пальцы подносят сигарету к невыносимо тонким губам, которые хочется зацеловать до смерти… От этого зрелища и таких мыслей у Чеса невольно подрагивают руки. Глэм весь был его личным сортом эстетики: точеная фигура, бледная кожа и блядские, такие чертовски-голубые глаза.
О, в этих омутах всегда скрывались те ещё безумные искры: жажда к воле, и пугающая бездна пустоты. Но этого не стоит ему знать, ведь вряд ли у друга такие же чувства к нему. Себастьян был воспитан в пуританских традициях, чуда априори не может быть. В такие моменты Чес просто не верит в счастье и судьбу. Он курит, бессильно закрывая глаза, а сизое облако частично скрывает его усталость. Лицо Глэма теряет извечную улыбку и отчего-то становится живым. Чес отворачивается и залпом выпивает свой алкоголь.
Тяжело отдышавшись, он достаёт из свёртка косяк.
Прикурив, ему невольно становится веселей. Интересно, что послужило таким эффектом — трава или его друг? Проходит какое-то время, и никотиновая палочка в руке Глэма превращается в бычок. Он заметил резкую перемену в настроении друга, но решает не задавать лишних вопросов. Слишком боится переломить ту хрупкую плотину из чувств к этому человеку. Единственному, которого он действительно может звать семьёй и опорой. Видя, как много девушек окружало Чеса, он не решался рисковать. Неожиданный вопрос вывел Швагенвагенса из его мыслей.
— Чувак, а ты знаешь какая была у меня всратая мечта в детстве? — забавляясь, спросил Чес, докуривая косяк.
Его глаза как обычно искрились лукаво-ленивым выражением, которое у Глэма отпечаталось где-то на сетчатке глаз.
— Ты мечтал стать хот-догом? Или нет, скорее всего собакой, которая кусает всех кого ей вздумается, — слегка иронично ответил он, искренне не понимая куда заведёт разговор.
— Я всегда мечтал прикоснуться к звёздам. Узнать, какие же они на самом деле, — вдохновенно ответил Чес.
И Глэм мог поклясться — звёзды были в его глазах.
***
Глубокой ночью, когда руки уже ничего не держат, Глэм ложится спать.
Ну, как спать? До времени когда он выходит в консерваторию оставалось каких-то жалких три часа, но лучше такой сон, чем никакого. Чеснок, который встал в туалет, бережно накрыл друга пледом. Глэм во сне выглядит по-настоящему спокойным. Убрав прядь, Чес, поддавшись порыву, легко поцеловал его в щеку. Убедившись, что тот все ещё в объятьях Морфея, он поспешил убраться.
***
Отыграв очередной концерт, состав группы мгновенно смылся в толпу, к поклонникам и красивым девицам, с которыми скорее всего и пройдет их следующая ночь. Но не Глэм, который запершись в гримёрке зубрит и «полирует» выпускную программу. Пальцы уже начинает нещадно ломить, ведь пассажи Паганини и маскировка техники, что требуется для Моцарта, тоже должны быть готовы на завтрашний выпускной экзамен.
Прошло уже четыре года его бешеного ритма жизни, но в мыслях иногда все ещё проскакивает: "Охуеть, я свободен". Плавно опустив смычок, парень сам себе поклонился в зеркало. Упаковав скрипку в футляр, он решил придать себе немного бодрости.
Доставая из подкладки чехла пакетик с мефом, Себастьян понимал, что раз за разом губит свое здоровье, но сегодня ему очень надо быть в рабочем состоянии. Вдыхая носом порошок, он подумал, где же черти носят Чеса на этот раз.
Да, это была натуральная ревность, которая съедала всю плотину чувств Глэма. Сегодня пришлось увеличить дозу, от того он был решим найти и признаться в том, что так нежно и бережно хранил четыре года. Все его взгляды и неловкие касания... Блять, как же это ценно собиралось в его душе. Кто-то бесцеремонно открыл дверь гримёрной. Запах дешёвого алкоголя и не самой дорогой травы ворвался в раздражённые рецепторы музыканта. Увидев Чеса перед собой, он осознал, что все уже давно решил.
Преодолев расстояние в длиною шаг, Швагенвагенс поцеловал его. Порывисто, неумело, но так искренне отчаянно. В начале Чес оторопел и не поверил. Ведь Глэм же не... Чувствовал такого, да? Разве чудо могло существовать в жизни Чеса?
Простояв в объятиях добрых десять минут, парень неловко отстранился. Они молча двинулись домой. На душе у обоих было тепло.
Первым молчание прервал Чес.
— А знаешь, что охуенно, Глэм? Я наконец-то узнал каковы звёзды. Они у тебя в глазах.
***
Сегодня был важный экзамен. Выпускной.
Глэм брёл туда в состоянии тумана, казалось, что после этого события он наконец свободен. Волен, что ему делать, с кем быть, чем заниматься.
Вот он под кабинетом, а спустя минуту уже стоит навытяжку перед комиссией. Затуманенный взгляд замечает изрядно постаревшую рожу отца.
"Чего же ты пришел сюда?" — мысленно спросил он у Густава.
Как будто издалека, Глэм слышит сопровождение аккомпаниатора. Произведение за произведением, и из скрипки выходит не музыка, — его душа. Последнее произведение всегда можно было выбрать самостоятельно, любой жанр, главное — техническое совпадение с программой.
Звучат первые аккорды и парень играет как в последний раз.
Все пассажи, все мелизмы которые он добавил в свой гимн жизни. Профессора не могут спустить удивленного взгляда с этого человека. С таким упоением и волей звучала эта простая и глупая мелодия, потому что... Да что же может сочинить молодежь? "We're not gonna take it". Да, он больше не потерпит этого. Последний взмах смычком и спустя пару секунд Глэм чувствует полёт.
Он тоже коснулся своих звёзд.
Перед глазами пробегает счастливые моменты с Чесом, и он просит у него прощения за то, что уходит.
Его звезды — это он.
Яркий, но при этом мягкий — вот такая путеводная звезда Глэма. Жаль, что он понял это только сейчас.
✯✯✯✯
Как глупо, умереть от сердечного приступа. Не выдержать прикосновения звезды.
