Сиреневая дымка

      Середина лета — его самое любимое время. Когда луга стоят сочные от зелёной травы, закаты становятся золотыми, а жёлтые колосья уже начинают склонять свои головы под тяжестью зреющего в них зерна. Совсем скоро год придёт к повороту, и над лесом поплывёт прохладное дыхание подступающей осени. Но, пока ещё не наступило августовское изобилие, в полях стоит тишина, а над лугами будто разлилась сиреневая дымка. Особенно хорошо эта нежная вуаль заметна на фоне темно-зелёного, старого леса. Сиреневая дымка — начало сбора урожая, начало Праздника Изобилия, торжества жизни. Но и летняя радость имеет свой конец, она перейдет в увядание осени, потом наступит ноябрьская промозглая хмарь, следом придёт долгая зимняя стужа, и опять всё заснёт до весеннего солнца — символа того, что ничего окончательного и бесповоротного в мире нет. Даже смерти.       Так когда-то давно, страшно даже представить, как давно, объяснял Ивонне Его Светлость. Хотя, конечно, это сейчас он Его Светлость, а тогда — Николас, её Ники. Высокий, черноволосый, с точёным профилем и темными бровями, похожими на ласточкины крылья. Это всё она придумывала: и про брови, и про ласточек, и про глаза, синие, словно ирисы, что распускаются на лугу весной. Необычная она была, не такая, как все. Начитанная, упрямая, часто, пожалуй, излишне серьёзная, но с ним весело щебетала, словно маленькая птичка, и собирала для него землянику — спелые, удивительно ароматные ягодки. И мечтала о том, как замок наполнится серебристым смехом целой кучи детишек. Он лишь улыбался в ответ, но знал, что будет рядом всю жизнь. Всю её жизнь.       Только вот счастье оказалось почти мимолётным — супружеству их было отмерено всего четыре года. В тот страшный Самайн он остался один, в безмолвии меряя шагами огромную бальную залу. И больше никогда имя Ивонны не слетело с его уст. Его сочли бессердечным, но он не мог придумать ничего лучшего, чтобы хоть как-то забыться. И никто больше за целую жизнь не сказал, что глаза у него словно ирисы весной, и никто с тех пор не собирал для него землянику.       Многое вспоминается в бессонные ночные часы, особенно в самое тёмное и тяжкое время. Думается о разном. Он никогда не мог предположить, что так полюбит эту маленькую птичку. И ведь были потом и другие женщины, но ни у кого не было таких золотистых волос, в которых отражались луна и солнце. Никто так лукаво не щурил глаза, словно затем, чтобы приглушить бьющую из них весеннюю зелень. А может быть, просто для того, чтобы скрыть пляшущие в них смешинки. Никого Граф так не любил в своей долгой жизни. Ну, разве что Герберта, единственного их сына. Надеялся, что тот вырастет похожим на его Ивонну. И действительно, Герберт очень напоминал свою мать, только вот глаза были как у самого Графа — синие.       Сына он любил исступлённо. Не хотел его ни с кем делить. Не хотел отпускать. Не хотел ни словом, ни жестом омрачить его беззаботную жизнь. И молчал о том, что это его клыки в клочья разодрали нежную кожу на тонкой шее Ивонны, где билась такая беззащитная, голубая жилка. И больше всего он боялся того, что Герберт узнает. И не простит.       И однажды он узнал. И больше не вернулся. Буда и Пешта, Вена, Прага, Парис, Лейбциге, Венеция… Его сын обретал свою истинную силу вдали от него и родного дома. Открытку от него Граф получил лишь однажды. Две безукоризненно вежливые, безжизненные строчки. Открытка была вложена в конверт с письмом от Герхарда фон дер Молля, в котором дракон писал о новых научных открытиях и ничего — о его сыне. С тех пор прошло почти полвека.       В ту весну дни стояли пронзительно ясные. Только в мае бывает такая прозрачная небесная синева, золотое с голубым кружево цветов и летящие по воздуху прозрачные паутинки. Но, при этом обманчивом тепле случались и промозглые утренние холода, и ночные заморозки. И Бельтайн.       В ту ночь в замок вернулся Герберт. Бледный, с заострившимися скулами, словно оставивший за порогом своё детство и щедрый задор юности. Молча опустился на колени и прижался щекой к холодной отцовской руке. Мальчик, до дна испивший своё проклятие. Граф не желал для него такой судьбы, но, вот ведь как всё повернулось.       Их отношения остались такими же, как та, давно минувшая весна: недолгое, робкое тепло и промозглые заморозки, губы, лишённые улыбки и скованные неловким молчанием. Герберт никогда не оставался в замке надолго и между его визитами проходили десятки лет. Граф никогда не пытался его удерживать. Но и той огромной, снедающей вины между ними уже не было.       Вот перед кем виноват Граф, так это перед матерью Элизы. Тонкая и грациозная, она вместе с другими танцевала у костра. Нагая, и кожа её, покрытая бисеринками пота, пахла самой жизнью. Она взглянула на него в упор, когда он вышел из темноты. И во взгляде её он прочёл смелость и упрямство. Вот этими-то глазами и сразила она Графа: он вплёл пальцы в её, пшеничного цвета волосы. Вспомнились сразу золотистые локоны Ивонны, но не было уже ни боли, ни саднящей тоски. Лишь испепеляющее желание.       Он забыл её на следующий же день. И не вспомнил бы вовсе, если бы не случайный отзвук отчаяния и человеческих страданий. На деревенской площади сжигали ведьму, он узнал её сразу. Но привлекла его вовсе не её боль — на кладбище он нашёл плачущее дитя. Ошибиться было невозможно — она была его ребёнком, и бесстрашно обвила его шею руками.       Элиза, Лизхен. Для неё сразу же захотелось покупать шёлк и голубые ленты. Подолгу они могли сидеть рядом и говорить друг с другом. Она — вышивала, а он любовался её золотыми локонами. Тогда же он узнал имя её матери — Иванка. Почти как Ивонна, только думал о ней он всё меньше.       Часто она просила: расскажи про лес, про замок, про людей и про тех, кого называют Стражами Столетий. И он рассказывал. Про то, как однажды в старую сосну ударила молния. Про страшные войны минувших дней и полчища мёртвых, осаждающие живых. Про магию мира и Законы Равновесия. Про Кровавую Жажду, которая застилает сознание багровой пеленой и от которой нет спасения. И про сиреневую дымку — как она выползает из чёрного елового леса, поднимается ввысь к кронам берез и уже там повисает облаком. А однажды она спросила о Герберте. Он думал, что не сможет, но заговорил. Говорил долго и трудно, а она молчала, лишь внимательно смотрела на него своими синими, словно ирисы весной, глазами.       Граф не знал, как воспримет его сын появление новоявленной сестры. Не знал, но ловил себя на горькой мысли, что живёт надеждой. Он — и живёт надеждой. Возможно ли существу, пережившему сотни человеческих жизней, обрести, наконец, умиротворение? Как оказалось — возможно. Старый мир таил в себе ещё множество сюрпризов, таких, как улыбка Герберта или свет в глазах его дочери.       Он стоял у окна и смотрел вниз. Герберт и Элиза собирали землянику. Граф хотел спуститься к ним, обнять обоих, чтобы долго-долго пропускать сквозь длинные пальцы их солнечные волосы, но почему-то не смог. Только смотрел, томясь любовью и нежностью. И сиреневая дымка плыла над соснами, и он ощутил, что его Ивонна-Иванка теперь была с ним снова, смотрела на него из глаз его детей. А птицы пели так весело, будто и нет на свете никакой смерти. А может, и правда — нет её вовсе.