Четыре разговора

Джен
R
В процессе
69
Размер:
планируется Мини, написано 6 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Запрещено в любом виде
Награды от читателей:
69 Нравится 18 Отзывы 15 В сборник Скачать

Кёка и Дазай

Настройки текста
      Кёка сидит в ванной, сжимая в руке телефон скорее по привычке, не в ожидании приказа. Сим-карта давно вытащена, и хотя телефон оставила на память умершая мать, у неё больше нет к нему привязанности. Ради чего? Просто по-своему ценный предмет, ни больше, ни меньше. Кёка повзрослела и оставила прошлое в прошлом. Осознала, что нет смысла возводить что-то в культ, преклонять перед чем-то колени. Память — сила и опора, болезненная память — слабость, рычаг давления.       Сентябрьское солнце, тусклое и ласковое, лучами проскальзывает через приоткрытое окно на пол кухни и дальше в прихожую, рассыпаясь на множество янтарных бликов. Луч стелется по ковру до двери, а блики волнами расходятся в стороны, облизывают ноги Кёки в синих носках. Кажется, что от солнца ступням немного теплее, и чтобы проверить это, Кёка задирает правую ногу. Блик нехотя сползает с носка, однако тепло по-прежнему ощущается каждой клеточкой кожи. «Самообман. Или же…» — Кёка хочет почувствовать умиротворение и не может, потому что со стороны кухни доносится дребезжащий звон, неразборчивое ворчанье и грохот полупустого холодильника. Это Дазай, придерживая дверцу чем угодно, но точно не руками, безуспешно пытается достать из морозильника лёд.       Несколько часов назад «Крысы мёртвого дома» напали на ВДА, и сотрудникам агентства пришлось в спешке заключить союз с Мафией, которая оказалась готова предоставить убежище. Больше всех была против, конечно, Йосано, а потом к ней подключилась и Коё, узнав, что Кёка попала в комнату к Дазаю.       Не исключено, что Коё возмутилась бы, даже если Кёку поселили бы с Чуей — всё потому, что с ней, видите ли, могла жить только она. Кёка с нескрываемым презрением наблюдала за тем, как разгневанная Коё набирает Мори и шипит в трубку ругательства, пытаясь добиться перераспределения.       Кёка откладывает телефон к раковине и вынимает из-под одежды стилет, девственно-чистый, заботливо промытый под горячей водой вчера и ещё не успевший замараться. Во время нападения на ВДА она, с неохотой переодевшаяся в чёрный тренировочный костюм, отрабатывала приёмы в спортивном зале вместе с Куникидой, упорно не желавшим признавать технику, в которой главенствовала не сила, а скорость. «Ты не сможешь нанести урон противнику, если твоя способность аннулируется», — он строго поправлял очки и вздыхал. Кёка молчаливо соглашалась и ударяла сильнее, хотя припрятанный за пазухой стилет больно давил на рёбра.       В кимоно было бы проще, думает Кёка, разглядывая сияющую безупречной чистотой сталь клинка: ни пятнышка, ни царапинки. В обтягивающих вещах всегда как-то некомфортно, даже если это пижама подходящего размера, не предназначенная быть шире. В большую одежду, кимоно, юкату, можно закутаться, ощутить себя спрятанной в своём личном, надёжном коконе. Облегающий же костюм неприятно липнет к телу, собирается морщинистыми складками на коленях и у сгибов локтей. Омерзительно. Пропадает и чувство защищённости.       — Нашёл! — доносится из кухни радостный возглас. Вздрогнув, Кёка оборачивается, вцепляясь в стилет как в спасательный круг. Дазай бодрым шагом марширует в прихожую и останавливается на полпути как бы в растерянности, не зная, куда идти дальше. Тени падают на его лицо так причудливо, что видно только, как он прижимает кусочки льда к поцарапанной щеке и потрёпан уже не до такой степени, как в момент заключения сделки с Мафией. Лёд, не удержавшись, с тихим чавканьем обрушивается на ковёр и растворяется в нём тёмными пятнами.       «Похоже на кровь», — отстранённо думает Кёка, и ей абсолютно не сложно представить Дазая со струящимся между пальцев кровавым потоком.       — Ну, Кёка-чан, — Дазай с невозмутимым видом плюхается на пуф позади себя, с блаженной улыбкой вытягивая ноги, — давай знакомиться.       — Мы знакомы, — ровным голосом откликается Кёка, поворачиваясь к нему боком. Гораздо сильнее её занимает стилет. Забавно, не так давно он побывал в глотке одного из врагов ВДА, несмотря на то, что убивать Кёка больше не хотела. Забавляет именно то, как легко переобувается ВДА: убийства — плохо, особенно если ты член Портовой Мафии; если ты убила на службе в агентстве и иного выхода не было, то всё хорошо. Ты добрая.       — Кёка-чан, не будь занудой! — Дазай капризно вытягивает губы трубочкой. — Я имею в виду более близкое знакомство. Нам ведь ещё вместе жить.       — Вы хотите стать моим другом? — на секунду Кёка отрывается от созерцания стилета и переводит на него взгляд. Наверное, в нём должно быть любопытство, заинтересованность или что-то ещё, что бывает у нормальных людей, но Кёка-то понимает, что ничерта она не нормальная. Потому что убивала с ранних лет. Потому что до сих пор не искоренила эти порывы. Потому что, раз обесценив человеческую жизнь, «два» уже не будет. Только этот «раз».       Потому что, чтобы исправиться, нужно работать над собой, а не просто уйти из рядов Мафии. Кёка работает, правда работает, но её глаза остаются мертвецки бездушными.       — Можно и так сказать, — уклоняется от ответа Дазай, не моргнув глазом.       Кёка размышляет пару мгновений, прежде чем многозначительно и беззвучно округляет бесцветные губы. Единственное, что может сейчас — вытащить свою смутную догадку на поверхность и попытаться проверить её несколькими вопросами. Для начала сойдёт первый, вполне безобидный.       — Значит, мне можно называть вас по имени?       — Что? — Дазай теряется. Не шокирован. Просто как будто не расслышал. И эта потерянность ему то ли ужасно идёт, то ли совсем не к лицу.       — Ацуши — мой друг, — монотонно продолжает Кёка, не выпуская из рук стилета. — Я не называю его «Накаджима-сан». Он сказал мне, что друзей зовут по имени. Я могу звать вас Осаму? Или Ацуши ошибается?       Даже в полумраке прихожей видно, как на своём имени у Дазая расширяются глаза, а сам он неестественно бледнеет и подтягивает к себе ноги. Его сухие, потрескавшиеся губы пару секунд что-то ловят в воздухе, но затем он овладевает собой так искусно, что остаётся только позавидовать, и хрипло отвечает:       — Лучше не стоит.       — Лучше Дазай-сан? — всё так же серьёзно продолжает Кёка.       — Да, — Дазай как будто не утверждает, а спрашивает, и это полувопросительное «Да» повисает между ними вязкой, недосказанной тишиной. Наконец Кёка тихо усмехается, первым же вопросом она попала в цель.       Дазай не тот человек, с которым можно поговорить по душам. Ему нет нужды поддерживать разговор, он создал себе мирок и существует там, давно наплевав на окружающий мир. Поэтому Дазай поднимается и молча уходит на кухню. Снова раздаётся звон чашек, негромкая ругань под нос. Остаётся неизменной и Кёка, несмотря на то, что от долгого сидения в одной позе затекла шея и правая рука. В голове вертятся философские вопросы ни о чём, постепенно формирующиеся в более понятное «А меня сломали?». Она понимает, что не сможет ответить сама, но знает, что под слепым взглядом и равнодушным лицом прячется девочка, чувствующая слишком много.       Вчера Кёка прошла мимо упавшей бабушки с рассыпавшимися фруктами, и на её лице не дрогнул ни единый мускул. Не шелохнулось и сердце, эмоции не ощущались. Бабушка жалобно причитала, была незнакомой, поэтому мысль о помощи в голову не пришла.       ВДА по мере сил помогало справляться с этим равнодушием по отношению к «чужим». Помогал Рампо, считавший всех людей вокруг идиотами, помогал Кенджи, любящий искреннюю благодарность в свой адрес, помогала Йосано, сражающаяся за жизнь тех, кого не знала. Ну и, конечно же, больше всех Фукудзава и Ацуши. Кёка заставляла себя показывать эмоции на не привыкшем к такому лице, заставляла беспокоиться не только об Ацуши, и медленно восстанавливалась       Не полностью. Всё равно всё происходит внутри. Мимика слишком наигранна.       Кёка ощущает чувства, но не испытывает эмоции. Кривая формулировка, но единственная максимально верная. Чувствует отчаяние, страх, нежность к Ацуши и глухую ненависть к Акутагаве, но заставить эти чувства вылиться во что-то гораздо большее, чем душевные переживания, не может.       «Но», «но», «но». Слишком много «но» на одну Кёку Изуми.       — Дазай-сан, — она всё ещё смотрит на стилет с прыгающими по нему иллюзорными чёрными мушками. — Скажите, какие у меня глаза?       Боковым зрением Кёка замечает, что Дазай, удобно расположившийся на стуле с металлической спинкой и закинув ногу на ногу, залпом пьёт то ли кофе, то ли слишком чёрный чай. Он делает знак указательным пальцем (дескать, подожди, дай допью), и Кёка запоздало соображает: не следовало задавать такой… личный вопрос такому человеку и в таком месте.       Их квартирка маленькая, хотя просторная и даже пустоватая, со светлыми, почти белыми стенами, похожими на больницу. Не хватает только едкого запаха спирта и, пожалуй, Йосано-сан, склонившейся над развороченным трупом. Рядом с ней возникает образ Огая Мори со скальпелем внутри, оказывается сильнее и стирает Йосано, пугающий, безмолвный, беспощадный.       Пребывание Мори в комнате кажется настолько реалистичным, что Кёка вздрагивает и малодушно помышляет выбросить стилет в ванну — до такой степени клинок обжигает руки.       Мягкий шелестящий голос Дазая вытягивает её из омута страха, отрезвляет, заражает своим спокойствием.       — Глаза? — он причмокивает и заглядывает в пустую кружку. — Охотно, охотно скажу. Твои глаза, Кёка-чан, синие-синие, как море в порту Йокогамы.       — Синие? — Кёка не пытается скрыть ехидство в голосе. — Я и не знала.       — Замёрзшие, — поспешно произносит Дазай как-то неестественно-высоко. — Кёка-чан, я долго подбирал слово… не быть мне писателем, в отличие от него, — вдыхает и повторяет: — Замёрзшие. Две синие горящие льдинки, два айсберга, которым на всё и всех всё равно. На себя в первую очередь. Ты ведь поэтому пошла в ученики к Акутагаве? Хотела умереть?       Кёка с трудом находит силы, чтобы кивнуть.       — Я не должна была оставаться в живых после того, как убила родителей, — едва слышно произносит она. — И не могла. И не хотела.       — Но твой лёд можно растопить, — продолжает Дазай. — Ацуши растопил его, и теперь он дорогой для тебя человек, ты чувствуешь его, хоть потом и снова замерзаешь. Глаза у тебя не мёртвые, Кёка-чан. Надежда ещё есть.       — Чего о вас не скажешь, — пожимает худенькими плечами Кёка. Коё говорила, Дазая нужно опасаться, ведь он читает людей как открытую книгу, но это не опасно тому, кто уже знает, что из себя представляет. «Я таю и снова замерзаю… Какая же это надежда? Всю жизнь мотаться из стороны в сторону. Покой… хочется покоя…»       — То есть? — Дазай отставляет кружку и с ухмылкой смотрит на её покачивающуюся ногу. Знает, что Кёка не будет просить разрешения, она не собирается ни сентиментальничать, ни жалеть его. Сердце ожесточившейся малышки растопить можно, однако ответ на вопрос, насколько это реально, придётся ещё поискать.       Ей плевать. На Дазая уж точно.       — У вас глаза пустые, — Кёка рассуждает, стилет режет глаза яркой, острой болью, незримое присутствие Мори вновь заполняет комнату. — Даже не мёртвые, потому что чтобы умереть, нужно сначала быть живым. А ваши глаза как будто с рождения такие. Как сосуд. «Что посеешь, то и пожнёшь…» Коё говорила, когда вы работали в Мафии, у вас темнели глаза. Сейчас они светлые. И лживые. Сколько ни пытайся влить в сосуд добро, он привык к другому. Пытаться-то можно, но результата добиться труднее. Вот и получается… не глаза, а чёрт знает что.       — Чёрт не зна-ает, — тянет Дазай тоскливо, да так, что кажется, будто близок к помешательству. — Чёрт не знает ни-чер-та.       Потом он непонятно для чего щёлкает чашку и, заслыша звон, улыбается нервно-наигранно. Кёка видит, как тонкие, длинные руки Дазая, перебинтованные в несколько слоёв, подёргивают брошь на шее. Туда-сюда и ни туда, ни сюда.       — А ещё что про меня скажешь?       — Ненавижу таких, как вы.       «Ненавижу» сказано слишком сильно. Кёке ведь плевать, но чем больше она думает о том, какой на самом деле Дазай, тем сильнее крепнет желание вцепиться ему в глотку и не отпускать, наслаждаясь судорожным бульканьем.       — Вас не сломали, — она подносит лезвие стилета ближе, к порхающим вниз-вверх ресницам. Интересно, каково было тем людям, у которых этот стилет побывал и в горле, и в глазу, и даже в языке? Что они чувствовали? Что пытались донести своими мольбами, что Кёка не смогла из них извлечь? — Меня сломали. Акутагаву-сенсея тоже. Вас — нет. Мори-сан жесток, но я уверена, что пришли вы к нему уже таким. А потом запустили эту проклятую цепочку: сначала Акутагава, потом и до меня добрались чужими руками. Вы мерзкий человек, Дазай-сан.       Кёка не оправдывает Акутагаву, просто знает, что если бы не Дазай, её страданий бы не было и кто знает, может, и у Акутагавы бы всё сложилось иначе.       — Кёка-чан, ты весьма сообразительна! Вырастай побыстрее, — у Дазая в голосе игривые нотки, но на лице ни капли симпатии. Кёка на всякий случай отодвигает стилет от глаз и сжимает рукоять.       — И что дальше? — она поднимает на него настороженный взгляд, полный мрачной иронии. — Предложите мне двойное самоубийство?       — Как знать, как знать, — таинственно отзывается Дазай, вставая из-за стола. Стул он задвигает с противным скрежещущим звуком, так поразительно похожим на его сущность.       — Я откажу, — Кёка вытягивает левую руку, направляя остриё стилета в ладонь. Линия жизни, линия ума, линия сердца…       — Я умею быть убедительным, — Дазай, закладывая за голову руки, присаживается на край стола и беззвучно смеётся.       — Вы слишком переоцениваете силу своего обаяния, — Кёка режет слова на кусочки, кусочки льда, холодно, отточенно и безразлично. — Ацуши, Куникида-сан и Чуя. Даже Рампо-сан, но знаете, мне действительно интересно, — синие волны в её глазах становятся чуть острее, — он покрывает вас или не догадывается о вашей… сути?       — Есть вещи, о которых не говорят вслух, — Дазай хихикает. — Так что бери с Рампо пример.       Кёка, не отвечая, подтягивает ноги к груди и проводит концом стилета по линии жизни — она у неё значительно короче, чем линия любви. Впрочем, толку нет ни от одной из них.       — Неполноценный человек, — с протяжным вздохом констатирует Дазай, перекатываясь с одного края стола на другой. Кёка уверена, что лицо у него расслабленно, а глаза расфокусированы. Перестал притворяться весельчаком, что ж, это к лучшему. — Всё, как ты сказала, Кёка-чан. Я с рождения такой… ущербный. — Он сам вздрагивает от последнего слова, как от хлёсткой пощёчины, и с невыразимой тоской задирает голову к потолку, к сияющей белым светом и немного потрескивающей лампе. — При мне Мори-сан убил предыдущего босса Портовой Мафии, и знаешь, ничего особенного. Да и сейчас… я могу испытывать эмоции лишь кратковременно. Пустой сосуд… сколько бы не чувствовал страх, горечь, боль, радость, гнев — мою душу они не поглотят. Погрустил и всё, дольше ничего не задерживается. А внутри бесконечная пустота… раздирающая… О-о боже, за что…       Кёка не может понять, то ли это обычное патетическое восклицание, совсем в духе Дазая, то ли настоящее отражение того, что он сейчас чувствует. Потому что Дазай — тот самый тип непредсказуемых людей. Ты поймёшь их природу, узнаешь всю подноготную и всё равно не сможешь предугадать следующий ход.       — Ненавижу, — Кёка рассматривает Дазая и снисходительно усмехается. — Дьявол не сравнится с вами, Дазай-сан. Как по мне, преступники, убийцы и подлецы гораздо лучше. Вы не они, вы нечто другое. Выше нас всех. Словно знаете, что предначертано судьбой каждому. Герой не своего романа. Знаете, ещё месяц назад, — стилет отнимается от ладони и принимается извиваться между маленькими тонкими пальцами, — я бы, пожалуй, не отказалась стать такой, как вы. Знаю, без эмоций не хорошо жить, но если под «хорошо» понимать кое-что другое, то да, очень и очень хорошо. Теперь вижу — и не хочу быть вами. Слишком… мерзко. Ели бы все знали вашу прогнившую суть, Дазай-сан, на вас бы даже официантки не посмотрели. А так — смазливое лицо, под которым прячется смерть.       Вместо ответа Дазай с тяжёлым прыжком приземляется на пол. Зеркало в новейшей бежевой оправе привлекает его куда больше разговора с Кёкой, потому он кокетливо теребит брошь и изящно, по-лисьи ехидно, улыбается, прихорашиваясь перед отражением:       — Ты думаешь, у меня смазливое лицо, Кёка-чан?       «Угораздило же меня ляпнуть», — сетует Кёка, впрочем, не теряя самообладания. Смазливое лицо? Напротив, лицо Дазая её отталкивает всем, чем только можно. Чего стоят одни его спутанные, вечно немытые волосы или эта расцарапанная щека — но, раз в нём что-то находят официантки, значит, лицо у него смазливое. Или любовь официанток всё же не критерий красоты? Наконец понимая, какую глупость сказала, Кёка прикусывает губу и озадаченно хмурится.       Пора сменить тему.       — Я слышала, однажды Чуя сказал: «Боевые навыки Дазая ниже среднего» и ещё много нелестного в ваш адрес, Дазай-сан. Так или иначе, моего Снежного демона вы легко уничтожите. Чего не скажешь об этом, — она переводит отрешённый взгляд на стилет и ей чудится, чудится, чудится, что на лезвии уже расцветают алые лепестки. — Я убила тридцать пять человек под руководством Акутагавы-сенсея и двадцать четыре — на заданиях ВДА. Интересно посмотреть, кто из нас окажется сильнее.       Кёка, придерживая рукой стену, сползает с края ванны и поудобнее перехватывает стилет. Глаза сверкают тем кровожадным, тёмным огнём, который в обычное время пробуждает в ней хоть какие-то эмоции. Пара резких движений, как её учил Куникида, атаковать, а не защищаться, выигрывая за счёт быстроты — в голове щелчками рисуется план действий. Стилет используется далеко не впервые.       — Ниже среднего в Портовой Мафии, — Дазай поворачивается к зеркалу спиной, руки держит в карманах, оттопырив большие пальцы. Во взгляде — презрение, наигранное до такой степени, что как будто противно ему самому. — Так что давай. Если сможешь.        Кёка размышляет несколько секунд. Соблазнительная мысль увидеть Дазая корчащимся в агонии, с торчащим стилетом в горле, засела слишком крепко, к тому же, избавить мир от такой пакости… но она прячет стилет в ножны, отправляя их за пазуху. Неприятное душевное жжение заменяется физическим неудобством, стилет начинает давить, однако её всё равно отпускает. Голова становится яснее и легче.       — Идём, — глухо бросает Кёка, выходя из ванной в прихожую. — Купим выпить и к Ацуши.       Она не забыла, что Коё категорически запретила ей покидать убежище в самых жёстких выражениях, и подчиняться этому приказу не собирается. Играет мамочку Коё просто отвратительно. Будь Кёка хоть немного сильнее и мстительнее, без раздумий всадила бы клинок ей в живот, потому что никто, никто не смеет осквернять священный образ матери такой жалкой пародией.       — Три бутылки сакэ? Я согласен! — восторженно поёт Дазай, в несколько прыжков достигая прихожей и увлекая Кёку за рукав прочь из квартиры, хотя она не предлагала ни сакэ, ни три бутылки.       — Мне гранатовый сок. Не пью, — угрюмо отрезает она, едва успевая выскочить из закрывающейся двери и не поспевая за широкими шагами Дазая, не отпускающего её руку. Дазай обезоруживающе улыбается и объясняет, что он не Ацуши, и одной бутылки ему явно будет мало. Кёка слышит приглушённый хлопок двери и провернувшийся в скважине ключ, который затем испаряется в ловких мужских пальцах.       Комната со светлыми, почти белыми стенами, с невыключенным светом, комната, слишком пустая и необжитая, похожая на больницу, остаётся в одиночестве и безмолвном молчании. В ней больше нет ни призраков, ни ненависти, ни двух людей с одной отсутствующей частью души. Потому что кому-то суждено излечиться, а кому-то так и остаться с прогрызенной внутри дырой. И тогда комната, такая же пустая, как душа того человека, распахнёт свои объятия и скажет «Я ждала тебя. Давай проведём вместе вечность?»
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.