***
Леди Кэтрин навсегда запомнила тот день, когда впервые встретила его. Она так не хотела идти на танцы, что снова сбежала из дома и пряталась между согретых солнцем зданий. Слушала, как поёт и стонет металл в кузницах, как витиевато переругиваются простолюдины, вдыхала запах лукового супа и свежих булок; потом спустилась к морю и, подоткнув юбки, как подсмотрела давно у городских, кидала камушки в солёные волны. А потом её, как обычно, нашли слуги отца, привычные к таким выходкам — и повели домой, точно под конвоем. Отец встретил её у дверей залы, где обычно леди Кэтрин танцевала. Строгий, подтянутый, отчуждённый — лучше бы это была мама. — От тебя пахнет Неведомый знает чем, — бросил он, — и выглядишь ты не как леди, Кэтрин. Но времени нет — я оплатил занятия, и учитель тебя ждёт. В зале не было ни музыкантов, ни знакомой наставницы. Только лился через высокие стрельчатые окна горячий закатный свет, становившийся на мозаичном полу расплавленным золотом, и стоял — спиной к Кэтрин — незнакомый молодой мужчина. Высокий-высокий, плечистый; светловолосый, как многие местные жители, но загорелый почти как дорниец, в рубахе — тоже почти по дорнийской моде — без рукавов. Мышцы на его руках были не такими, как у кузнецов, которых она сегодня видела. Не вздутыми, но гладкими и твёрдыми. — Я ваш новый учитель танцев, леди Кэтрин, — спокойно произнёс он не оборачиваясь. — И вы заставили меня ждать вас. Кэтрин остановилась и глубоко вдохнула. Посмотрела на чужую спину снизу вверх, остановила взгляд на коротко остриженном золотистом затылке. Почувствовала себя особенно маленькой. Обычно после такого урок превращался в пытку. — Плохо не то, что вы убежали к морю и отирались между каких-то лачуг, где варят бедняцкую похлёбку, — продолжил он так же ровно. И Кэтрин не успела удивиться, когда тот закончил: — Плохо, что вы попались. С этими словами он развернулся и бросил ей деревянный меч. Кэтрин поймала его, почти рефлекторно — когда за ней не следили и занимались действительно важными делами, ей случалось играть с мальчишками, метившими в рыцари. И только потом посмотрела в лицо нового учителя. Он был чуть старше, чем показалось; наверное, ему было ближе к тридцати. А ещё у него были весёлые, лукавые серо-голубые глаза и какая-то такая улыбка, которую дочери лорда прежде видеть не приходилось. — Зовите меня Клинт Бартон из Браавоса, — сказал он, принимая боевую стойку. — Я буду вашим учителем танцев.***
На эти танцы мама не приходила смотреть. Только отец, и то очень редко. Но эти уроки лучше учили леди Кэтрин быть грациозной и терпеливой, держать спину прямо и быть коварнее самой королевы. Он говорил ей — будь быстрой, как стрела, текучей, как вода, гибкой, как змея и никогда не вздумай драться благородно. Он твердил: страх разит вернее оружия, нельзя отдаваться страху. Он учил её лгать и изворачиваться — лучше, чем Кэтрин умела прежде. Он запрещал ей жалеть себя и уже через месяц дрался как с равной, но всегда повторял, приставляя к горлу деревянный меч: — Что мы говорим богу смерти? — Не сегодня, — отвечала Кэтрин. Улыбалась своему учителю танцев так, как тоже он её научил — и выкидывала очередной подлый трюк. Клинт Бартон из Браавоса действительно был хорошим учителем для леди. Он откуда-то знал, как использовать хрупкость как преимущество — и Кэтрин, которой септы рассказывали те же легенды о любви, что и старшим сёстрам, воображала, что когда-то рядом с Клинтом была плясунья ему под стать. Однажды она спросила его напрямую, есть ли у него жена. В наступлении, чтобы увидеть по лицу, солжёт или нет. — Человек не играет в детские игры, — странно ответил Клинт, отразив атаку внезапно жёстко. Никого у него нет, поняла Кэтрин; и ещё поняла, что это не её он назвал ребёнком, а повторил чьи-то жестокие слова. Он, высокий и взрослый, вдруг показался ей неприкаянным и одиноким, какой она сама была рядом со старшими сёстрами и родителями — и оттого ещё лучшим бойцом. Он давал ей задания. Задания, которые не понравились бы отцу, знай он о них. Леди Кэтрин одевалась простолюдинкой, убегала в город — и воровала, оставаясь незамеченной, ловила бродячих котов, наблюдала, играла чужую роль где-нибудь в Блошином Конце. Иногда она возвращалась к Клинту с лепёшками с сыром и мясом — обычно, конечно, крадеными. Сначала он не принимал угощение, а потом сдался. — Нехорошо, — говорил Клинт с набитым ртом. Обычно он ел, сидя на подоконнике в просторной зале, после занятий, когда солнце окрашивало море в красный. — Нехорошо, и поэтому я одобряю. Однажды Кэтрин набралась смелости и села рядом с ним. Клинт отломил ей половину лепёшки. — Если ты делишь со мной хлеб под моей крышей — значит, никогда не причинишь мне зла и я не причиню тебе, — заявила Кэтрин. — Синяки не в счёт. — Я бы никогда не причинил вам зла, миледи, — отозвался Клинт и небывало серьёзно посмотрел на неё. — Потому ты учишь меня подлым вещам? — Да. Он всё ещё был серьёзен, когда полез в карман. И вдвойне — когда протянул Кэтрин на раскрытой мозолистой ладони странную монетку. — Если мне придётся оставить вас, но вы захотите учиться этому дальше — подойдите к любому браавосийцу в гавани, отдайте эту монету и скажите: «Валар моргулис». Она не взяла монету. Так и рассматривала чужеземный кусочек металла на большой ладони, иссечённой шрамами, и странные мозоли на пальцах, оставленные не мечом. — Я не хочу, чтобы ты меня оставлял. Клинт промолчал и усмехнулся. Собрался сжать кулак — но леди Кэтрин торопливо схватила монету, так, чтобы он ничего не успел сказать. Будто знала, что больше не предложит. И спросила, чтобы сменить тему: — Откуда эти мозоли? — От тетивы, — ответил Клинт. — Если вы хотите, я научу вас, миледи. Лук мне больше по душе, чем меч, и я давно думал, что вам тоже стоит попробовать. — Я пробовала. У мальчишек. Но я хочу, чтобы ты меня научил. Даже если от этого останутся мозоли.***
Сначала он заставлял её стрелять по голубям. Потом — сбивать воробьёв. — Ты издеваешься, — огрызалась Кэтрин. — Я чувствую себя живодёром. Дикаркой. Мне их жалко, в конце концов. Клинт из Браавоса только наблюдал за её выстрелами, заложив руки за спину. — Ты не живодёр и не дикарка. Представь, что ты — соколица, которая терзает их, чтобы выжить. Никого не жалей. И Кэтрин представляла себя соколицей, и делала успехи. За своей охотой, за своим ученическим азартом она и не замечала, каким напряжённым стал отец, что лорды, с которыми он пил вино и говорил о политике и придворных делах, стали похожи на ощеренных подозрительных крыс с лощёными боками. Даже воздух над Королевской Гаванью наливался чёрным ожиданием шторма. Юная леди Кэтрин не заметила бы, разразись он прямо над её макушкой. Ей кружили голову успехи в учении; а ещё она боялась, что Клинт однажды уйдёт, даже не предупредив её. — Все когда-нибудь уходят, — сказал он ей в тот единственный раз, когда они оказались у моря не ради учёбы, не для того чтобы фехтовать на скользких камнях или ловить шустрых крабов. Они просто стояли и кидали камешки в волны, как делала Кэтрин перед их первой встречей, и брошенные Клинтом исчезали так далеко, что она не слышала всплеска — только видела его отблеск. — Все когда-нибудь расстаются, но встречаются лишь немногие. — Те, кому предназначено судьбой? — Те, кто сами ищут друг друга, потому что важнее у них никого нет. У человека нет судьбы. Её камень тогда жалобно плюхнулся в воду почти у берега и поставил в разговоре некрасивую неуклюжую точку. В те дни леди Кэтрин была ещё ребёнком, и другой точки быть не могло.***
Детство закончилось внезапно. Вовсе не так, как обещали воспитательницы в туманных наставлениях. Леди Кэтрин выполняла своё учебное задание, когда её притёрла к стене бешеная толпа — недалеко от септы Бейлора. Она вжалась в тёплые камни, стала частью этой стены, будто перестала дышать: она ещё никогда не видела страшных времён, и они застали её врасплох. В выкриках и проклятиях она различила новости о бесчестной казни десницы, что-то нехорошее о королеве и молодом короле — и наконец поняла, что начинается буря. Хотелось побежать домой — и леди Кэтрин побежала бы. Но из упрямства не могла вернуться, не выполнив задания; а смятение кружило её по городу дольше обычного. Кэтрин бродила знакомыми улицами, но больше не узнавала их, всматривалась и слушала — и будто сами закоулки шептались: всё не так, как она привыкла, ничто не будет прежним. В конце концов она просто впервые забыла, что ей нужно было принести учителю, и почти час смотрела, как на Мучной улице, где-то на задворках, воробьи возят в пыли горелую корку. Никто ещё не знал, что вскоре так же схватятся за горящие земли лорды и короли. А когда леди Кэтрин вернулась, в пустом крыле царила страшная тишина. Свечи в коридоре прогорали и чадили. Мама должна была отругать её за позднее возвращение, да ещё и в простой одежде, ведь это не подобает леди. Мама ругала её только за это — не за всё подряд, как лорд-отец. — Мама? Никто не отозвался, и леди Кэтрин сама превратилась в тишину. Что-то подсказало ей, что отца звать не стоит, если ответом на вопрос стала тишина. Из комнаты септы по полу тёк тёмный ручеёк. Леди Кэтрин перешагнула его. Тихо-тихо. Ускорилась. Поднялась по ступенькам к покоям родителей. У неё были с собой только лук и стрелы, лёгкие, почти игрушечные — и она на всякий случай вскинула его, натянула тетиву. Клинт вылетел из темноты ей навстречу так неожиданно, что она чуть не угостила стрелой его. На его извечной белой рубашке, наискось по рёбрам, чернел длинный порез. С меча капала кровь. — Миледи, — тяжело выдохнул он и потянул к ней свою длинную тёмную руку. — Это не я. Миледи, не… Кэтрин столько раз обманывала его здорового, что юркнуть под руку больного и уйти от захвата не составило труда. Но потом она застыла на пороге, глядя, как раскинулась на полу почти у входа её мать. Леди Элеанор лежала в тёмной блестящей луже, запрокинув голову, неестественно скрючив руку у вскрытой шеи. Почему-то в дорожной одежде — и кровь расплывалась по чёрно-фиолетовому, в гербовых цветах Бишопов, плащу. Леди Кэтрин гораздо позже поняла, что вокруг пахнет вовсе не штормовой морской солью, что отца она так и не увидела, что в доме никто не шевелится. Не успела ничего сказать Клинту, который спустился из окна в сад с помощью одной руки, другой прижимая её к себе. Подолы её простых юбок и наспех накинутый непонятно когда плащ замарались его кровью и кровью мамы. Он нёс её куда-то по городу, нёс проулками, которые леди Кэтрин сама находила и описывала, почти беззвучный и слишком быстрый для раненого. Иногда прислушивался — не дышал, но сердце билось, и Кэтрин вслушивалась в него. Но слышала ещё и стальной чужой топот, будто по пятам шла гвардия. Когда хотелось всхлипнуть, как маленькой и глупой девочке, которой ей больше нельзя было быть, Клинт прижимал её крепче и говорил: — Ну же, миледи, тише. Я учил вас быть тихой. И, когда это не помогало: — Тише, Кейти. Как-то на свой манер. В порту он занёс её на какой-то корабль. В ночной тьме, в отсветах факелов, его смуглое обычно лицо вдруг показалось леди Кэтрин бескровным и бледным. Он перебросился с капитаном — или его помощником? — парой слов на валирийском, отдал Кэтрин её лёгкий лук со стрелами, кошель с деньгами и все мелкие стальные наконечники, которые ковали специально для этих стрел. — Если захочешь учиться дальше… — начал он торопливо. — Я найду браавосийца. Валар моргулис. Я всегда ношу монету с собой, — всхлипнула Кэтрин. — Мы встретимся там, за Узким морем? Он только улыбнулся, но теперь это вышло грустно. По каменной кладке невдалеке от причала громыхнули железные сапоги. — Я найду тебя, — пообещала Кэтрин. — Это… Это ведь твоё настоящее имя? — У человека много имён и много лиц, миледи. — Но как мы узнаем друг друга?.. Лязг сапог приблизился. — Миледи, — Клинт Бартон из Браавоса слегка поклонился ей и сделал шаг назад, незаметно пытаясь зажать рану. — Помните. Не сегодня. Капитан — или помощник капитана — втащил её в какой-то люк быстрее, чем леди Кэтрин успела опомниться. Напоследок она только услышала, как скрестились клинки.***
Корабль унёс леди Кэтрин в Пентос, и она перестала быть леди Кэтрин. Когда женщина заметила её, пристроившуюся на ночлег между двумя ярко выкрашенными домами, за занавесью плюща, и спросила, как зовут прелестное дитя, «дитя» ответило: — Кейти. Кейт, миледи. Клинт учил её играть роль — и это оказалось легко и не страшно, если спрятать лук в нише каменного забора и никогда ни о чём не говорить. Та женщина, торговка тканями, взяла Кейт к себе на время — за помощь в хозяйстве и ремесле. Кейт ходила к реке полоскать полотнища, носила с рынка корзины со снедью — и вслушивалась в вести из Вестероса. Говорили о войне. Говорили об убитых лордах. Говорили о смуте, о беззаконии, о бандах на дорогах. И Кейт понимала, что Клинт её спас — но так и не понимала, от чего именно, и хотела узнать, кто убил её мать и за что. Жив ли отец, она не знала. Возможно, Клинт сам бы ей ответил, но Кейт слышала о нравах Браавоса, о его богатстве, о его подлости — и набиралась сил в Пентосе. Копила монету за монетой, ходила босиком, бралась за разную работу и была добра ко всем, кто был добр к ней. Она ухаживала за охотничьими собаками, учила читать детей, даже выращивала цветы — для двух бывших наёмников, связавших в вольном городе свои судьбы. Она ходила по стёртым временем камням босиком, встречала рассветы на пустынном берегу моря, ела сладкую смоковницу прямо с деревьев и слушала предания об андалах, ройнарах и древней Валлирии. И никогда не прекращала тренироваться. Тайком. Сначала — с тем, с чем приплыла сюда; потом — с мечом, который сама заказала себе, и с новым, уже не детским, луком. Когда Кейт скопила достаточно денег, она решилась. Женщина, что приютила её, переживала — будто отпускала не помощницу, говорила, что для юной девушки, вошедшей в цвет, такое путешествие будет опасным. — Опасность не догонит меня, — пообещала Кейт на прощание. — Я буду быстрой, как стрела. Ещё быстрее. Тем же вечером монета, что дал ей в другой жизни Клинт Бартон из Браавоса, легла в ладонь капитана. — Валар моргулис, — произнесла Кейт, уже знавшая смысл этих слов. — Валар дохаэрис, — отозвался капитан. Через несколько часов палуба вновь качалась под ногами Кейт — как в последнюю ночь её настоящего детства.***
Что путь приведёт её к храму Многоликого бога, Кейт не знала. Однако если так нужно было, чтобы найти Клинта и узнать правду — она готова была служить ему. Но когда Кейт поднялась по ступеням от самой кромки воды, отворила словами «Валар моргулис» узорные двери из чардрева и предстала перед странным человеком, всё обернулось вовсе не так. Он долго не привествовал её, ничего не просил, не приказывал, не спрашивал. В нишах стен засыпали мёртвым сном люди, уставшие от жизни; слепая девочка с бельмами на глазах, чуть младше Кейт, зажигала длинной лучиной оплывшие свечи на страшных алтарях. Должно быть, Кейт вздрогнула, когда узнала в ней дочь казнённого десницы. Должно быть, человек в капюшоне понял: своим зрением соколицы Кейт не поступится. Тогда он сделал шаг к ней и взял за подбородок. Заглянул в глаза — и усмехнулся слишком похоже на то, как делал это Клинт, как делала это теперь сама Кейт. Она только уверилась: её учил настоящий Безликий, и надежды найти его нет. — Девочка не слуга Многоликого бога, — снисходительно заявил человек в капюшоне. — Многоликому богу служат убийцы, а не мстители. — Я не ищу мести. Этих слов он будто не слышал. — Тот, кого ищет девочка, ушёл. Ушёл очень давно. Он унёс с собой только одно имя и одно лицо. Человек захотел вернуться куда-то и быть узнанным. Девочка должна уйти. Ослепшая дочь десницы так и не проронила ни слова. Хотя Кейт обернулась на неё с порога — и была уверена, что её саму тоже узнали. — Знает ли человек, что ему теперь не скрыться нигде на известных землях? Прощальные слова человека в капюшоне врезались в спину Кейт подобно метко всаженному по рукоять ножу.***
— Бог знает зачем Безликим нужны были знатные девочки. — Бог-то знает, вот только который из них? Спустя годы они снова встретились с Арьей, дочерью десницы. И та видела лучше многих — но Кейт не жалела о том, что не осмелилась заплатить эту цену за способности Безликой. Она вообще ни о чём уже не жалела. Кроме того, что она не нашла Клинта. Тогда она уплыла из Браавоса обратно в Пентос, оттуда — в Вестерос с вольными наёмниками, и немногие идиоты решались посягнуть на неё или высмеять. Кейт никого из них не убила — но охоту к таким вещам отбила. Смех последнего так и остался выгравирован на его лице двумя страшными вечными шрамами. И всё время искала — но не могла найти. Наверное, потому, что у Клинта не было судьбы, или просто встретиться хотела только она? Хотя… Найти друг друга в адском котле, в который превратили Вестерос войны, было бы чудом. Чудо, если он ещё жив после того, как ушёл от Безликих, думала Кейт — и не искала его, чтобы по её следу не напали и на его след. Даже не встреченный больше, он ведь всё равно оставался с ней, и искусство, которому он научил свою «миледи», не раз сохраняло жизни ей и другим. В Королевской Гавани. В Харренхолле. На полустёртых войной путаных дорогах, у костров с наёмниками, разбойниками, переселенцами. На севере, в самую долгую зимнюю ночь, куда Кейт пришла уже с истиной об отце и где повстречала Арью Старк. Та была Безликой — и снова стала леди Винтерфелла. Кейт не отказалась от своего лица — но имя своё назад никогда бы не взяла. Даже не потому, что теперь оно не шло к её жизни или манерам — она всё ещё не забыла о хорошем воспитании и не пустилась во все тяжкие. И на лицо она была хороша: все, кого она вспомнила, кого расспрашивала о матери и об отце, твердили ей, что она красива, как леди Элеанор, и эта похожесть искажала их собственные лица суеверным страхом. Ещё бы — многие считали, что леди Бишоп из сгинувшего дома Бишоп никогда не обретёт покой, ибо она была убита своим же мужем, отцом своих дочерей. Они рассказали это Кейт, когда та приходила за правдой и обнажала клинок в её поисках. Леди Элеанор узнала, что лорд Бишоп помогал королеве Серсее скрыть свои грехи. Лорд Бишоп выбрал не семью, а расположение королевы, и не дал своей жене бежать к людям десницы с правдой. Потому он и был проклят, решила Кейт, и боги не послали ему сыновей, что род человека, ценившего власть, роскошь и деньги больше семьи, должен был исчезнуть. Само его имя должно было сгореть, как сгорела Королевская Гавань, как сгорели вместе с дорогими нарядами, коврами и гобеленами его чёрно-фиолетовые знамёна. Всё, что осталось, всё, что она взяла из бывшего дома — короткий клинок валирийской стали, перекупленный отцом у кого-то просто ради украшения кабинета. Теперь он украшал бедро Кейт — послуживший тому, ради чего был выкован, много раз вонзившийся в плоть умертвий на обжигающем звенящем морозе, пока Кейт бесконечно выговаривала стеклянным языком заветное «Не сегодня». Клинок был выкован для этого; может, и сама Кейт была выкована для этого. Может, Безликие играли в свою игру, пока лорды играли в престолы — но их игра сохранила жизни и ей, и Арье. Жизни, которые причудливо переплелись, едва соприкасаясь — как слишком жёсткие стебли в венке. И теперь они стояли у причала вместе, чтобы разойтись снова среди соли и пепла. — У него есть имя? — спросила Арья, глядя, как матросы заканчивают приготовления к отплытию. — Я не знаю, его ли это имя. Он был из Браавоса. — Я не о том, за кем ты уплываешь, — засмеялась Арья. Посмотрела на Кейт чуть снизу вверх. — Клинок. — Это же не длинный меч?.. — Разве слава зависит от размера? Кейт помолчала. Она ведь — соколица, так? — Я назову его Соколиный Коготь. Арья одобрительно кивнула, и обе снова замолчали. Надолго. Когда Кейт уже всходила на борт, Арья окликнула её с улыбкой. — Может, ещё встретимся там, — она кивнула на окрашенный золотом горизонт. — За пределами известных земель. Наверное, ей тоже было к кому плыть — и Кейт долго думала об этом, когда плыла под огромными ночными звёздами всё дальше и дальше, ещё дальше, чем она плавала прежде. Но в этот раз ей не было тревожно. Ей было спокойно, будто она рождалась заново, в мире без долгой зимы и вечного зла; и ей нужно было придумать имя себе, раз имя было только у её клинка; и ей нужно было дать новый смысл цветам, замаранным кровью. И сделать так, чтобы тот, кто оставил её маленькой девочкой, узнал при встрече воина, которого вырастил.***
Настоящую весну он встретил далеко-далеко, не за Узким морем — за морем таким широким, что не могли бы представить в Вестеросе. В городе вольнее любых вольных, где он рос. В известных вольных городах он когда-то родился у опустившихся безродных пьяниц, был воспитан циркачами и подался в наёмники от безденежья, любил одну из своих сестёр по оружию, танцевал с ней настоящие, не приторно-придворные, танцы; там, устав от всего, приполз однажды избитый, обманутый и покинутый умирать в храм Многоликого бога — но вместо смерти обрёл служение. И однажды бросил всё — в пламени войны, не выполнив до конца его волю, не приведя в храм свою ученицу. Уехал — и от бога, и от бестолковой чужой войны. Они так и не встретились за Узким морем — к хорошему, должно быть, благородные леди не должны общаться с отребьем. Но ведь почему-то он перестал быть никем, оставил себе лишь одно имя и одно лицо. Будто зачем-то надеялся, что был кому-то нужен и важен. Что будет ещё. Что, уйдя от бога смерти, он обрёл судьбу. Здесь росли смоковницы — как в Пентосе, только до их плодов ещё было ждать и ждать. И ещё какие-то диковинные деревья. Здесь были чужие звёзды, неизвестные ему, не писавшие его судьбу. У него кончались силы, давно кончились деньги, и вера, как ему казалось, иссякла тоже. И он, должно быть, потерял хватку, постарел — или просто дал слабину, когда увидел здесь, на другом конце света, такие же лепёшки с сыром и мясом, как пекли в Королевской Гавани. Попытался стянуть одну, и на этот раз вышло неудачно. Дюжий торговец его схватил за руку. Не захотелось даже сопротивляться. — Леди сказала, чтобы всех воришек я приводил к ней лично. Он думал — поведут в один из тех шикарных купеческих домов, раз ведут к «леди». Вспомнил из юности: в тюрьмах обычно кормят, пусть и плохо, и спать можно не на улице, не в приморской духоте. Он тогда сбегал, может, и сейчас сбежит. Но торговец повёл его на постоялый двор, где обычно останавливались наёмники. Бродячие безумцы, герои, авантюристы. Наискосок через зал трактира, мимо пьяных раздухарившихся летнийцев с блестящей умащенной тёмной кожей, мимо иноязыкой компании, которую он принял бы за дорнийцев, мимо целующихся мужиков, одетых как настоящие лорды. Наверх, по ступенькам. На деревянной двери маленькой комнаты на самом верху висело чёрное знамя с фиолетовой птицей. — Это… сокол? — хрипло вырвалось у него. — Соколица, — поправил торговец. — Здесь живёт моя леди. Леди Соколиный Глаз. Так её зовут. Она не разрешает себя так называть, но я называю. — Потому что хозяйка лавки? — И манеры как у леди, — как будто похвастался торговец. — Поговаривают, она приплыла из дальних земель. Но я не видел ещё никого, кто приплыл бы оттуда. Он смолчал о том, что одному гостю из-за бескрайнего моря торговец только что чуть не выкрутил запястье. Лишь усмехнулся — и за это, не иначе, в комнату его почти втолкнули. Комнатой леди назвать это было нельзя: на столе были разложены стрелы и наконечники, точильные камни и метательные ножи; на деревянном манекене красовалось не шёлковое платье, а доспехи из крашеной в чёрный дублёной кожи и стали. Но в своём рубище странника, ищущего неизвестно чего, он почувствовал себя неуютно. Та, которую звали Леди Соколиный Глаз, стояла к нему спиной, лицом к большому окну, за которым золотилась бухта, — и у неё были длинные чёрные волосы, собранные в высокий гладкий хвост, а шея, должно быть, когда-то была белоснежной, но теперь загорела до бронзы. Сама она была невысокой и подтянуто-стройной. Гибкой, как змея; упругой, как тетива. — Плохо не то, что ты украл лепёшку, — послышался лукавый голос. Во рту у него пересохло. — Плохо то, что ты попался. Хотя нет. Хорошо, — добавила она и обернулась. Похожая на свою убитую мать, от остывающего тела которой он уносил её в прошлой жизни, подальше от интриг проклятых лордов — и совсем, совсем другая. Если бы кузнец ковал грубый палаш, а выковал острейший клинок для руки короля, он почувствовал бы то же самое. — Меня зовут Кейт Соколиный Глаз. — Её голос всё же дрогнул. — И я хочу знать, какое имя человек оставил себе. Только тогда он шагнул к ней. Осторожно и неверяще. — Я Клинт Бартон из Браавоса, — повторил он. — И я не учитель танцев. Но Кейт обняла его так, как обнимают только людей, с которыми хотят танцевать.