Хороший человек идёт на войну

      Капитан Америка — это символ. Что такое символ для армии? Знамя победы? Может быть, это просто что-то, что ты чувствуешь сердцем.       Для Баки не было Капитана Америки, не было символа или знамени. Был Стив. Его лучший друг Стиви. И он надеялся все неприятности забрать с собой, но мелкий решил иначе. Эксперимент Эрскина сделал его друга символом победы. Куклой в чужих руках. Он слышал о капитане. Слышал о ходячей рекламе, что поет, танцует и поднимает байк во славу политиканов. Когда речь заходила о Стиви, он боялся сболтнуть лишнего. Когда все говорили про капитана, он не чувствовал ничего. Ничего. Что бы это значило?       Каждый солдат на войне — чей-то сын, супруг, отец. У Барнса была семья. Его семья ждала его с фронта, он посылал им письма. Доходили они или нет? Ответ он не получал, но стабильно отправлял письмо за письмом. Каждый день он ждал ответа на них. Ответа не было. Очерк в газете о клоуне в трико привлек внимание случайно. Он хмыкнул и пошел дальше, даже не узнав своего друга за этой грудой мышц в дурацком костюме.       Солдат на войне чего-то лишен. Жизни или чести. Любви или ненависти. Смерти или дружбы. Каждый ищет что-то в этой войне: наград, званий, смерти. У каждого своя война. В мирной жизни она тихая и спокойная, как пруд с крокодилами — ты их не увидишь, пока не забредешь на нужную им позицию. Поздравляю! Тебя съели. В отчаянные времена — с противником, что дышит в затылок, — страх сковывает тело. Через прицел не видно жизни — видна только смерть. Очередной человек попадает в своеобразный крестик. Пуньк. Хм... или бух? Нет жизни. Через прицел не видно — отец это или сын, муж или боец. Видно только, свой или чужой. Свои. Они все здесь свои. Бегают и убивают друг друга, как фигурки на доске. Короли и королевы отсиживаются на грани доски или бегут, а тебе нужно идти вперед. До конца. Нет дополнительной минуты. В прицел попасть так же легко, как и загнать в кого-то пулю. Сотни? Тысячи человек? Сотни тысяч. Баки полагал — не больше сотни. Он покончил с почти сотней вражеских солдат. Он убил почти сотню чьих-то детей, отцов, мужей.       Пока есть чем думать — тянет на философию. Пока они устраиваются на привал и не замечают вражеских солдат вокруг, можно представить. Можно представить, что рядом друг, что они не на холодной земле, прикрытой шинелью, а в теплой протопленной комнате. Сидят и пьют теплый чай, завернувшись в плед. Стив, который рисует углем в своем альбоме, переворачивая лист на другую сторону, и Баки. Рядом. Вместе. В безопасности. Плохие, плохие мысли.       Сейчас нужно думать только о завтра — нет, только о сейчас. Сейчас все хорошо — он жив. Стив в Бруклине. Иногда так хорошо, что у того такой слабый организм. Главное, чтобы он выжил. Пожалуйста, господи, пусть только он будет жив. Баки согласен даже умереть — пусть только его Стив живет. Капитан с концертами скоро доедет и до базы неподалеку. Скоро сто седьмой пехотный увидит своего Капитана Америку.       «Скоро они падут», — думал Баки, когда всех оставшихся в живых солдат и командиров повели на смерть. Утром он не знал, хватит ли еды на ближайшее время. Утром он был сержантом Джеймсом Бьюкененом Барнсом. Утром он снова не получил письма.       Сейчас их вели на смерть, и Баки думал только о том, как же хорошо, что у Роджерса слабый организм. Как хорошо, что его не пошлют сюда. Как же хорошо, что он умрет раньше, он — Баки, не Стив. По дороге они шли сломленные, убитые морально и на грани физических сил. Руку неприятно тянуло, и Баки жалел, что у него нет еще одной пушки — или такой, что у этих немцев с нашивками осьминогов на форме.       Он молился, чтобы те, кто там, дальше, не пустили их к Стиву, не пустили их в Бруклин. Молился, чтобы Стив был разумнее и не лез на рожон. Он не верил в бога, но прямо сейчас он молился бы и Говарду Старку, будь у того возможность уберечь мелкого от него самого.       Дорога сворачивала, и он бросил пуговицу от кителя на повороте. Когда за ними пойдут, он оставит след из хлебных крошек. Если их пойдут спасать. Главное, они забрали нескольких до того, как их повязали. Их командир был трусом — он отдал им оружие и боеприпасы. За это они его помиловали. Расстреляли. Легкая смерть для того подонка, как считал Баки — военный ее не был достоин.       Идти было нелегко. На плечо то и дело наваливалась туша солдата, что был рядом в окопе, как его там звали? Макс? Алекс? Не важно.       Шаги становились тяжелее, и солдат, державшийся за него, свалится под ноги. Баки потянулся за ним. За секунду до очереди выстрелов его оттащили от упавшего вояки.       «Не смотри. Только не смотри».       Им кричали скинуть парня в овраг рядом — им не нужен был недееспособный товар. Туша должна держаться на ногах. И желательно на двух. Судя по взглядам солдат вокруг — две руки в обязательный перечень не входили.       Путь продолжался. Человек десять, судя по выстрелам, они потеряли в пути.       Крики раздались где-то вблизи. Сонная тишина сменилась воплями людей, но выстрелов не было слышно — только боль и страдания. Баки хотел взять в руки винтовку и облегчить их участь.       Они прошли через огромные ворота — и сразу по камерам. Холодные решетки и крики вокруг. «Страшно? Жутко! Почему люди здесь так воют? Что эти солдаты сделают с ними? С ним».       Прошел час, два, пять. Сутки.       Один раз их кормили. Есть никто не решился. Запах от еды тоже не вызывал желания вкусить чужой стряпни. Ели то, что осталось от пайка, припрятанного по карманам.       Его вытащили из общей камеры на третий день. Едва переставляя ноги, Барнс побрёл вперед. Маленький, лысенький, мерзкий человек предстал перед ним неожиданно.       «Кто он?»       — Неплохо, неплохо. Он ел что-нибудь? — обратился человек к тем, кто вел Барнса в эту комнату.       — Никак нет, — по-военному четко ответили ему.       — Очень хорошо, — человек растянул губы в улыбке — зубы были видны сквозь тонкие полоски губ. Глаза впились в Баки, и тот отшатнулся. В спину упиралось дуло пистолета.       — На задушевную беседу рассчитывать не стоит? — пересохшим горлом, едва ворочая языком, шепотом выдохнул Барнс в лицо своему палачу.       — С характером, да, сержант? — улыбка стала шире, но глаз она так и не достигла. Крысиное лицо приближалось, глаза смотрели в ненормальные, расширенные зрачки напротив. Удав и кролик. — На стол его. Привяжите покрепче и не расшатайте мне койку.       Выполнение много времени не заняло. На сопротивление почти не было сил. Жестокость глаз и безразличие слов надежды не внушали.       — Посмотрим. Ну-ну, сержант, не переживайте, я вас не убью. Сразу. Надеюсь, если у нас все получится, вы обретете новую жизнь — как великое оружие Гидры.       — Хайль Гидра! — отозвались сбоку конвоиры и, кажется, отдали честь.       — Свободны. Через пять часов приведете еще одного. Номер двенадцать плохо выглядит — надо его заменить. Двенадцатого — пристрелить и в операционную, хотя нет, пусть будет жив. Посмотрим, как долго он будет цепляться за свое жалкое существование и отдаст жизнь во славу фюрера.       — Хайль Гидра, — мужчины покинули помещение, а жестокие слова отдавались в ушах.       «Он тоже. Он для них тоже только материал для исследований. Тушка, скот. Лягушка на лабораторном столе».       — Не бойся, — обратились к нему лживые слова, — больно не будет. Будет нестерпимо больно, — в руках экзекутора появился шприц, и синяя жидкость полилась в вены.       Капельница рядом присоединилась к его руке. Сознание плыло в тумане. Баки цеплялся за ускользающую действительность. Заключённый #56898 — теперь это было его имя. Сознание почти всегда пребывало в тумане, но когда он не спал — он помнил, что это не его имя.       — Сержант 3527 Барнс. Сержант 3527 Барнс. Сержант 3527 Барнс. Сержант 3527 Барнс… — он повторял и повторял, повторял и повторял. Не забывать. Не отдавать им себя. Не терять себя в экспериментах и потоке нескончаемой боли. — Сержант 3527 Барнс.       — Может хватит? — он сердился.       Зола сердился и вкалывал новый вариант синей жижи. По венам разливался огонь, и они выступали на руках и лице. Кожа, кажется, шла пузырями, но нет — она просто обжигала. Его собственная кожа мешала ему охладить тело.       Горячо. От его крика ученый отшатнулся и внимательно всмотрелся в глаза. Медленная, какая медленная смерть. Капля по капле эта синяя дрянь высасывала из него желание жить. Смерть, пожалуйста. Он не молил о смерти — он надеялся, что в такие моменты, когда за стуком собственного сердца не слышал свой же крик, он не молил о смерти. Пройдет, все пройдет и его снова будет трясти от холода. Двойные ремни до крови впивались в руки, до мяса вспарывая его плоть. Больно? Нет, по сравнению с тем адом, что творился в его крови — это и близко нельзя было назвать болью. Зола включил радио — какой-то концерт. И начал медленно вспарывать его руку. Он всматривался во что-то внутри, и это немного отвлекало. Настолько мало, что хотелось просить, чтобы сделали еще больнее и прекратили эту пытку его собственной кровью. Зола оставил рану открытой и лил прямо в нее кислоту. Или это чтобы обеззаразить? Не важно. Главное, что на пару секунд огонь в веках становился меньше, усиливаясь в руке. Сейчас, кажется, отруби ему руку — и он будет целовать ноги тому человеку, что лишит его приносящей боль конечности.       — Сержант 3527 Барнс, — боль отступала. Круг замыкался. Его оставили на столе. — Сержант 3527 Барнс.       В моменты прояснений, между бесконечным повторением, он вспоминал парня с цыплячьего цвета волосами. Худенький, маленький, слабый — он не знал, где его Баки. Он будет страдать. Он никогда не узнает, где покоится тело его друга, если от тела что-то останется. За ним никто не придет. Он не получит письма от семьи и Стива. Он не обнимет друга, не прижмет его к себе, не вдохнет полной грудью особенный запах Стива. Между шеей, ближе к волосам и ключицами. В этой лаборатории история Баки Барнса закончится? Они так мало провели вместе в их последний день.       — Сти… Сержант 3527 Барнс, — надо меньше вспоминать Роджерса. Они не должны узнать о его возлюбленном друге. Неприкосновенность Стива — превыше всего. Он загонял белобрысого оболтуса глубже в свою память.       — Баки, о, Баки, — руки тянули ремни из креплений. Вытягивали слабеющие конечности из пут. — Это я, это я. Бак — это я, Стив.       — Стив? — улыбка сумасшедшего озарила счастливое лицо сержанта.       — Я знал, что ты жив! — спуская его с койки, с облегчением сказал Стив.       «Это сон? Откуда он здесь?»       — А я — что ты меньше, — шокированно выдохнул Баки.       «Пялиться во все глаза на изменившегося друга — это нормально? У кого есть платок? Кажется, у сержанта идет кровь. Носом».       Он не держался на ногах, и Роджерсу приходилось тянуть его на себе. Пошатавшись по коридорам, они вышли на его мучителя и второго психа. Под ними пылало все, а переход между двумя металлическими конструкциями не выглядел надежным, но и он исчез после выходки Золы.       — Ты не в маске, надеюсь? — видеть, как человек снимает с лица кожу, — нормальным это Баки не казалось, но его спас накачанный чем-то Стив. В этом мире, видимо, возможны и краснорожие злодеи. Они побежали выше. Злодеи бежали к спасению, а они — все выше и выше. Сзади подгоняли тяжелые шаги Стива. Или Капитана Америки?       «Может, я наконец в отключке и вижу сон? Странный, но сон?»       После прыжка они вместе спустились и увидели сто седьмой пехотный и других солдат, что разносили базу Гидры по кирпичику. Восхищенно затаив дыхание, Баки жмурился от вспышек выстрелов.       — Идем, Бак, — Стив потянул его за плечо, и он, как баран на веревке, потащился следом за ним. За своим Капитаном? Нет, за своим Стивом.