Часть 1
6 июня 2020 г. в 10:53
Холодно. Женщина в грязном плаще, с засаленными волосами вздрагивает и щурится. Она давно не видела солнечного света, пусть солнце и зимнее, морозное.
Мерзко. Сухость во рту такая, точно там — выпаленная пустыня. Раскалённый песок. Она давно не утоляла жажду. Ей дают воды трижды в день, перед тем больно отхлестав по лицу.
Страшно. Под кожей иголками стучатся больные сердца. Они забыли почти всё, помнят только её имя. Доктор. Имя словно чужое, не ей принадлежит. Она — из тех докторов, что калечат. Из тех, что самих нужно лечить.
Беспамятно. Она не помнит, сколько она здесь, не знает, почему связаны руки и всё тело опоясано крепкими верёвками — не развяжешь. Да она и не пытается.
Виновато. Не может вспомнить, почему, но её терзает чувство вины. Огромное, вселенское.
Всепоглощающее. Бесконечное. Она готова нести крест всего человечества, исповедоваться и каяться во всём содеянным собой и кем-то другим, вымаливать прощения, стоя на земле, по колено в снегу. Не знает, за что, но понимает, чувствует, каждой клеткой ощущает — вина её слишком сильна, слишком велика. Не откупиться и сотней жизней.
Больно. Сердца в груди ноют постоянно, мешают, болят. Она хотела бы вырвать их руками, скомкать и уронить в грязь, в лужу подле себя из которой иногда пьёт дождевую воду, одержимая жаждой.
Бесцельно. Она давно уже забыла и перестала понимать, для чего, зачем она здесь, к чему ей жизнь, это жалкое, убогое существование, что она влачит дни и недели, месяцы и… годы? Жива только потому, что ей не дают умереть. Жива лишь потому, что упрямая. Своей несмертью хочет доказать, даром, что не помнит, что и кому.
Циклично. Её нынешняя жизнь — круговорот безликих лиц и совершенно одинаковых событий. В её жизни меняется, разве что, солнце на горизонте да количество выпавших за день осадков. Каждый следующий день похож на предыдущий. В нём — пытки, мучения, боль. Прошлого давно нет, она его не помнит, забыла, а вместо будущего — огромная чёрная дыра.
— Ганс, пожёстче с этой сукой! Она несговорчивая.
Женщина в грязном плаще, с засаленными волосами вздрагивает, трудно отходит от своего то ли спокойного забытья, то ли беспокойного сна. Пытается сфокусировать растерянный взгляд на чём-либо ещё, кроме дождевой лужи, уровень воды в которой поднялся за последние сутки. Если верить зарубкам на стене, что она оставляет каждый день в попытке окончательно не сойти с ума, сейчас март. Снег тает, всюду грязь и талая вода.
Дверь с гулким стуком открывается. Женщина пытается бороться с приступом тошноты, но безуспешно. Каждая клетка тела охвачена страхом. Он мерзкий, животный. Из тех, от которых невозможно спастись, нельзя убежать. Она не знает, какой гость решил пожаловать в её персональную камеру, но чувствует зло. Здесь все злые, других гостей не бывает.
— Эй!
Голос грубый, утробный, холодный. Окатывает собой, точно ушат ледяной воды. Страшно. Она всегда была трусихой, а нынче — особенно.
Заставляет себя поднять голову и посмотреть пришедшему в глаза. В них — ничего. Пустота. И звериная жестокость. Он крадётся к ней ближе, постукивая каблуками блестяще-чёрных сапог. Ближе. Ближе. Ближе. Теперь они стоят напротив друг друга. Она видит на нашивке его формы свастику. Не помнит, кто такая, не знает собственного имени, но свастику из миллиона других знаков узнает. Гадость.
— Эй! — тюремщик скалит зубы в мерзкой улыбке, замахивается, бьёт наотмашь её по щеке. Звук удара больно рассекает воздух, кожа в том месте, по которому прошлась ладонь, горит. — Ты!
Женщина в грязном плаще, с засаленными волосами равнодушно смотрит на своего мучителя. Сколько их таких она повидала здесь — и все безликие. У этого тоже лица нет, только маска зверя.
— Чего молчишь? — он оседает, приседает на корточки, щурится, скалится, хочет напугать её своей властью. — Будем разговаривать, или мне тебя снова пытать, красотка?
Красотка. Это слово звучит инородно. Может быть, он говорит о птице, что пару дней назад влетела в камеру и не улетает, как она не пыталась её прогнать. Или представляет какую-то другую женщину, на неё глядя. О ком угодно, но точно не о ней. Если она сейчас, такая, — красотка, значит, мир сошёл с ума, и катится в пропасть. Окончательно. И бесповоротно.
— Ясно, — тюремщик встаёт, выпрямившись на весь рост, — значит, по-хорошему ты, детка, не хочешь. Что ж, будет по-плохому. Так и быть. Уговорила.
Он отходит, оставляя открытой дверь. В прошлых жизнях, в других жизнях, там, где она была ещё самой собой, а не просто женщиной в грязном плаще, с засаленными волосами, она бы воспользовалась этим, чтобы совершить побег. Она бы убежала. Вырвалась из клетки, сбежала бы из тюрьмы.
В прошлой жизни, далёкой жизни, которой больше нет, и памяти о которой совсем не осталось.
Сейчас же женщина в грязном плаще, с засаленными волосами только слабо поводит плечом. Наименьшая форма сопротивления. Единственное, на что способна в таком жалком состоянии.
Тюремщик с нашивкой свастики на руке возвращается с кнутами. Подходит ближе, но тут же отходит подальше. И снова приближается. А потом опять отходит. Так несколько раз. Играет в кошки-мышки. Пытается напугать.
— Точно ничего мне сказать не хочешь, красотка?
В ответ она поджимает губы. Те пересохли и потрескались. Болят.
Её мучитель издаёт слабый вздох. Если бы она не видела, как он выглядит, не знала бы его лица, подумала бы, что так вздыхает сущий ангел. Ангел со свастикой на рукаве.
Он замахивается кнутом над её головой. Звук резкий, хлёсткий, давит по сердцам и больно режет уши. Она успевает крепко зажмурится, так, что слёзы на глазах выступили. В следующий раз слёзы выступают от боли. От нечеловеческой боли.
Она знает, что болью платит за что-то. Но не помнит только, за что.
Лучше не вспоминать.
Женщина в грязном плаще, с засаленными волосами тяжело приходит в себя, обнаружившись на холодном полу мрачной камеры. В клетке. Клетка — это что-то новенькое. Наверное, её недавно сюда посадили, но она не помнит, почему и когда, и не знает, зачем. Кое-как, с третьей попытки, ей удаётся встать. Ноги не слушаются, дрожат. Она разучилась ходить, не умеет держать координацию. Чтобы пройти пять шагов с конца клетки к началу, приблизится к прутьям, понадобилась, кажется, целая вечность. Её швыряет из стороны в сторону, словно только что пробившийся из-под земли цветок на холодном ветру.
Она дошла. Остановилась. Смотрит на прутья. Остатки здравого смысла, который иногда всё ещё о себе напоминает, говорят ей, чтобы не смела трогать решётку. Любопытство советует поступить иначе, потому что она должна разобраться. Любопытство, в итоге, побеждает.
Она протягивает вперёд костлявую трясущуюся руку и касается прутьев острыми пальцами.
Ток. Удар. Забвение.
Мучители сильно постарались, чтобы её совершенно измучить.
Она почти уверена, что они всё сделали правильно.
Эти муки она заработала. Заслужила.
Пытки продолжаются день, два, десять. Она сбилась со счёту, потому что перестала делать свои корявые зарубки на холодной стене. Она не просит их прекратить и не молит о пощаде. Ей кажется, что даже смерть не искупит её вину. Даже бессмертие не искупит. Она ищет забвения, но каждый раз в голову приходят имена, слова, звуки, картинки, которые старалась забыть. Дурные. Из прошлых жизней.
Пытки продолжаются так долго, что она превратилась в мясо. В тушу, в которую каждый из её врагов стремится сунуть поострее нож.
Когда она слышит, что за дверьми кто-то тихо ходит и почти бесшумно дышит, пожимает плечами. Наверное, очередной палач пришёл на смену. Наверное, сейчас будет больно. Опять.
Ей плевать.
Минута, вторая, третья — и дверь отворяется. Медленно и бесшумно. Обычно она скрипит, но сейчас её как будто кто-то хорошенько смазал. Тихо.
— Доктор.
Женщина в грязном плаще, с засаленными волосами вздрагивает. Кидается, точно эпилептик в припадке. Бесполезно пытается сфокусировать свой взгляд на пришедшем. Видит смуглое лицо, колючую растительность на щеках и подбородке. Она откуда-то его знает.
— Доктор, — призывно повторяет он.
Она снова вздрагивает, хоть на этот раз не так сильно.
— Вы ко мне обращаетесь?
— Конечно, к тебе. Прекрати цирк.
— Значит, я Доктор. Спасибо. Я забыла, как меня зовут.
Доктор. Она пробует это имя на вкус, катает на языке. Красиво. Но ей не подходит. Она — из тех докторов, что калечат. Ненастоящий. Фальшивка. Подделка.
Он приседает на корточки, так, чтобы они оказались напротив друг друга. Теперь она видит его огромные, цвета спелой вишни, глаза. Она их знает. Помнит из прошлой жизни.
— Вижу, — он усмехается, в улыбке горечь напополам с триумфом перемешана, — ты очень убиваешься по своим друзьям. Я бы сказал, даже слишком.
— У меня нет друзей.
Она говорит это — но сама себе не верит.
— У тебя есть я. Я твой друг.
— Мастер.
Она снова вздрагивает. Не знает, почему это имя, не помнит, откуда оно.
Он довольно улыбается:
— Молодец. А теперь идём отсюда. Нам нужно выбраться до того, как ты снова вспомнишь собой, и захочешь меня убить.
— Я не хочу тебя убивать, — не очень уверенно возражает она.
— Пока что, — он протягивает ей руку, — идём.
— Когда нас застанут, тебя тоже посадят в клетку.
Он смеётся, хохочет. Заливается смехом, словно мальчишка, запрокинув голову назад. Игнорирует её возмущённый взгляд в свою сторону — к чему смеяться, если сейчас он разбудит всех и тогда им точно конец?
— О, Доктор, — снисходительно произносит он, — ты, вижу, и вправду, всё забыла. Нет такой клетки, из которой я бы не смог вырваться.
Взяв её под руку, он подходит к двери. Достаёт странную штуку, похожую на отвёртку, но при этом светящуюся, штуку, которая и у неё была в той, другой, прошлой жизни. Подносит к замку. Тот с тихим клацаньем ломается и падает на пол.
— Как ты это сделал? — беспокоится она, вертится в его руках, снедаемая и беспокойством, и любопытством.
— Элементарно, — он тащит её вперёд, — идём же отсюда. Ты сама всё вспомнишь. ТАРДИС ждёт снаружи.
— Что?
— Чёрт подери, Доктор, — он снова взрывается неприятным хохотом, — знатно же ты себя наказала, раз даже ТАРДИС не помнишь. Идём.
— Почему я должна тебя слушать?
Он замирает. Поворачивается к ней всем корпусом. Не мигая, смотрит ей в лицо, находит глаза, приковывает себя к ним взглядом. Слова, сорвавшиеся с его уст, звучат, точно абсолютная истина:
— Я — Мастер, и ты будешь мне подчиняться.
Покер. Нечем крыть.
Она отключает разум и позволяет себе просто двигаться дальше. Идти с ним под руку. За ним.
На улице вечер, почти уже ночь. На небе — первые звёзды рассыпались в хороводе. Надо же. Стоило только выйти из той клетки, как сразу начала мыслить поэтично.
Они не спешат, хотя ей кажется, что их вот-вот догонят. Идут мимо огромных зданий, мимо холодных решёток. Не понятно, откуда, но в голове всплывает слово. Страшное слово.
— Концлагерь, — шепчет она, едва раскрыв губы, — мы в концлагере.
— Да, — подтверждает её догадки он, — это Аушвиц.
— Почему нас не ловят?
— Потому что ты свободна.
— Как это?
— Я выкупил тебя из плена. Просто заплатил, кому надо, и он согласился закрыть глаза на твой побег. Официально ты будешь считаться сожжённой в одной из доменных печей.
— Нацистам не интересны деньги.
— Деньги интересны всем. Особенно в виде дорогих артефактов.
— Ограбил музей, чтобы меня спасти?
— Возможно.
Она улыбается, хотя это физически больно сейчас. Мысль о том, что он грабит музей, чтобы прийти к ней, кажется милой, забавной.
Внезапно она останавливается у одной из стен. Потому что чувствует потребность остановиться, несносную, невыносимую. Склоняет голову, чувствуя, как падают на щёки засаленные волосы. Разглядывает номерные таблички, щурясь: 9999, 10000, 10001. Это не просто цифры, а номера. Когда-то они были людьми.
— Я звала их своими друзьями.
Она не знает, понятия не имеет, почему подумала, что таблички с номерами — это её бывшие друзья. Разве таблички могут быть друзьями? Или…?
— Твой сентиментализм сейчас излишен, — говорит он, как ей кажется, раздражённо, — пойдём, мы в двух шагах от ТАРДИС. И нам пора убираться отсюда, Доктор.
Она всё ещё вздрагивает от этого имени. Оно больше не её вовсе. Она из тех докторов, что калечат.
— Я позволила их убить здесь, — снова говорит она, констатируя прописную истину, — позволила уничтожить. Яс. Райан. И… я не помню ещё одного имени.
— Идём в ТАРДИС.
Он явно злится, тянет её за собой.
Они оказываются перед обычной полицейской будкой. Нет. Не обычной. Она знает, что будка их ждёт.
— Там я всё вспомню? — спрашивает, и голос дрожит.
— Во всяком случае, должна вспомнить — уклончиво отвечает Мастер.
— И ты выкупил меня, чтобы видеть, как воспоминания причиняют мне адскую боль, верно?
— Именно так, — деловито, важно, кивает он, — наконец, ты догадалась.
— Почему?
— Твоя боль — моё наслаждение, Доктор.
Он лжёт. Она знает, что лжёт. Она чувствует. Есть что-то ещё. Позже она разберётся.
Перед тем, как войти в синюю будку, которую он называет ТАРДИС, она вспоминает кое-что ещё. Что-то страшное, очень страшное. Она здесь, потому что не уберегла своих друзей. Теперь от них не осталось даже имени, а только три таблички с номерами подряд.
И это не плен, из которого он её выкупил.
Это — её искупление.