Time to think

      Ад — большое место. Тут все не так, как в тысяче книг и миллиарде фильмов.       Я бесцельно брожу уже который день. Вокруг — бесконечные просторы, небо — черное, под ногами — вулканическая порода, редкие ручейки лавы. Где-то вдали скалы, и я вроде движусь к ним, но они никак не приближаются.       В первый день стало понятно, что мне больше не нужна еда, а, следовательно, естественную нужду справлять не надо. На второй день осознал, что совсем не устал — по всей видимости сон тоже остался в прошлом. На третий день я споткнулся и наступил ногой в лаву. Боль, которую я почувствовал, будто умножили в сотню раз. То ли с непривычки, то ли нашлась она — фишка этого места.       Нога зажила почти мгновенно. Вывод — я могу испытывать дикую боль и на моем теле не остается следов. Только теперь спокойно бродить я не могу — в мозгах крепко засела мысль о том, как больно может быть в этом сраном аду.       На пятый день одна из скал начала приближаться. Стремительно, но это ад, чему можно удивляться? Я не сводил взгляда с тропы, боясь вновь споткнуться, а потому не сразу заметил бредущее навстречу существо.       Красная кожа, от которой идет пар, вполне человечное лицо с не вполне человечной гримасой злорадства, тонкий кожаный хвост и когти на лапах. Достаточно, чтобы понять, кто передо мной. Служитель ада во плоти.       Демон был немногословен. Сцапал за шкирку, обдав жаром, поставил на колени (от удара о землю перед глазами заплясали звездочки), и принялся драть своими когтями по спине, методично, но явно не без удовольствия. Думаю, лучшего знакомства с местным колоритом случиться не могло.       Наверное, я отключился. Потому что нашел себя лежащим на камне в полном одиночестве. На спине, естественно, ни царапины. Только воспоминания о дикой, раздирающей кожу, мышцы и кости боли. И рядом криво нацарапанная на камне надпись «еще увидимся». Вдохновляюще. Понравился я ему, что ли?       Поднимаюсь и оглядываюсь. Пейзаж будто и не изменился, но идти вперед больше не хотелось. Что бы ни таилось в тех скалах, вряд ли что-то хорошее. Решаю двигаться в обратную сторону. Попутно думаю о жизни: пытаюсь вспомнить свои грехи, ощутить раскаяние — хоть как-то оправдать свое здесь нахождение. С детства пиздил слабых, в университете не давал лохам списать домашку, ухаживал за пожилой соседкой ради ее квартиры, изменял жене, как первой, так и второй. Детей своих ко всему прочему не особо любил. Пару раз доносил на доставучих коллег руководству. Однажды задел на машине велосипедиста и быстро смотался. Хотя лично мне кажется, что я уже достаточно настрадался на свои пороки — умирал долго и мучительно от рака легкого, дети навестили пару раз, а жена, хоть и была рядом, сильно не грустила. Вспоминаю последние секунды своей жизни — я закрыл глаза, вдохнул полной грудью больничный воздух, а потом наступила темнота и полнейшая тишина. Это перестало биться мое несчастное сердце.       Умирать тогда не особо хотелось, но я потерял надежду за полгода до смерти, поэтому и сейчас не сильно грустил. Мое тело было в неплохой форме — казалось бы, ад, но меня больше не мучает кашель. Я попробовал не дышать минуту, две, три — и понял, что дыхание стало не более чем рефлексом. Судя по всему, единственное, что может моя нынешняя оболочка — чувствовать боль, при том сильнее, чем при жизни. Но я остался собой. Воспоминания мои, и чувства мои, хотя все они слегка притуплены. Как будто смотришь фильм, снятый на пленку, и уже не первый раз. Атмосфера вызывает эмоции, но сюжет уже не удивляет.       Наступал вечер — будто в аду потушили свет. Я думаю о том, что небо здесь черное всегда, но половину дня я вижу дорогу, а ночью становится совсем темно. Интересно, а люди, впечатлительные по жизни, первые дни ходят с открытым ртом и всему удивляются? Или их тоже настигает апатия? Ответа на вопрос не нахожу, но начинаю думать о том, что смена дня на ночь в аду нужна демонам, чтобы знать, когда кончится рабочая смена. Наверное, они работают не всегда. Может там, в скалах, у них семьи, дети, ипотека на лучшую нору у самого жерла? Сколько еще таких скал, есть ли край у ада?       Со вздохом возвращаюсь к мыслям о своей жизни. Не то чтобы очень хотелось — просто думать о чем-то привычном лучше, чем гадать о распорядке дня в аду. Я пытаюсь воскресить в памяти лучшие моменты своей жизни. Их было не так много, но и не мало.       Первый трехколесный велосипед, речка у старого дома, детский смех и строгий голос волнующейся мамы. Первый секс — очевидно, после пьянки, на утро — прятал глаза, куда мог, не знал, как дальше. По итогу сделал предложение, счастливо прожили пять лет, начали растить дочь. Встреча женщины, перевернувшей жизнь на 180 градусов — вот она идет по улице, а я на секунду забываю, как меня зовут и куда я шел. Догоняю, неловко прошу номер; череда встреч в лучших отелях…       В темноте загораются красные глаза. Не успеваю понять, тот же это демон или нет — он ведет меня к большому булыжнику, в котором едва заметен вход в пещеру. Демон деловито раскладывает мое онемевшее тело на импровизированном столе, достает иголки и начинает методично втыкать их мне в кожу, каждый раз проверяя, прошел ли острый конец насквозь. Прежде, чем утонуть в океане нескончаемой боли, я замечаю, что этот черт выполнял свою работу без удовольствия — со скучающей мордой.       На этот раз я очнулся не один. Не сразу понял, где нахожусь — рядом сидел мужчина, ковыряясь в своих ногтях. Заметив, что я проснулся, мужчина кивнул:       — Здравствуй.       Я долго-долго смотрел в его глаза, прежде чем ответить:       — Привет.       Мы идем молча, и я не могу оторвать взгляда от чужой спины. Нахлынули все дремавшие внутри эмоции. Я плетусь, прокручивая в голове ту часть своей жизни, о которой поклялся себе не вспоминать.       Зимой, на курорте, где я был со второй женой, мне посчастливилось встретить «его». Молодой, со сверкающей улыбкой, не то поэт, не то музыкант. Он давал концерты в местном пабе, куда мы заглянули однажды во время вечерней прогулки. Голос глубокий, будто бархатный. Я потерял голову мгновенно, но смог признать себе в этом месяцем позже, когда сорвался среди рабочего дня на самолет, чтобы вновь оказаться в том городе и вечером, в пабе, умолять его провести со мной вечер. Вечер, ночь и оставшуюся жизнь.       У нас все было хорошо — насколько хорошо может быть, когда вы из разных миров. Я наплел своей жене про командировку, перечислил на ее счет достаточно денег, чтобы она меня не беспокоила, и окончательно разочаровался в ее любви, получив спустя месяц первое смс с текстом «деньги кончились, вышли еще».       Мы устроили турне по миру. Купили трейлер, жили то тут, то там. Были рассветы у моря, заказы в горах, костры с грибами на ветках в темных лесах. Колесили сквозь большие города и маленькие села. Нам был никто не нужен — хватало друг друга. С минутными ссорами, истериками, с головокружительным счастьем и разговорами обо всем на свете. С нежными ласками, бурным сексом, неловкими поцелуями, смущенными взглядами. Словно мы жили ради нашей встречи — и теперь наспех наверстывали годы, прошедшие в ожидании.       У него не было семьи, не было друзей. До меня у него никого не было. И после меня… тоже.       — Скажешь, куда мы идем? — Не то чтобы я устал. Устать здесь нельзя, но я шел в напряжении, боясь того, что в конце дороги. И боясь, что провожатый обернется и сделает что-нибудь… Хотя вряд ли есть вещи, которые удивят меня больше, чем то, что мой ангел нашел меня в аду.       Ответа не последовало, и я с неохотой двинулся по реке воспоминаний дальше, к тому дню, с которого моя жизнь официально потеряла смысл.       Он шел за кофе в пекарню на другом конце улицы. Ярко светило летнее солнце, и я стоял, облокотившись о наш трейлер, и смотрел на его задницу, которую выгодно подчеркивали светлые шорты. Перед тем, как зайти в пекарню, он обернулся и послал мне воздушный поцелуй. Кажется, даже подмигнул.       Через пару минут в ту же пекарню залетели несколько парней. Я почувствовал давящую на сердце тревогу и сорвался к нему, когда те же парни вылетели из здания, а потом раздался взрыв.       Я очнулся на дороге — по виску стекала густая кровь, голова кружилась. Помню, как распихал медработников и забрался в машину; как искал его и громко не то выл, не то плакал.       Он оказался в эпицентре взрыва. Хоронил я только память о нем; память о лучших месяцах своей жизни. Только любовь к нему похоронить не смог.       И перед самой моей смертью я позволил себе вспомнить тот знойный день, его улыбку и воздушный поцелуй.       — Пришли. ***       Мы оказались в лагере. Здесь было много людей — в основном они сидели на камнях или прямо на земле и разговаривали. Уже потом я подумал, что лагерем это место назвать сложно — людям в аду ничего не нужно: здесь не было палаток, костров для еды, ограждения.       Мой ангел ушел. Ему не посчастливилось умереть так рано, но здесь он выглядел так же, как и в наш последний день. Я гадал, может, он и не узнал меня вовсе?       Стоял, ошарашенный этой мыслью, а потом пошел вперед. Демонов не было видно — да и люди выглядели спокойно, будто не ожидали атаки и пыток. Сначала я хотел найти его, чтобы сказать, кто я. Сказать, что я скучал по нему всю свою жизнь. Сказать, что я ни на минуту его не забыл. Сказать, что я умер с мыслью о нем. А потом я испугался. Вдруг мои чувства невзаимны? Я и так в аду, зачем подвергать себя настолько болезненной пытке?       Меня остановила женщина с очень уставшим взглядом. Наверное, она была такой и при жизни. С мужем, тремя детьми и работой на заводе. Она молча смотрела на меня, а потом тяжело вздохнула.       — Сегодня моя очередь объяснять правила.       Ох, так здесь есть правила?       — Ада как такового не существует. То, что ты видишь вокруг себя — это лишь часть тернистого пути в небытие. У каждого человека за спиной целая жизнь ошибок. Пока живешь, нет времени что-то анализировать. Мы прибегали к этому только тогда, когда хотели поменяться — но этого недостаточно. Здесь есть время подумать. В принципе, думать — это все, что нам остается. Мы до конца не понимаем, как работает этот мир. Некоторые замечали, что становится не так больно, как раньше — а потом исчезают. Мы думаем, они в лучшем мире. И надеемся встретиться там с ними.       Женщина ушла. Я еще раз огляделся, пытаясь разглядеть не только его, но и других знакомых мне людей. Впрочем, быстро оставил свои попытки.       Мне удалось выяснить, что демоны на деле — ленивые работники. То ли ад настолько большой, что они никак не могут найти самое большое в нем скопление людей… То ли они и не ищут. Никто не отрицает, что где-то еще могут быть люди. И иногда они все переходят на другое место. Демоны не тронут, пока ты в толпе.       Люди, считающие, что прозрели, уходят. Они ходят, пока не найдут своего демона, а потом возвращаются; чаще всего разочарованные в себе или в системе. У тех, кто разочарован в системе, кстати, шансов почти нет. Потому что первое, что нужно понять, оказавшись здесь — это все из-за твоих поступков. И никто не виноват в твоих бедах настолько, насколько в них виноват ты.       Вот интересно, я достаточно прозрел, чтобы освободиться? Однако бежать к демону выяснять это особо не хотелось.       Я улегся на землю и уставился в чернеющее небо. Стало темно; я заметил, что многие последовали моему примеру. Человеческие привычки остаются с нами в любом месте. Я думаю о том, что эти привычки, возможно, и тормозят их всех. Пока ты остаешься человеком — тем человеком, которым прибыл сюда — шансов свалить крайне мало.       Замечаю, что лежу на спине, немного подогнув ноги — прям как при жизни. Мало думать умные мысли, им еще и надо следовать.       Закрываю глаза, пытаясь освободить голову от всего лишнего. Решаю приступить к анализу своей жизни завтра. А еще клянусь себе перестать мерить время в аду днями и ночами.       Я встаю, когда понимаю, что не хочу больше лежать. Старательно не думаю о том, как давно начался местный день. Корю себя за неудачу.       Сижу, уставившись вдаль, пока не натыкаюсь взглядом на своего ангела. Тот сидит на высоком камне, уставившись в небо. По-прежнему черное небо.       Я напрочь забываю о своих мыслях и начинаю думать о нем. Если время здесь течет так же, как и при жизни, прошло больше десяти лет… Он все еще здесь. Сколько всего успел он осознать за это время? Я почувствовал себя недоразвитым ребенком — насколько мудрее меня он стал? Осталось ли в нем что-то от человека, который был для меня всем?       Пишет ли он стихи?       Я стараюсь незаметно подойти ближе. Нас отделяет пропасть — пропасть, восполнимая лишь временем. Пока я не буду говорить с ним. Пока не покажусь себе достойным его взгляда. Я лег на землю и прикрыл глаза. Решил начать с детства: вспоминал каждый день начиная с первого, который смог вспомнить. Вспоминал все ссоры, все обиды, все свои плохие мысли. Находил причины каждому своему глупому поступку. В общем, занимался глубоким самоанализом. Я настолько абстрагировался, что на мгновение даже забыл, где нахожусь. Не слышал ни чужих шагов, ни чужих голосов. Выдернул из забытья меня его голос. Обращался он явно не ко мне — но я услышал эти бархатистые нотки и сбился.       Встаю и иду куда глаза глядят. Через какое-то время люди из лагеря превращаются в черных блошек на депрессивном фоне. Я замираю, старательно пытаясь запомнить дорогу, и бреду дальше. Ходьба помогает не думать — сейчас нужно было именно это. Я понимаю, что усиленные мысли могут превратить прогресс в регресс.       Интересно, я всегда был таким умным? Судя по всему, нет. Судя по дерьму, сделанному за мою жизнь, я был тупейшим из тупых и упрямейшим из упрямых. Эка смерть людей меняет… До неузнаваемости.       Свою третью встречу с местным работничком я подразумевал. Помню только, что кричал, пока раскаленное железо исследовало каждый миллиметр моего тела.       А потом стоял, дрожа, и думал — как хорошо, что было больно.       Как бы то ни было, я не готов убраться отсюда, ни разу не поговорив с ним. Я хочу остаться в аду, пока здесь будет он.       Эта мысль была липкой и сладкой, словно мед. Я возвращался в лагерь и думал — меня ждет славная вечность. И по иронии шансы кончиться у нее будут лишь с его уходом.       С его окончательным уходом из моей жизни.       Мое отсутствие вряд ли кто заметил. Я начинаю понимать, что держит этих людей вместе — они сидят друг напротив друга и бесконечно разговаривают. Нахожу в этом логику — получается бесплатная терапия. Объяснял, пока сам не понял… Так было в этой поговорке?       Чувствую себя немного аутсайдером. Оглядываюсь и нахожу людей, сидящих в одиночестве. Глаза у большинства закрыты; лица — бесконечно уставшие. Не физически — ведь это невозможно — скорее измучены мыслями и попытками осознать свои грехи и ошибки. Да, эта секта по мне. Помоги себе сам. Интересно, они и вправду анализируют свою жизнь или просто глубже зарываются в тонну дерьма, теша себя надеждой на озарение?       Продолжаю беспокойно оглядываться, пока не нахожу знакомый силуэт. Жизнь сразу становится не такой паршивой. Улыбаюсь, вспоминая наше решение быть вместе. Перед тем, как окунуться в очередной омут, отворачиваюсь — боюсь, что заметит мой взгляд.       Мы сидели на балконе в его квартирке; вид открывался потрясающий — белоснежные вершины гор, по заснеженным улицам гуляют люди в причудливых лыжных куртках. Ни намека на ветерок, и мир словно замер в том моменте. Я задумчиво мешал кофе с виски — никогда бы не подумал, что полюблю это сочетание, но, приготовленный его руками, напиток казался амброзией. В голове кружился ураган мыслей — мы провели здесь всего неделю, но каждый день мне приходилось отпускать его на работу и бесцельно бродить по городу, а вечером сидеть в пабе — я пил неприлично много коктейлей, и мы заваливались к нему домой за полночь, пьяные — все бармены тихонько пьют на смене — и до невозможности счастливые. Ураган метнулся к самому заветному — воспоминаниям о предсказуемо валяющейся везде одежде и паре неловких голых тел, катающихся по кровати в лучшем на планете танце.       Он тогда приподнял бровь, видимо, заметив, как я покраснел. Я смущенно уткнулся носом в горячую чашку и сделал большой глоток, усмиряя свою фантазию. На самом деле меня не покидала тревога — перед неизведанным, но больше — из-за возможности расставания. Я не мог знать, любит ли он меня так же, как я его, и слишком боялся предложить авантюру, не отпускающую меня с момента возвращения к нему — бросить все и всех и наслаждаться жизнью и друг другом во всех уголках мира.       — Ты чего такой странный? — Он оторвал взгляд от блокнота, по которому задумчиво водил карандашом. Я с улыбкой заметил очертания моего силуэта на крафтовой бумаге.       — Думаю. Не торопи. — Отхлебнул еще кофе, уставился в безоблачное небо. Мне тогда нужно было больше времени — хотелось впитать секунды беззаботного счастья, пока мое признание не разрушит все. При жизни я был пессимистом, хоть и наивно считал себя реалистом. Конечно, пессимистом быть лучше — меньше разочарований, но столько нервов было потрачено впустую за переживаниями о худшем раскладе каждого дня.       Свои следующие слова я сказал уже на рассвете, когда мы стояли у окна и делили один косяк на двоих. Травка раскрепощала даже такого заядлого параноика, как я.       Я наклонил голову к его плечу и сделал вид, что старательно изучаю пейзаж.       Заговорил тихо, сначала о том, что это лучшая неделя в моей жизни, потом о том, что я чувствую себя самым счастливым, потом о том, что в этом виноват он и никто другой. Потом я долго рассказывал о том, как хочется путешествовать в маленьком трейлере, быть свободным, независимым. Язык заплетался, да и я под конец совсем забыл, зачем говорил ему все это, а, когда вспомнил, умолк на полуслове.       — Раздели со мной мою мечту.       А потом едва слышно.       — Я люблю тебя. ***       Мне начинает казаться, что я топчусь на месте. Что вместо осознания своих проступков я просто вспоминаю все, связанное с ним. Каждую минуту, каждый вздох, каждый взгляд. Все детально законспектировано, — времени хватает — и мне остается лишь выбрать, в каких голубых мечтах увязнуть в этот раз.       Но уйти я не могу. Мы по-прежнему не говорили, и он по-прежнему не замечает меня, а если бы и заметил, я бы убежал. Интересно, я могу бегать? Ни разу не делал этого в аду.       Я боюсь, что он уйдет и не вернется, и каждый раз, когда не нахожу его на горизонте, начинаю нервно бродить туда-сюда и не прекращаю, пока снова не увижу его. В такие моменты я не думаю о себе — только о нем. Но, если честно, я постоянно думаю только о нем.       Когда же рациональная часть моей личности бунтует, и я с ужасом понимаю, где я нахожусь, и что выбраться могу лишь своими силами, я снова и снова прокручиваю в голове свою жизнь. До нашей с ним встречи. И после его смерти. Я понимаю, что мне плевать на все остальное — на каждый мой грех по отдельности, на всю мою жизнь в целом.       И становится страшно, что я никогда не выберусь, что все они — люди вокруг — тоже никогда не выберутся, и вообще, почему я поверил в то, что здесь есть выход? Я начинаю думать больше, я много лежу на земле и смотрю в небо, потом — лежу с закрытыми глазами, и под конец приступа хочется разреветься и быть не одиноким.       Так я делаю круг, возвращаясь к тому, от чего пришел и что, по факту, держит меня на плаву — к мыслям о нем.       И разорвать этот круг сможет лишь разговор, который должен случиться. Я чувствую это, как чувствую и то, что время скоро придет. Мне становится окончательно плевать на все остальное, и я безостановочно мусолю речь, полную нежности и любви, которую бережно хранил с его смерти и которую шептал, стоя над его могилой. Речь, способную подарить мне покой. Мне очень хочется его обрести. Я скажу ему все, что хочу, и моя пытка закончится.       Осталось только подождать. И все будет хорошо. Куда делся мой реализм?.. ***       За несчетное количество дней мне удалось: испробовать около сотни пыток демонов, переговорить с половиной встретившихся мне людей, наизусть выучить окрестности вокруг лагеря, миллиард раз наткнуться взглядом на его силуэт и не потерять надежду.       Не удалось только выбраться.       Кажется, время пришло.       Ловлю себя на этой мысли в тот момент, когда глаза цепляются за его фигуру, и фигура эта целенаправленно движется в мою сторону; и глаза — его глаза — смотрят прямо на меня, от чего хочется присесть. Но я уже сижу, нервно ковыряю ногтями землю, осторожно вытягиваю в мыслях первую фразу, проговариваю ее про себя, шлифую.       Наверное, я выгляжу как настоящий дурак, но чувствую себя живее, чем при жизни.       Пусть первое слово будет его. Так хочется услышать этот голос. Пожалуйста.       — Все это время я ненавидел себя. За то, что пошел на поводу своей скуки, за то, что решил разнообразить свою жизнь тобой. Ты хороший, но я никогда не любил тебя. И моя жизнь вместе с моей карьерой и наслаждением, которое я испытывал каждый день, кончилась из-за моей же глупости. — Он молчит, обдумывая свою мысль. Я молчу, потому что забыл все слова. Потому что мне нечего сказать. — Спасибо, что помог мне понять это. И прости.       Он коснулся моей руки, и это прикосновение было больнее всех пыток, взятых вместе и умноженных на миллиард. Если бы я дышал, то задохнулся бы от боли.       Но я уже мертв. С этой секунды не только по факту, но и, как бы прозаично не звучало, внутри.       Я вижу, как он уходит, и знаю, что мы больше никогда не увидимся. Я могу догнать и сказать ему все, что думаю — с опозданием слова-таки нашлись и теперь рвались наружу.       Я могу опустить его в дерьмо, из которого он только что выбрался, и снова видеть его каждую секунду в этом аду.       Но я молча смотрю на его силуэт, постепенно растворяющийся среди скал. Улыбаюсь мысли, что хоть кто-то из нас обрел покой. Жаль, конечно, мне его теперь не обрести никогда. ***       Я блуждал от демона к демону, а между ними бился головой о скалы и загонял острые камни себе под ногти. Я начал забывать, в каком году родился, не помнил имена своих детей и с трудом вспоминал, от чего я умер. Я растворялся в ежеминутной боли — кроме нее больше ничего не существовало. Боль стала панацеей, и слава богам, вряд ли существующим, что боли в аду достаточно. Я так давно говорил с людьми, что начал забывать слова. Мои мысли больше походили на размоченную кашу, с трудом удавалось вспомнить, где я оказался.       Я надеюсь, что скоро забуду его. Все его «люблю» постепенно растворятся в болоте воспоминаний, смажется до неузнаваемости лицо.       Я надеюсь, что скоро забуду его последние слова. И обрету в забвении покой.