Rome, Alan Averill, Primordial — Ächtung, Baby!
Иные видят цветные следы и тающие слова между облаков; других ведёт внутренний компас или красная нить. Есть те — их больше прочих, — кто прячет под одеждой драгоценные слова, начертанные на коже. У Кита нет ни единой подсказки, но каждую ночь, закрывая глаза, он чувствует лёгкое дыхание и тепло руки, перекинутой через плечи, и каждое утро просыпается с ощущением, что был не один. Он не помнит, когда это началось, не помнит, что было раньше, и у него нет ни одной догадки, как найти того, второго. И сможет ли Кит его узнать, если они встретятся. В своё семнадцатое лето Кит впервые ощущает это — будто где-то натянулась струна. Больше ничего — ни имён, ни слов, ни подсказок, ни следов, но Кит, не в силах усидеть на месте, всё-таки ищет. Обходит весь городок, надеясь сам не зная на что. Быть может, на цветной отпечаток руки на перилах или случайное слово, выведенное мелом на асфальте. Он ничего не находит, а к вечеру струна слабеет — и Кит долго ворочается в кровати, слишком расстроенный, чтобы уснуть. Задремать получается только под утро — и тот, второй, стискивает его так крепко, что у Кита перехватывает дыхание. По крайней мере, с ним всё в порядке. Кит надеется, что в порядке. Если бы он только знал, где искать. Струна натягивается снова через два года — всего на пару секунд, — и Кит, едва обретя надежду, теряет её. И словно в утешение тот, второй, во сне прижимается к нему теснее. Он знает, — говорит себе Кит. — Не может не знать. В его двадцатое лето струна становится золотой. Кит видит её, уходящую за горизонт, — и вновь ни единой подсказки. Тот, второй, во сне пытается что-то начертить на его ладони, но Кит ничего не может разобрать, и слишком расстроен, чтобы с кем-то об этом поговорить. Осень стряхивает с деревьев листву, сдувает летнюю пыль с почерневших веток, и в неясной тоске Кит снова пытается искать подсказки, но как найти человека в огромном мире лишь по теплу дыхания? Если бы в своих снах Кит мог обнять его в ответ. — Смотри, — недовольно говорит Пидж, задирая майку. У неё на животе крупными буквами выведено «отвали». — Ещё одна. — Теперь можешь ни с кем не разговаривать, если наденешь что-нибудь покороче, — смеётся Кит. — Я бы сам от такой метки не отказался. Пидж весело пихает его в ответ и тут же тянет за рукав к себе на кровать. — Брат в пятницу приезжает, — говорит она мечтательно, заложив руки за голову. Кит вытягивается с ней рядом, смотрит в потолок, разрисованный дроидами из «Звёздных войн». — Будет вечеринка, приходи? — Я не очень по вечеринкам, — хмыкает Кит и переворачивается на бок. — Но я обещаю подумать. — Как он? — спрашивает Пидж тихо. — Ничего? — Ничего, — признаётся Кит, помолчав. Во сне всё кажется таким ярким и ощутимым, но днём едва получается верить в то, что Кит всё это не выдумал. — Он только обнимает меня и всё. — В теории это могу быть даже я! — Пидж подкатывается к нему, ласково хлопает по груди, и Кит накрывает её маленькую руку своей. — Если бы, — грустно вздыхает он. — Если бы всё было так просто. Ночью нет ни дыхания, ни объятий; Кит видит в темноте яркое круглое пятно, рассечённое блестящими лезвиями струн, и быстрые пальцы, наигрывающие неслышную мелодию. Встревоженный, он подскакивает на постели — и чувствует, что золотая струна натянулась снова, и снова ведёт в никуда. Перед рассветом лёгкая ладонь скользит по его щеке, и в призрачных сумерках Киту на миг кажется — он рядом, тот, второй, смотрит ему в лицо. Но тепло дыхания, бьющегося у самой кожи, рассеивается вместе со сном, и Кит остаётся один, как и каждое утро прежде. В полдень струна обретает голос, и Кит мог бы слушать его вечно — и так же долго наслаждаться чувством, что на другом конце его, может быть, ждут. «Может быть» выбивает землю у него из-под ног, и он сидит, следя за солнечными зайчиками на полу, и не может заставить себя двинуться. Струна звенит, такая ощутимая, словно её можно пощупать пальцами, но стоит сосредоточиться — будто и нет её вовсе, как меток на коже, как цветных следов и слов, начертанных на небесах. Но Кит должен попробовать. Он колесит по городку до темноты — струна звенит нигде и везде разом, манит и тут же тает золотом в хмуром небе; если бы Кит мог её коснуться, чтобы сердце того, второго, отозвалось на зов. Если бы мог получить ещё хоть одну подсказку. Вместе с темнотой его окутывает отчаяние, слишком сильное, чтобы стоило возвращаться домой и лежать там одному в попытках уснуть. Подумав, Кит поворачивает к дому Пидж. Как всегда, если Пидж устраивает вечеринку, двери открыты, в крошечном саду вместе с фонариками сияют диодами самодельные дроиды; сенсор движения заставляет одного из них засвистеть, когда Кит проходит мимо. Подвыпившие гости едва ли замечают прибавление в компании — они смеются, сбившись в гостиной, из рук в руки путешествуют бутылки вина и банки пива. Оглушённый звоном бесполезной струны, Кит прислоняется к стене, пытается высмотреть Пидж — ему так нужна хоть одна её едкая шуточка, чтобы отвлечься, — и между чужими локтями и боками видит. Жёлтый корпус банджо с узором из лучей по краю, пять струн и быстрые пальцы, выбивающие мелодию блестящими кольцами-коготками. Струна натягивается до отказа, вибрирует так, будто вот-вот лопнет и ударит Кита по лицу. Самое время броситься вперёд, но даже выдохнуть страшно; чужие спины скрывают от него и банджо, и руку, будто ничего не было, только музыка разливается вокруг, и на этот раз она настоящая. — Кит? — Пидж трогает его за локоть и тут же отдёргивает руку, так он вздрагивает. — Ты пришёл! Что случилось? Она заглядывает Киту в лицо, привстав на носочки, хмурится за круглыми стёклами очков, и Кит собирает все силы, чтобы указать рукой и спросить: — Кто там играет на банджо? — Мой брат, идём, я вас познакомлю! — Пидж хватает его за руку, тащит вперёд, расталкивая гостей, а Кит идёт следом, не чувствуя ног, и с подлым облегчением думает, что это не он. Не тот, второй, потому что он не мог быть так близко все эти годы и ни разу не дать о себе знать. У брата Пидж те же, что у сестры, длинные светлые волосы, отливающие в свете ламп золотом палой листвы, и та же кривоватая улыбка, глаза кажутся светлее — а сразу за тем становятся почти чёрными, так расширяются зрачки, когда Кит встречается с ним взглядом. — Знакомься, это Мэтт! — слышит Кит голос Пидж, едва пробивающийся сквозь гудение и звон множества натянутых струн, а та, первая, вздрагивает с каждым ударом сердца. Сердец. Их сердец. Это он, тот, второй, и Кит знает каждую его черту так, словно видел его тысячи раз, словно с его памяти упала пелена, словно жизнь за жизнью они проходили рука об руку, чтобы найти друг друга ещё один раз. Может, так и было. Мэтт встаёт и откладывает банджо; переполненный ликованием, Кит гадает, слышит ли Мэтт звуки золотых струн, помнит ли сны, в которых чертил знаки у Кита на ладони? Согласится ли сниться Киту снова и разделить с ним свою жизнь? Глядя на него как на наваждение, Мэтт скользит ладонью по его щеке, ступает ему за спину, обнимает и утыкается носом в затылок. — Это ты, — шепчет он, и Кит прижимает к губам его пальцы с блестящими кольцами-коготками. — Ты нашёл меня. — Да быть не может! — возмущённо вопит Пидж. — Неужели всё это время ты искал моего брата?! Гости поднимают за них тосты, но раньше, чем начнутся расспросы, Мэтт увлекает Кита прочь — по узкой тёмной лестнице, через комнату Пидж на заставленный ящиками чердак. И пусть невидимая золотая струна заставляет их сердца биться в едином ритме, Кит всё равно не знает, с чего начать разговор. Может, Мэтт не знает тоже, может, считает слова лишними; стащив с пальцев коготки для игры на банджо, он обхватывает лицо Кита ладонями и приникает к его губам. Свободный от страхов и сомнений, лёгкий, словно сам стал музыкой, Кит наконец обнимает его в ответ. И тысячи жизней спустя узнаёт вкус их самого первого поцелуя. В квартире Кита будто становится светлее, когда Мэтт переступает порог и с любопытством оглядывает обклеенные плакатами стены. У него с собой только банджо, и Кит, всё ещё не до конца веря, что Мэтт рядом с ним, касается пальцами туго натянутых металлических струн. — Побудешь у меня? — спрашивает он. Мэтт ловит его мизинцем за мизинец и весело улыбается. — Если ты не против. Я так хочу по-настоящему обнять тебя во сне. Поздним октябрьским утром холодное солнце расчерчивает пол в комнате бледными квадратами с размытыми отпечатками голых ветвей, и Кит смотрит на них очень долго, прежде чем решается приподнять край одеяла. Тёплая рука, лежащая у него на груди, настоящая, как настоящее и дыхание, путающееся в волосах. Нужно ещё немного времени, чтобы поверить окончательно и повернуться, — но раньше Мэтт касается губами его уха, сонно шепча «люблю», и то же самое повторяют натянутые между их сердцами золотые струны. Музыка, слышная только им двоим, звенит на кончиках пальцев, когда Кит отпускает руку Мэтта в аэропорту и растягивает саднящие от поцелуев губы в жалкой улыбке. — Я скоро вернусь, — обещает Мэтт. На одном плече у него тощий полотняный рюкзак и чехол с банджо, другое обнимает насупленная Пидж. — Только улажу самые срочные дела. Обещайте не скучать. — Не очень-то и хотелось, — ворчит Пидж, стерев кулаком предательскую слезинку, и подталкивает Мэтта к терминалу. — Проваливай, на посадку опоздаешь. Мэтт машет им на прощание, и Кит берёт Пидж за руку, вместе с ней глядя ему в спину. Он точно ещё раз обернётся у терминала. — Поверить не могу, что твоим соулмейтом оказался мой брат, — задумчиво говорит Пидж. Белая точка самолёта тает в светлом осеннем небе, но музыка никуда не исчезает. Больше не заглушает все остальные звуки — вливается в мир, как ещё одна стихия, которой Киту всегда не хватало. — Как только вы раньше не встретились? Почему он сам тебя не нашёл? — Я должен был найти его. Из нас двоих только я видел золотые струны. — А Мэтт? Что делал он? — нетерпеливо спрашивает Пидж. Она всё ещё ищет ответ — и того, второго, чьи слова выписаны у неё на коже. Ей правда нужно знать, но если бы так легко было описать свои чувства словами. — Он, — наконец говорит Кит, — подарил струнам музыку.07.06.2020