отравленный фантазией

весенняя погода обманчива: сегодня утром ты можешь выйти за бутылкой свежего молока к завтраку, чувствуя несильный ветерок у себя на щеках, при этом от холодка постепенно просыпаясь, но попробуешь открыть окна в уже знойный полдень, готовься чувствовать «нехватку воздуха» - так и нужно называть такое, когда вроде дышишь, вроде живой, но жара предательски что-то заглушает. хотелось чего-то совсем простого: выйти на территорию красивой, ухоженной аллеи, присесть на лавочку где-нибудь в теньке очередного аккуратненького дерева, взять в руки тот самый пломбир, поделиться еще одной порцией в стаканчике с товарищем, откинуться на ее спинку и просто забыться, оставив глаза открытыми. выкинуть из уже тяжелой головы все эти мысли про идеологии, про новые и старые невыполненные планы, про ожидания от других и от самого себя. про внешние и внутренние войны, про преступления и все остальные заботы, даже включая работу на благо отечества. хотелось просто сидеть и молчать, при этом уже добираясь до середины вафельного стаканчика; чувствовать, как товарищ рядом тоже морально отдыхает; как его взгляд, уже не сфокусированный ни на чем выглядит как-то странно и умно, что обычно не проявлялся у такого шутника-трудоголика, а также самого лучшего друга твоих детей. апрель, 1991 год. ссср уже не с кем проводить время, подобно этому; он старательно навел порядок во всем доме, даже там, куда наверняка никто кроме него не отважится сунуться, делая это сквозь свою подавленность, что выражалась в желании просто лечь на вымытую часть светлого дома и лежать так днями и неделями, не отвлекаясь на что-либо. дети, как приемные, так и родные уже разъехались по своим домам - жили отдельно, немного вникали в субкультуры, но в общем трудились на благо страны, пусть и уже буквально распавшейся. а совет лишь ждал грузина. образ кавказца, такого резкого, но с некой изюминкой, на самом деле очень чувствительного и грамотного в речи вечно встречался во снах, иногда подвергаясь некоторым изменениям, но в общем - грузия. ссср душой чуял, что это он, тот самый - грузия. грузия. социалист и сам потерял счет этому придурочному времени, когда их отношения резкими линиями, касающимися мягкого морального сердца начали потихоньку рваться, а может просто медленно плавиться, но в конце не пропадая - изменяться, но в негативную сторону. в дверь раздается приглушенный звонок для сознания убитого союза; и это делается еще раз, только уже вместе с обозленным стуком, прорывая его разбитые мысли насквозь, заставляя через секунды две от прихода в себя резко приподняться и стремительно кинуться, заводя на порог того самого... кавказца. — я приехал вещи забрать, — его простой, разговорный язык с соответствующим региону акцентом сейчас звучал слишком грубо. да, даже для уже в своем мнении бывшей советской республики это было сказано слишком холодно и безразлично, как и сам взгляд, направленный прямо на ссср. его карие глаза - чудеса! они проедают душевно насквозь неравнодушных. — да, конечно, проходи.. — совет вновь спустя несколько секунд отвечает, на что картвел еще сильнее спускает вниз свои густые черные брови, но ничего очередного не бросает; заходит и прямо в комнату направляется, где когда-то жил, даже не оглядываясь, и, наверное, не примечая того идеального порядка, ради которого приходилось изрядно потрудиться. — как там погода? — социалист не терпит такой напряженной и болезненной тишины, прерывая ее своим без фальши мягким вопросом; надежды, хоть и донельзя слабые, что республика переосмыслит свое решение съехать так и осадили бедного, что тот снова начинает чувствовать слишком сильно. — холодно, вечер же, — фыркает в ответ грузин, снова и снова вонзая невидимый, острый кинжал в грудь и живот союза, при этом своей светлой рукой поправляя спавшую на глаз прядь. он наклоняется над открытой тумбочкой, доставая все свои вещи оттуда: запасной футляр для очков, который еще в первый день покупки подло вырвался и упал на землю, чуть поцарапавшись; за ним в довольно большой чемодан пошла старенькая книжечка с уже пожелтевшими от времени страницами «хаки адзба», внимание которой, однако, было оказано, так как положена та была очень аккуратно, несмотря на то, что кавказец ее все время подклеивал. — знаешь, обидно как-то... — социалист подходит к нему, проводя по своему локтю пальцами и взявшись за него, как в знак некомфорта. — мне. — добавляет, умолкая, встречая чуть увеселенный взгляд на себе. но это не было какой-то радостью, нет - это была явная насмешка. такая острая, сама по себе узкая: при умелом ударе она почти не повредит что-то особо важное, но достанешь через миг... и резкая боль разносится по всему телу, на самом деле просто опоздав из-за поздней реакции. картвел, в том и дело, что мог управлять своими словами, словно умелый воин, искусный в спортивном фехтовании. — да ну? понимаю, — такой тон «на приколе» редко сопровождал его, что заставило удивиться самого ссср, которому уже и дышать было трудно. даже такие диалоги стали, как наркотик - раньше все проходило так легко и удачно, они снова возвращались друг к другу, а здесь... здесь нет места любви, которую скрывать было бы уделом гордого человека, но совет просто не мог. — пощади меня, мальчик мой, рассвет, — москвич резко хватает республику за плечи, в порыве этой полуистерики сжимает свои кисти, однако вовремя успокаивается и приходит в себя, но назад не сдает: — я же все делал для тебя, солнце, все! чего ты хочешь сейчас, говори, — глаза снова панически перепрыгивают с угла комнаты на другой, как бы ища какие-нибудь красивые безделушки. — хочешь цветы? я все отдам! — теперь социалист отходит к окну, притрагивается дрожащей рукой к подоконнику, потом - перекладывает ее на цветочный горшок, название растения в котором уже давно забылось и вылетело из памяти. — или тебе.. — ты сошел с ума, — перебивает картвел, устало выдыхая и возвращаясь к своему единственному важному делу - пустое пространство в чемодане также дополнила полупустая упаковка кавказского чая, кой в москве было просто не найти: другие, но под этим же именем организм отказывался воспринимать как что-то хорошее. — нет, вовсе нет.. — союз аккуратно берет того за локоть, стараясь выдавить улыбку - что это такое с ним? чтобы он кого-то просил, так еще и остаться, при этом находясь в таком состоянии... это было действительно единичным случаем. в буквальном смысле. — я же.. все дарил тебе, да? всегда,я всегда делал это, потому что я черт возьми.. да, гсср- грузия разворачивается и резко вырывает из чужой хватки свою сильную руку, через миг дав пощечину разговорившемуся совету. приходится немного отойти, чтобы не запрокидывать голову из-за существенной разницы в росте обоих. — успокоишься? ты это делал до того, как вдруг начал негативно относиться к моему народу, — разгневано, но на удивление негромко поясняет республика, прожигая своим ровным взглядом чужие, уже блестящие, глаза с узкими черными зрачками, которые всем видом твердели про тот букет чувств, который гремел уже по всему телу беззащитного морально совета. — и я просил тебя так не называть меня. — бери пистолет тогда, — тот прижимает руку к щеке, которая краснее не стала, выдавая очень резкую, но в этом смысле натянутую смелую реплику. — держи под прицелом, готовься выстрелить в любой момент, ведь я так опасен. твой враг номер один, верно? — успокойся. я просто пришел забрать вещи, — голос грузина даже не дрогнул, но кто знает... подавил ли он так умело искренний страх с очень размытой причиной или серьёзно в один счет потерял сострадание к ранее любимому человеку? — ну разве не сказка.. — русский панически усмехается, наполовину отворачиваясь и прикрывая кистью рот, почему-то думая, что так можно сдержать навязчивые слезы, у которых уже почти не было никаких преград, даже гордость великой и сильной ядерной державы. — ошибся я, что-ли.. — фантазия бывает весьма обманчива, — убийственно спокойно произносит картвел, заканчивая поиск своих вещей в шкафу, где остался лишь деловой и относительно новый костюм с черным в зеленую крапинку галстуком. — в смысле?.. фантазия? — союз вопросьтельно изогнул дрожащие брови, моргнув и почувствовав... воду. в ход пошел темный рукав домашней кофты, которая с легкостью впитала в себя мелкие слезы. — я не знаю, как, но ты сам в своей голове настолько сильно поднял наши отношения, — республика уже присел около своего чемодана, на колене складывая одежду, через миг «психанув» и переложив ее на пол. — а потом сам же начал портить их, думая, что я буду бегать за тобой, оккупант. — оккупант?.. — ну, естественно. ты думал, что я закрою глаза на такую подлую смену власти и пропаганду? — грузин опять смеется, уже немного громче, и это отражалось бы приятным звоном в душе совета.. но нет. это было так обманчиво, обманчиво и безумно больно, и вернулось ощущение, что скоро настанет смерть из-за горя, из-за таких дерзких слов все еще любимого объекта в твою сторону. — конечно... закрыл ненадолго, но ты из этого времени раздул слишком большое значение меня. а потом все сам начал портить. — но я же вкладывал в тебя... все. я любил политиков и вообще людей, которые родились на твоих прекрасных землях, — социалист пытался уловить ход быстрого взгляда грузии, который и не пытался остановиться на собеседнике, что так старательно унижался и просил остаться, пусть и понимал - это было невозможно. — так много, что своим докладом «о культе личности» спровоцировал тбилисские события. я бы прямо сейчас разбил бутылку вина о твою голову, — это не звучало как угроза из уст кавказца, лишь очередная насмешка над состоянием ближнего. он еще раз проверил ту самую тумбочку по всем трем ее отделениям, но так и ничего не нашарил. — как ты из такого... чувствительного и любвеобильного превратился в такой кусок льда, мой одуванчик? — уже смотря вслед выходящему из комнаты картвела, вздыхая кидает славянин и идет за тем тихо и аккуратно, словно боясь быть замеченным. — я никогда не держал так долго у своего сердца того, кто как-то принижал меня в некоторых случаях, — тбилисец выпускает воздух в ответ, будто цепная реакция охватывала его с советом. — я любил тебя, но ты все испортил. оставайся со своей жалкой фантазией, оккупант. входная дверь в квартиру была громко захлопнута перед глазами ссср, а приезжий быстрым шагом вместе с чемоданом в руках спускался вниз, то-ли от такого же отчаяния, то-ли от того, что просто спешит на транспорт и наконец появиться в своем городе. у русского просто не было сил сейчас ни на что. не было никого рядом, кто бы мог сейчас просто поговорить на отвлеченную тему, да и смог бы он так переключиться? союз любил в грузии все: его стандартный для жителя кавказа акцент, его густые, черные волосы, его непростой характер, смешанный с огромной любвеобильностью и просто некую харизму, которую замечал не только москвич. образ такого резкого, но с некой изюминкой, на самом деле очень чувствительного и грамотного в речи вечно встречался во снах, иногда подвергаясь некоторым изменениям, но в общем - грузия. ссср душой чуял, что это он, тот самый - грузия. и не было другого такого же явления в природе, и не было больше такого прекрасного, в меру гордого человека - но будет ли правильным первое прилагательное? может, картвел просто нашел другую и нет ему оправдания здесь? слово «оккупант»... оно такое дерзкое и обидное, особенно, когда это произносит довольно богатая республика в твоем... составе. а еще эта реплика по поводу фантазии.. может, он прав был? что, если на самом деле грузин не горел изнутри от такого порыва чувств, как сам совет? что, если на самом деле любовь была безответной?

«нет, нет, нет, этого не может быть..»

все проведенное время, все отечественные пьесы в театре рядом, каждый съеденный вафельный стаканчик пломбира и каждое искренне сказанное слово не может быть обманом. просто не может. может, социалист сам виноват? может, он правда что-то не успел поймать, где-то не доглядел и что-то очень важное пропустил? может, серьёзно был непростительно груб к грузину и его народу?.. и теперь, проросший весь насквозь, словно территория для посадки лекарственного и приятного кавказского чая, он точно начал понимать - слишком больно. слишком больно для того, чтобы надеяться на еще пять лет жизни.