«Я зайду к тебе выпить кофе. И умру У твоих Подошв» В. Полозкова
в какой-то момент Саша заебывается. окончательно. совсем, типа, дальше некуда. он херачит кружкой об пол и тупо пялится на желтоватые осколки в такой же желтоватой луже; боже, что за дерьмо, думает он, а телефон как назло начинает сходить с ума от чьих-то назойливых интернет-приставаний. Саша раздраженно открывает вотсап и читает: «добрый вечер, Александр! я хотел бы уточнить, сможете ли вы завтра прийти к десяти утра на прогон?» ебануться. ну разумеется, кто же это еще может быть, кроме как очередной режиссер, написывающий в час ночи в приступе гипер-ответственности. или гипер-паранойи. дебил, господи. Саша вспоминает его: скучный улыбчивый очкарик, совсем молоденький – младше, наверное, чем Саша – и ставящий что-то дай бог не в первый раз. нахера он решил участвовать во всем этом шапито, Саша уже не помнит. то ли деньги нужны были очень. то ли он сам был в благостном настроении. скорее всего, деньги. деньги, они такие – всегда нужны. сейчас Саша в очень плохом настроении. Саша печатает: «НЕТ БЛЯТЬ НЕ СМОГУ НЕ Я ЖЕ У ВАС ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ С ДОХУЛЛИОНОМ РЕПЛИК» потом стирает. вздыхает. «да, разумеется». господи. видит бог, Саша старается.***
Саша правда старается. распевается чуть ли не час перед каждым самым незначительным прогоном. репетирует эмоции у зеркала. старается найти аналогии в собственной жизни: кружки вот бьет, будто на принтере их печатает ежедневно. хуйней страдает, в общем. Саша стоит перед стенкой кухни и далдонит свои слова; сбивается только каждый раз и стоит, как идиот, таращась в блеклые желтенькие цветочки обоев и открыв рот. открывает рот, закрывает рот. неплохо бы еще вспомнить, как героя зовут. какой-нибудь Артур. или Джеймс. или Джек. что-нибудь очень честное, благородное и стопроцентно положительное, но не шибко заумное. Альберы с Альфредами вот уже были – боже, Саша честно старался перестать запинаться каждый раз, путая имена. Саша играет золотых мальчиков; золотые мальчики всегда положительные, честные и ищущие справедливость, а еще – абсолютно одинаковые, шаблонные, вырезанные по одному и тому же трафарету. поначалу Саша, конечно, нарадоваться не мог – еще бы, среди всех выпускников гитисов и вгиков, имеющих красные дипломы музыкалок и грамоты вокальных конкурсов, выбрали именно его – его, таскавшегося к концертмейстерше параллельного направления по принципу «а че б и нет». Саша был рад, и Саше тоже были рады, когда Саша играл Артуров. или Джеймсов. или Джеков, Альберов и Альфредов. на прочих кастингах на Сашу как-то не смотрели: один раз и вовсе остановили после первой же фразы – спасибо, до свидания. Саша тогда так охуел, что даже не расстроился толком. «ну чего ты хочешь, Саш», говорила Аленка; с Аленкой он пел в чем-то очень незначительном и краткосрочном, и сама Аленка тоже была какой-то незначительной и краткосрочной, из тех, кто очень хочет, но кому не дано – и кроме ее слов Саша уже мало что может вспомнить. «ты совершенно типажный, да. ну это как если бы Ожогин на Ромео пошел, смешно же, ну». Саша ищет аналогии в собственной жизни, бесится и бьет посуду, а потом выходит на сцену и глохнет под визг фанаток. фанатки от него без ума – если бы за каждое твиттерское «казьмин красивый» Саше давали по доллару, то он бы уже давно вошел в десятку списка форбс. Саша – «казьмин красивый» «божечки какая у него улыбка» «сердечко не бьется» Саша играет – «и не скажешь что ему уже за тридцать…» «дааааа я каждый раз забываю! думаю что лет двадцать не больше он такой душка» Саша играет золотых – бом бом бом софиты слепят, и очень жарко и душно, и грим – там, у глаз и над бровями, где его особенно много – подтекает, попадает на линзу, заставляет Сашу судорожно моргать и жмуриться от рези в глазу; Саша облизывает губы и давит рвотный рефлекс, чувствуя тяжелый сладковатый вкус краски. «смешно же, ну» – бьет набатом у него в висках, синхронно со звучанием поклонных басов и хлопков буйствующего зала. Саша играет золотых мальчиков. видит бог, Саша старается.***
Ярик врывается в его жизнь как в дешевых подростковых сериалах от нетфликс; тех, где десятиклассницы выглядят как потасканные двадцатилетние шлюхи с трассы, десятиклассники – как профессиональные футболисты на пике карьеры, и все беспрестанно бухают, ширяются и трахаются на фоне из глянца, неона и глиттера. Ярик сам будто вышел из нетфликса, из какого-нибудь ривердейла, или элиты, или что там сейчас модно – с этими его глазищами огромными, шальными и отчаянными, с этой его угловатой подвижностью и безбашенными идеями. в сашиной жизни он слишком яркий; он слепит глаза и бьет по мозгам лучше любой наркоты. Саша всего лишь вежлив, а Ярик везде и сразу, но почему-то цепляется он именно к Саше; сашино имя многие коллеги по сцене запоминают ближе к концу премьеры – если вообще запоминают. Саша думает, что это какой-то баг. что такого быть не должно. что Ярик скоро исчезнет, как исчезали все прочие яркие огни. Саша для таких – это перевалочный пункт, один из тех многих на пути к славе, но не конечная. но Ярик не уходит ни после премьеры, ни через месяц, ни через год. распускает руки – и шуточки. и на Сашу смотрит постоянно глазищами своими – шальными, отчаянными и будто пьяными.***
видит бог: Саша старается. но у него получается не всегда. после какого-то монте-кристо Саша просто кончается; перегорает; размыкается. его вырубает где-то на середине собственной кульминационной арии, и он тянет ее до конца на одном только чувстве перфекционизма, пряча глаза от удивленных и обеспокоенных взглядов Даши Январиной. где-то с другого края сцены на него напряженно пялится Ярик. Ярик при всей собственной активности и неусидчивости – Саша как-то думал, нет ли у него сдвг – почему-то всегда все замечает: когда надо, и когда не надо – тоже, падла такая. напряженные, натянутые, словно струны, взгляды Ярика обжигают Саше спину сквозь десяток метров скользкой сцены и жесткую белую ткань костюма – Саша практически слышит их натужный, надрывно стонущий звон. иногда он задумывается о том, сколько дерьма нужно повидать, чтобы так виртуозно определять его признаки в чужой жизни, но Ярик всегда остер и ослепителен, и, ну, это, в конце концов, не сашино дело, да. на поклонах – оглушающие визги, долбящие басы, стекающий жгучий грим и пышущие жаром софиты – Саша думает: нельзя падать в обморок, нельзя проявлять слабость, нельзя подавать виду, что что-то не так. не падать. не падать. не падать не падать не падать не пада когда резко опускается тяжелый, будто стокилограммовый, будто самый настоящий кит, занавес, Саша, оглушенный и ослепленный, практически не чувствуя ватные ноги, доходит до гримерки обессиленно и озлобленно-пьяно, не упустив ни один острый угол. взгляды-винтовки таранят его спину – бах бах бах – но Саша это уже даже не замечает. Саше слишком херово, чтобы замечать что-то, что не под его носом; он на автомате отклоняет предложение поделиться впечатлениями с коллегами – кажется, даже отпускает какую-то шуточку – и валится на самый дальний диванчик. мир беззвучно выключается.***
когда мир включается обратно, Ярик молча стирает ему тени с век. лицо у него неестественно спокойное и даже чуточку мертвое; его – живого, подвижного, несмолкаемого и непосредственного – видеть таким совсем дико и даже немного жутко. словно он в мгновение постарел лет на десять. или на двадцать. Саша – осоловелый и растерянный – мимолетно думает, что такие, как Ярик, никогда не должны взрослеть раньше времени. они слишком хороши для унылого взрослого мира. Ярик аккуратно водит салфеткой по напряженному сашиному веку, и его тяжелое, удушливое молчание густой ватой забивается Саше в горло. – хуйню творишь, – наконец говорит он, убирая салфетку. и ему в глаза пялится. знает, что людям сложно не смотреть завороженно ему в ответ. возомнил себя каа, хитрый уебок. но Саша – не кто-то там. у Саши большая практика, и Саша в ответ не смотрит. не смотрит, потому что, ну. Ярик говорит, что Саша творит хуйню, и Саша голову готов на отсечение дать, что реши он с ним сейчас поспорить или хоть как-то продолжить диалог, то Ярик вывалит на него миллиард аргументов почему он прав, а Саша – нет, и. но. блин. боже. Ярику не понять; Ярику двадцать четыре, он молод, он талантлив, он любим всеми и несмотря ни на что; он – буквально новый Иисус среди всех артистов: диапазон в три с хвостиком октавы, неземная харизма, убийственная подача. Ярик – восходящая звезда на небосводе. а Саше тридцать один, и он – альберальфредартурджеймсджек; по Саше слышно, что он – не свой, что он – приблудный, что он – тот самый студент-актеришка из маленького городка, бегающий за девчонками с отделения эстрады и случайно забежавший к их концертмейстеру; а Саша не молодеет – сможет ли он играть очаровательных золотых мальчиков, когда ему станет сорок? а сорок пять? что ты будешь делать, Саш? на что ты способен кроме, Саш? Саша бьет кружки и честно старается, но, наверное – «ну чего ты хочешь, Саш. смешно же, ну» – ему, как Аленке, больше и не дано. когда Саша наконец поднимает на Ярика глаза, тот все еще неотрывно смотрит на него. Они сталкиваются взглядами, и Саша, рассматривая чужие дождливо-серые радужки и лелея в груди непонятное, не знакомое ранее чувство, мимолетно думает, что, бля, ну какое «казьмин красивый», когда существует этот уебок. Ярик вдруг опускает глаза. хмурится. желваками двигает. – а это что такое? голос у него отдает сталью; Саша послушно разглядывает собственную схваченную в плен ладонь: широкие запястья, узловатые пальцы, костяшки в хлам разъебанные. а. ясно. – а, фигня, смешная история вообще, – Саша смеется. – я сегодня опоздал на прогон собственно поэтому. мой дошик по скидке за двадцать рублей был слишком соблазнительным, чтобы не привлечь внимание тонкой поэтической души в состоянии упадка и кризиса. пришлось пару раз дать тому бомжу в нос. Саше нравится, как звучит эта история – с ним уже случалось нечто подобное, а потому она восхитительно правдоподобна. Ярик морщит нос. на какое-то мгновение Саше кажется, что Ярик с его супер-скиллами по определению жизненного дерьма явно не в розарии рос и что он может не поверить, может заподозрить, может раскусить. нельзя проявлять слабость нельзя подавать виду, что что-то не так но Ярик оттаивает, ухмыляется и свистит; травит шутеечку про благородного рыцаря Александра. он берет новый ватный диск и мажет им – противным, мокрым и холодным, пахнущим чем-то химическим – по сашиным вискам, скулам, подбордку. Саша благодарно прикрывает глаза, чуть задирая голову навстречу чужой ласковой руке и вытягивая шею. хорошо. слышится насмешливое фырчание. – хуйню творишь, – смешливо, чуть ли не по слогам тянет Ярик. ага, думает Саша. и шею подставляет. и пялится на стойку с вешалками. на шкаф. на стол с разбросанными палетками. куда угодно, но только не. как обычно, Яр, как обычно.***
так вот, Саша заебывается. вообще-то Саша уже взрослый. большой мальчик, так сказать. поэтому Саша умеет оставлять проблемы за входной дверью, трижды проворачивая ключ и ступая на обшарпанную лестничную клетку, затем – продуктивно и хорошо работать в течении дня, а потом – возвращаться к внутренним демонам ровно на третий щелчок, отбрасывая ключи на полочку и скидывая кеды. внутренние демоны ждут Сашу, как верные псы; сторожат на коврике у двери, радостно урчат, чувствуя его приближение. набрасываются, стоит ему перешагнуть порог. Саша привык; ко всему этому – привык. и сейчас, пропуская Ярика перед собой туда, где последние пять лет жили бок о бок только демоны и Саша, он сглатывает ком в горле и старается успокоить отчего-то дрожащие оледенелые пальцы. демоны скулят; им страшно и невыносимо так же, как и Саше. Ярик – дурная башка. Саша повторил ему это раз десять, пока они добирались до нужной станции на метро – продрогшие до костей, с хлюпающими кроссовками и липнущими ко лбу мокрыми прядями. Ярик в ответ только смущенно улыбался и глазищами своими яркими, наркоманскими абсолютно околдовывал. будто бы он тут не причем. будто бы это не он уронил свой билет в канализацию в пяти метрах от входа на вокзал, и они вдвоем, как два идиота, под проливным дождем пытались дотянуться до заветной бумажки, так невинно застрявшей совсем недалеко. тянулся, правда в основном Ярик – с его-то паучьими пальцами, – но абсолютно безрезультатно, пока Саша не сообразил, что тот самый яриковский «последний, Сашк, сапсан, никогда не ездил на последнем в ночь, как круто!» отошел уже как десять минут. поэтому сейчас Ярик – дурная башка, боже, на что Саша подписался – с любопытством головой вертит, разглядывает сашины обои в желтый цветочек, а Саша дрожь унять не может. «ему нельзя было сюда приходить» – панически бьется в его голове сквозь скуляющие взрыкивания демонов. это его территория это их территория он был тут в безопасности а что теперь нельзя падать нельзя никому показывать слабости нельзя подавать виду что что-то не так нельзя никого впускать нельзя никого впускать нельзя Саше и страшно, и зло на себя. он, блять, тридцатилетний мужик, а чувствует себя истеричной пубертатной девицей, с которой полушутя заигрывает ее кумир, и она краснеет, бледнеет, не знает, куда деться, и очевидно тупеет. Саше дико не нравится чувствовать себя тупым. по социальным контактам в их тандеме всегда был, конечно, Ярик, а Саше оставались такие важные качества, как разум и осторожность, но сам по себе Саша никогда не был настолько замкнутым; он, бля, все-таки актер – и это состояние полного раздрая, когда ни одна часть тебя не слушается и все идет по пизде, Саше ощущать просто невыносимо. а еще и пальцы дрожат. Ярик наверняка списывает все на холод: строит бровки домиком, нарочито сурово грозит ему пальцем своим паучьим и отправляет в ванную, хотя, собственно, это он тут гость. Сашу это отрезвляет ненадолго; он вручает холодному и мокрому, как лягушка, Ярику сухое полотенце, какую-то футболку и штаны и чуть ли не заталкивает его первым в душ. «ты гость, не выебывайся, Яр». а сам баррикадируется на кухне. чай вот заваривает. Ярик любит горький и передержанный, чефирь прям совсем – Саша думает, что это какое-то извращение, но стоит над кружкой, как над эликсиром вечной жизни, выверяя нужный градус чефирьности. стоит – и снова чувствует это: непонятное, странное и незнакомое ощущение. оно разливается где-то внутри – «между пятым и шестым… позвонком!» – и успокаивает натянутые, дрожащие в напряжении нервы. когда на пороге появляется слегка смущенный, но все еще любопытствующий и проказливо улыбающийся Ярик, Саша вручает ему пузатую кружку почти спокойно. – вы мой герой, Александр, – мурлычет тот, сворачиваясь калачиком на стуле. на стенку поглядывает – обои эти жуткие ему нравятся, что ли? и улыбается еще шире. по-чеширски немного. «казьмин красивый» сосет. Саша трясет головой – уж больно бредовые мысли туда лезут. Саша уже вообще не соображает: взгляд на Ярике не фокусируется толком, вечно соскальзывает куда-то. – спасаю принцесс из башен, быстро, недорого, система скидок для постоянных клиентов. – а из канализаций? – и из канализаций. Саша вдруг понимает, что тоже улыбается; а еще – что демоны впервые, наверное, за долгое время замолчали. с Яриком всегда так: когда говорит он, то никто больше не смеет его перебить. Ярик болтает что-то, на стенку пялится; кажется, что-то в его голосе в какой-то момент меняется, становится осторожным и тревожным, но Саша не в состоянии это заметить – он вырубается прямо так, сидя за столом, через несколько минут. когда на утро, проигнорировав завтрак, Ярик – черти в шальных глазищах, улыбки эти на грани фола, пальцы паучьи – убегает на вокзал, отвешивая шутливый, но почему-то какой-то будто напряженный поклон и клянясь в этот раз не ронять билеты, а также телеграфировать ему о собственных перемещениях, Саша в ответ нарочито потрясенно прижимает ладонь к сердцу и машет воображаемым платочком. у Саши настроение впервые удивительно хорошее. и, наверное, именно поэтому ему – когда он идет наконец уже позавтракать, варганит яичницу и вдруг мажет взглядом по стенке, там, на уровне груди, у левого края, потом смотрит еще раз, уже целенаправленно, и потрясенно замирает – так больно и жутко. блять, думает Саша. блять, какое дерьмо. он пиздец облажался. там – на уровне груди, у левого края – Ярик разглядывал не ебучие тошнотные цветочки. Саша – идиот. он умудрился усадить Ярика ровно напротив неоттираемого кровавого пятна. того самого пятна. пятнышек. четырех пятнышек, складывающихся в сашины разбитые костяшки. те самые разбитые костяшки, о которых Саша затирал Ярику восхитительную историю драки за дошик с гопотой еще совсем недавно. почему-то ясно, как будто это было только что, Саша вспоминает яриковские интонации. блять, он ведь испугался, он пытался вывести его на разговор, только вот Саша заснул, как последний уебан. о. ему нельзя было сюда приходить. он не должен был никого сюда пускать. будто не своей, чужой рукой Саша аккуратно снимает сковородку с плиты; кладет ее на деревянную доску; выключает огонь. ноги подкашиваются. Саша оседает, больно упираясь затылком в ручку духовки, и кричит, до крови прокусывая ладонь, задыхаясь от своего крика и чувствуя на языке тошнотворный железный привкус. демоны – самые верные псы – воют вместе с ним. он не должен был показывать слабости. он не должен был подавать виду, что что-то не так. он не должен был подпускать Ярика к себе настолько близко. боже, как он облажался.***
Саша идет на репетиции Икара, как на эшафот. точнее, ноги идут, а Саша – нет. Саша думает, что он хочет есть; что его тошнит; что мир – дерьмо. что ни в коем случае нельзя пересекаться с Яриком, даже если у них вообще-то есть совместные сцены. Саша успешно игнорировал его звонки, сообщения и даже стук в дверь на протяжении двух недель – почему бы не постараться еще немного? Саша правда хочет вести себя по-взрослому; ему, как-никак, уже тридцать один – но у него, видит бог, не получается. Ярик, однако, Сашины мысли словно читает. гадает на картах, кофейной гуще, внутренностях животных. связывается космосом. гуглит по сашнету. блять, Саша без понятия, как он это делает, но. он так и стоит у входа – в не по погоде легкой куртке, кроссовках тех несчастных; ветер бросает ему пряди в лицо, но он упрямо убирает их за уши. и пялится. глазищами своими – пялится. Саша давит в себе желанием развернуться и уйти обратно за угол. Ярик, видимо, готов встречаться с проблемами лицом к лицу – Саша же на такое не способен. сейчас – уж точно. Саша давит в себе желание развернуться и уйти, но сделать шаг навстречу тоже не может. они так и стоят – как два придурка. один, правда – храбрый и самый невероятный в мире придурок. а второй – по жизни лажающий Саша Казьмин. – хуйню творишь, – бесцветно говорит Ярик, подходя ближе. ему холодно в этой его куртке, замечает Саша с долей беспокойства. – у меня все нормально, – отвечает он, облизывая губы. думает: если ему, блин, холодно, почему он не оденется нормально? что он как ребенок, ей-богу, отморожу уши назло маме. Саша чувствует себя даже удивительно спокойно. ну, у него правда все нормально. остальное – это просто Саша невыносимая погрязшая в жалости к самому себе истеричка, раздувающая из мухи слона. но, видимо, он говорит что-то не так; Ярик бешено толкает его к кирпичной стенке, и его лицо – обыкновенно доброе и смешливое – в необузданной злости и ярости кажется Саше пугающим до чертиков. – я вижу, блять, как у тебя нормально! ты себя когда последний раз в зеркале видел, а? в гроб краше кладут. мне же рассказала, Лена рассказала, и Вера, и Игорь тоже, я спрашивал, а ты, сука, ходишь как оживший труп, и глаза, мол, шальные совсем, и все свободное время сидишь в четырех стенах, так и в окно выйти можно, – он вдруг сереет лицом и судорожно разворачивает его предплечья, грубо задирая рукава пуховика. кожа чистая; слушая Ярика, Саша и сам думает, что его жизненная удовлетворенность удивительна. – я не знал, блин, знал, конечно, что у тебя, ну, проблемы, но мало ли что у кого, у Верки вот недавно хомячок умер, о боже, блять, что я несу, – Ярик зло мотает головой. – но когда увидел тогда это, то пиздец испугался, веришь, а когда ты потом меня динамить начал, то думал, что все, хана. а ты, ты… Ярика несет; он мелет какую-то полную чушь про то, какой Саша идиот, и как сам он испугался, что Саша сейчас пойдет и суициднется нахер, и что Саша не должен себя до такого доводить, что это ненормально, что Ярик в лепешку расшибется ради него, и прочее-прочее-прочее, и что Ярик, блять, его, такого идиота, любит, чтобы он понимал, но он никогда ничего не понимает, потому что он – идиот, и. Саша не то чтобы вслушивается в слова. Саша думает, что мир – дерьмо, конечно, но, кажется, Ярик не злится. то есть, он злится и злится на него, но вроде не собирается Сашу ненавидеть и бросать. Ярик сбивается, перестает что-то лопотать и неуверенно, боязливо только поглаживает сашину спину; Саша прячет лицо в чужом плече, и в голове у него – абсолютно пусто. а потом, среди этой пустоты, к Саше приходит вдруг осознание того, что это было за непонятное чувство. и. «я, блять, тебя, такого идиота, люблю, чтобы ты понимал». Саша отмирает; дергается; хватает Ярика за плечи. в глазища его вглядывается. – эй, ты чего, Саш, что такое, Саш? – лепечет тот. У Саши щемит – там, между пятым и шестым ребром. – Ярик, – хрипло выдыхает он. – я дурная башка. Ярик ошалело молчит; все еще гладит сашину спину машинально, а Саша руки его перехватывает. – и ты – дурная башка. мы, блять, два идиота. господи-боже. – Саша, Сашенька, что ты говоришь… – я, – у Саши перехватывает горло; он проталкивает слова так, будто бы они весят целую тонну. – я тебя люблю. да. вот. господи, Яр, я, я такой идиот. Ярик – герой, сошедший с картины нетфликс; глазищи громадные, улыбочки на грани фола, пальцы паучьи – смотрит на Сашу бесконечно долго, с каким-то невероятно искренним, по-детски ошеломленным выражением глаз, приоткрыв рот. дрожащей рукой мажет по сашиной щеке. по губам. а потом так же нервно, неверяще и остро-искренне – целует. прямо так, у кирпичной стенки на углу театра, в промозглом мареве ноябрьского утра, а Сашу ведет, как зачарованного; лишь напоследок он краешком сердца ощущает, как мутнеют, покрываются рябью демоны на коврике. и в голове – опьяненно и умопомрачительно пусто.