свет

***

Это лето пахнет полевыми цветами, липами сквера и жаром солнца. Среди городских сплетен, домыслов и мелких хлопот зелёная скамейка в парке, впитавшая в себя сотни разговоров вполголоса и касаний пальцев — мимолётных, лёгких, как бы случайных — центр душевных излияний, какие дома бы обязательно пытались подслушать, всем родственным составом притаившись за прикрытой дверью или в вечерних сумерках за террасой. Здесь же, окутанное прозрачной июньской ночью, под отдалённый мотив, доносящийся с площадки воксала, приходит наваждение романтизма. В нём Аглая, семейный идол, Аглая, «девчонка своенравная, избалованная, а главное — злая», плавится в мечтах о Риме, кабинетах учёных и готических соборах, каких в жизни ей не доводилось видеть. Жажда искренности — та гордая и непреклонная черта генеральской дочери, которую не заглушить, не ограничить, подобно свободе: она не внемлет уговорам сестёр в один голос и давно изученным приёмам матушки. Искренность князя, временами совершенно нелепая для высшего света, как его походный узелок за плечами при баснословном наследстве в первую встречу — то отголоски отступившей падучей болезни в благородном разуме. Напоминания о детском недуге страдавшего отверженностью от мира, однако, право, они в своей мрачной неизящности выше, достойнее, чем воплощение грязного реализма в лице Гани, с его беспрерывно раздавливаемым тщеславием, принципом «иди до конца» и визгливыми возгласами на старческую ипохондрию. Аглае — жутко обижающейся за проигрыш в карты и присылающей в подарок ежа без всяких аллегорий — необходима честность, наивность, застилающая больному глаза — это отражение жизни в пресловутом «бедном рыцаре»; жизни, кипящей в девчонке импульсивностью, тем избытком любви, подстрекающим на бесконечные ревнивые насмешки и нервный хохот после фразы о том, что брака никто не предлагал, перед наблюдающими зрелище — мол, неужели Вы восприняли намёк всерьёз, сиятельнейший князь? Неужто не знали, как любимица семьи любит потешаться, впрямь думали, что готова она заменить любовницу, покровительственно собирающую вокруг себя весь сброд Петербурга? И разве способен кто-либо занять место той пропащей в душе князя, после того, как она «отказалась от мира», после того как он, не знавший любви, кроме сострадательной, в необъяснимом порыве прикасался губами к её худому бледному лицу, самодовольно взирающему с подарочного портрета? Разве видел кто-нибудь, кроме Льва Николаевича, печаль в этом прекрасном лице? Замечал ли Рогожин в ней такую же отверженность от мира, как у князя, слезящимися глазами обводящего горы, и у опозоренного, поминутно заходящегося чахоточным кашлем мальчика, забывшего зарядить пистолет перед выстрелом в голову? Алые крапинки — застывшие кровавые ошмётки на платках Ипполита — знакомым князю тянущим чувством отзываются, в каждом пятнышке — маленькая обречённость, слышащаяся неровным дыханием. Послания, которые трогать не хочется как можно дольше, предвещают бедствия, ледяным эгоизмом вопреки написанному веет от них. Рассыпаются на листках многочисленные строчки, и всё ощущение от них — тяжёлое, словно внутренне упрекающее — в невинной Аглае злобы больше, чем в сёстрах, вместе взятых. Настасья, в письмах отчаянные желания напоследок изливая, дробит стремление к «свету» возлюбленного, призраком гостиничных дней является в горячке и в реальности падает перед растерянным испугом князя на колени. Кому нужна теперь её жертва — навязываемое счастье, вынужденное замужество, в котором гибнет в ней всё, увиденное лишь князем, а что вместо Настасьи существует отныне в её теле — и сама не знает? Объятья собственной смерти, которой князь был обещан с рождения, так же не оставляют выбора и не дают окончить монолог. Она никуда не ушла, лишь давала передышку, преследуя всё время, проведённое «с людьми». Гибель идеала нравственности («Что пред вами другие?») предсказуема и осязаема — опутывает остроту его лопаток, выжимает из грудной клетки с хрипами сомнения и бесконечное милосердие, сотрясает припадком эпилепсии, и вечность так любимого им мира меркнет в закатившихся глазах. Похолодевшие руки его не согреют больше нечаянным касанием летней ночью, разговоров о чувствах преступника перед казнью не будет за завтраком Епанчиных и едва ли найдётся ещё один человек, отвечающий на пощёчину сочувствием. «Совершенство нельзя ведь любить; на совершенство можно только смотреть как на совершенство» — а князя Мышкина успели полюбить слишком многие.