Мирон мент и кот

Мирон не знал, что он кот. В смысле — не Мирон что кот, не Фёдоров Мирон Янович, следователь-расследователь, за каким-то хером выпершийся на очередную квартирную кражу с очень похожим рисунком (у них получалась-рисовалась ебучая серия, и по неутешительному для статистики поводу нужно было, конечно, что-то делать — за этим самым хером и выперся вместе с оперативниками на место), а этот, которого в протоколах опроса свидетелей называли «Славой». Слава был котом — под два метра, но с неизбывной котячьей текучестью, которая бросилась в глаза сразу же, прямо на темной подъездной лестнице, с мягким вопросительным знаком длинного, тёмного хвоста непонятного оттенка и такими же темно-настороженными ушами, торчащими из спутанной лохматости на макушке. Слава был гибридом, а гибриды были объектами специфических правоприменительных... положений, однако от отвественности за совершения краж или соучастия во всяком остальном криминальном ни одно из этих положений не освобождало. Поэтому Мирон засунул своё удив... устало-привычное охуе... негодование (а что, отметить в протоколе маленькую деталь — уши, бля, и хвост — не судьба, ручка переломится?) в жопу и, пока эксперты ругались на оперативника Сашу из-за Сашиной привычки трогать руками всё потенциально экспертам нужное и важное... Мирон засунул удивление в жопу и нагнал («о, Мирон Яныч, а вот и Слава этот, ну, которого видели те, из пятнадцатой... и те, у которых в том месяце шубу вынесли, тоже, че он тут забыл, уебок хвостатый») чужую длинную фигуру этажом ниже. Слава был кот и кот в средних российских реалиях, поэтому на вежливое «а поговорить» вполне мог отреагировать реактивным ускорением, неразборчивым шипением и попыткой притвориться слепоглухонемым животным без искорки развития второй сигнальной системы. Поэтому Мирон был умнее и, догнав, сразу же крепко прижал его через лестницу, перегнул животом и уложил руку на холку. Ещё в академии у них был спецкурс по «взаимодействию» с гибридами, на котором впрочем стараниями препода с ярко выраженной лобной психикой все взаимодействие сводилось к «ну, ебать их надо осторожно, могут откусить». Может быть поэтому кот Слава на его манёвр отреагировал неожиданно: — Мужик, ты чо, — сказал он громко, возмущённо, сказал и попытался вслепую, наудачу лягнуть Мирона по коленям, — ты зачем это, бля, позоришь честь этого самого... фуражки и значка? — Ты поразительно много знаешь про меня и мою честь как для кота «я мимо проходил, здесь не живу», — Мирон придавил его локтем между лопаток и примерился переводить хват в болевой, если понадобится, почесал нос плечом (длинный, темный хвост вылезал откуда-то из-под куртки, интересно, это дырка в штанах или ещё какой-то выверт конструкции, хвост раздраженно пытался выхлестать Мирону глаза, потом почему-то замер и сполз по Славиной ноге, обвиваясь как очень дохленький питон, сидящий на голодном пайке). — Я тебя в четвёртом протоколе вижу, Слава. Очень любопытное совпадение за совпадением, а сегодня у нас опять кража, и ты опять тут как тут. Разъяснишь ситуацию? — Не имеете права, — вякнул Слава из-под руки, но тут же понял, что именно вякнул и замер, напрягся лопатками, уши у него попытались спрятаться в волосы до самых кончиков, прижаться к голове так плотно, чтобы ни осталась ни капли сомнения в том, что их хозяин никакой не кот-гибрид, и не домашний смешной питомец, и не полноценный-полноправный член, а обыкновенный человек. Который может с полным правом предъявлять «не имеете права». У него нихуяшеньки не получилось, конечно. Мирон хмыкнул беззвучно и только преступил с ноги на ногу, а чужие уши обреченно вздрогнули. — Ничего я не знаю, живу не здесь, я случайно вообще... Мирон вздохнул и спросил, уже предвидя ответ: — А где живешь? Документы есть? Регистрация? — если у всей России было, как известно, два пути: вебкам и айти, то у гибридов и этот скудный выбор ограничивался весьма и весьма заметно — если ебля, то очень вряд ли за деньги, скорее за еду и место для ночёвки, если работа — то в лучшем случае не за еблю. Слава вздохнул ещё громче и сказал, что у него болит плечо. И живот. И вообще, он может сейчас обоссаться или поменять концепцию на более грозную и обосраться, пока его так активно прижимают кишками к перилам. Мирон не перестал его держать, потому что вспомнил, что как в минимум трёх обнесённых квартирах были оставлены открытыми форточки или балконы на первых этажах — без решёток. И что входные двери во всех хатах были целехонькие, явно открытые изнутри без какого-либо напряжения. А у гибридов — несмотря на вполне человеческое строение пальцев — не хватало одной маленькой детали: у них не было папиллярного узора на подушечках, следовательно... В отделе Славе не понравилось, а Мирону почему-то не понравилось выражение, с которым их инспектор по гибридьим делам (от кошек до собак) Роман Вениаминович смотрел на Славин нервно вздрагивающий хвост. — У меня у сестры компьютер новый вынесли, суки, — сказал Рома и нехорошо сощурился, — тоже через форточку залез. А падле этой хвостатой че — она дверь открывает, а её ещё и покормят. Вон у сестры из холодильника масло сливочное спиздили, половину копченой курицы и огурец! Компьютер, блядь, и огурец, ну явно же... Мирон посмотрел на Славу, который ковырял пальцем бумажный лист («умею я писать! И читать умею, ты... вы тут... не знаю, не был, не привлекался») и очень хорошо увидел его дальнейшую судьбу — сначала у Ромы под крылышком, потом в спецприемнике для таких усатых-хвостатых, потом... Мирон Янович был следователем и ему должно было быть похуй, но кот по имени Слава («Ка... Карелин у меня фамилия, точно») вдруг поднял глаза и уткнулся ими в ту самою точку на двойном непрозрачном стекле... если бы они были в фильме про американских копов, то конечно. А так он просто посмотрел на дверь в кабинет, не слыша их с Ромой разговора, но словно понимая ход Мироновской мысли — посмотрел и упёрся зрачками в Мирона. Кот, бля, форточник. — Я его проверил, — сказал Мирон и отвернулся от двери, — там нет нихуя по нашему профилю. Документов нет, но это к регистрационке, с него даже ничего не возьмёшь, и алиби на две последних кражи уверенное, по камерам ребята отсмотрели. Стоял ноябрь, и Мирон держал форточки закрытыми, а честь и совесть в относительном порядке, но спустя неделю — или две, или три — все равно зашёл к себе домой в десятом часу вечера, и его шибануло острой тревогой, до мурашек и адреналинового шума в ушах: у него дома кто-то был. Мирон не полез в кобуру, потому что «достал — стреляй», Мирон пошёл на странный звук, громкий шкрябающий звук и врубил на кухне свет, одновременно приседая за угол стола, ебать дезориентируя против... — Блядь, — сказал Слава и уронил ложку в кастрюлю. Кастрюля стояла на столе, а должна была (неделю спокойно себе стояла) — в холодильнике, — ты че, кукухой тронутый так пугать? — И у тебя это, — Слава подцепил ложку из кастрюли пальцами и шумно её облизал, запихивая в рот чуть ли не целиком, как факир шпагу, — тут борщ того... с флорой и фауной, походу. Походу я тебя только что спас от дифтерии, цени мою самоотверженность. — Только не от «дифтерии», наверное, — сказал Мирон и вылез из окопа. Адреналин укатился из ушей куда-то в ебеня организма, на его место вернулась общая заебанность и голод. Борщ как борщ был, наваристый. Вкусный. — От дизентерии. И вообще — не нравится, приготовил бы сам, а то как со взломом проникновение, — хотя проникновение было совсем безо всякого взлома, обошлось даже без вскрытия дверцы холодильника. — Я кот, а не домохозяйка, — гордо продекламировал этот... героический борщеборец, — жену себе заведи, чтобы так командовать, или себе — привычку проверять еду на тухлость не реже раза в три дня, а то и дифтерия, и дизентерия, и как наша доблестная полиция переживет утрату во цвете лысых лет. Мирон машинально потрогал себя за колкий, недавно бритый затылок и снял куртку. Снял куртку, потянулся за телефоном и заказал пиццу. Две. И сырную хуйню с мясом под майонезом и вообще он был честным человеком — ну, пытался — и ответственность за спущенное на тормозах дело кота-наводчика домушников не ебала ему мозги только потому, что ебланов этих нашли, а кражи в его подконтрольном районе вроде как прекратились, а коты, ну что коты, не люди что ли? Слава был не людем, потому что таскал у Мирона куски ветчины из пиццы, а маслины наоборот подкидывал ничтоже сумняшеся. И корки, потому что он их не ел и не любил — начинал демонстративно закашливаться и давиться как комком шерсти. И Мирон его не приглашал остаться — так-то. Но и не выгонял, когда Слава в очередной раз-вечер-ночь оказывался тоньше форточного проема (не весь, конечно, целиком, а как-то умудряясь открывать окно, отрастил лапы-тыкалки). Потому что была зима, потому что иногда Слава приходил с разодранным когтями (или проволочкой колючей) боком, приходил шумно сопящим, с забитым носом и красными, слезящимися глазами («не заражу, вы такой хуйней не болеете, лысожопые»), потому что Слава приносил с собой интересные истории про интересных Мирону и органам следствия в его тридцатилетнем, не очень красивом (зато обаятельном) лице, и зима никак не заканчивалась, а Мирон только на её исходе узнал, какой у котов острый слух. На исходе зимы Мирон стоял под горячей водой и дрочил. Ну, просто и обыкновенно, без вывертов, резко, сильно и быстро, используя вместо нормальной смазки воду как подросток в пубертате, а вместо того чтобы засунуть любопытный нос в ванную и вежливо его высунуть обратно Слава сказал: — О, ты че это — дрочишь? — Нет, блядь, картину Айвазовского «Буря» рассматриваю, — Мирон машинально схватился за хуй как за ствол (крепко и уверенно), за ствол, да не за тот, поморщился от неприятного ощущения и рявкнул: — Слава, да съеби ты отсюда нахуй! Ага, ну. Жопа эта кошачья запрыгнула на стиральную машину (бедный, опытный, тихо крякнувший индезит) и ехидно-деловито протянула: — Да ты не переживай, че остановился-то? Давай... Или у наших доблестных служак проблемы с потенцией... Мирон дал. Вырубил воду, замотался в полотенце и с хуем наперевес — недодроченный и злой — пошёл искать наручники. На выходе из ванной Слава задел его коленом и хвостом: прикосновение чесалось и царапалось, а Мирон хотел его проучить. Ну, первоначально. Первоначальный план был такой — приструнить паршивца, поставить на место, а то беспредел и самоуправство, и... Слава не понял. Он согрелся, предварительно залез в холодильник и стащил оттуда сосиску или все сосиски, он оставался у Мирона ночевать — на диванчике в кухне, сворачивался там клубком и даже не просыпался под утренний шум кофемашины, а когда Мирон его завернул и защёлкнул наручники за спиной, Слава не понял. Замер как был — в коридоре, смешной, ушастый, высокий, нелепо-нескладный, тягучий как резинка из старых заношенных треников, а Мирон толкнул его лицом в комнату и на кровать, позволил упасть, не придерживая особо и не страхуя, подсекая лодыжку прицельным пинком и тут же наваливаясь сверху. Мирон хотел его... напугать. Наверное — чтобы уши прижимались к затылку, а хвост прятался между ног. Но Слава под ним как-то глухо и сильно вдруг взмуркнул, дернул бёдрами, плечами и затылком, завозился и заерзал бешено, бестолково, вмазал ему в плечо тяжелой башкой и заноровил скинуть с себя. И Мирона повело. Он перехватил его за спутанный ком волос и ударил лицом о кроватный противоположный край, наверняка разбил нос или губы — потому что по простыне размазался кровянистый след, но не остановился. Слава зашипел совсем уж отчаянно и начал пинаться, горбиться, норовя попасть в пах, живот или на крайний случай по голеням, хвост мешался и лез Мирону в рот и глаза, полотенце давно валялось на полу, и Мирон хотел его напугать, а получилось что... Не само «получилось», конечно. Мирон связал ему ноги простыней, согнул и привязал, пропустив через цепь наручников, к шее, обметав нескользящей широкой петлей. Слава быстро понял, что каждое его движение грозит переломанной шеей и остальными неприятными делами, поэтому послушно завалился на бок и как-то весь обмяк. Зажмурился. Перестал шипеть. Мирон погладил его по щеке, почесал за тёмное, мохнатое ухо и пошёл за гондоном. Член стоял как добросовестный часовой, а чтобы Славу выебать пришлось зажать ему кровосоплящийся разбитый нос. Кусать он разумно не стал, держал рот широко открытым, давился, но голову не отворачивал (Мирон держал его крепко, отдышаться не разрешал, долбился в горло в быстром, равномерном темпе), а потом, когда Мирон развязал ему ноги и перевернул на спину, дёрнув вниз дурацкие серые штаны, только зажмурился ещё сильнее и дышал часто-часто. На застегнутых сзади руках лежать ему было неудобно даже с учетом того, что Мирон согнул его баранкой, закидывая «длинные кошачьи лапки» на кошачьи же плечи, но когда удобство гибридов кого-то ебало? Мирон скатал с хуя полную резинку, сходил на кухню и вернулся — Слава только перевернулся на живот отполз на другой край кровати к стенке, привалился к ней плечом и лицом. Пальцы без папиллярных узоров у него сделались синевато-нехорошего оттенка и Мирон, глядя на них, вспомнил, что кто-то в этой комнате честный человек... хороший, бля, человек. Следователь. Служить и защищать. Вот эта вся хуйня. Он снял наручники, но Слава только еле-еле дернул плечом, не собираясь разминать и растирать содрано-красные следы на запястьях. Мирон сел на кровать и сделал глупость — потянулся и погладил его по мокрой, спутанной макушке. Как маленького. Или как настоящего котика. Погладил, как будто это могло все для них исправить. Как будто это было про прощение и возмещение морального вреда, смешно, блядь, на кровати простынь, на простыне ржавые вещественные следы, на следах — Слава. Всё это началось осенью — почему было не пропустить полем зрения мельтешение чужих неправильно (темными кончиками вверх, а не мочками по-человечьи вниз) торчащих ушей, зачем надо было прислушиваться к тяжелому, шумному дыханию на лестнице засранного подъезда (на стене примитивное наскальное искусство шло страницами-этажами летописи), для чего упало и чем придавило бритую башку попустительски и малодушно махнуть рукой (этот жест кое-кто принял за приглашение). Все это было про то, что кота у Мирона никогда не было. В детстве не было, потому что сестра сопливилась по поводу и без, шелушилась ярко-красными щеками как перезрелая луковичка, и врачи пугали родителей «атопическим маршем». Сейчас не было, потому что осенью к нему стал приходить не кот, а Слава, неудачно застрявший между. Между перилами лестницы в подъезде и вопросом «где ты живешь?», между бездумным человеческим существованием и мудрым животным преисполнением, между выебистым языком и пугливо (пугающе) честным кончиком хвоста — легким, несуразно, не анатомически совсем, по-мультяшному. Началось осенью с квартирных краж и борща, который был сварен Мироном на исходе октября — добросовестно и с вдохновением, а на кровати не закончилось. Потому что Мирон его сначала хотел напугать, ноу хомо — ноу зоо, потереться стояком: примитивно, ну а хули нет, напугать и отпустить. А потом Слава сделал это — родился получеловеком, полукотом, носил слишком короткие серые штаны, разговаривал слишком громкими мяукающими подъёбками, был зависимым и гордым, высоким и маленьким, то есть не сделал ничего, чтобы Мирон его завернул под себя, прижал телом к простыне и ударил, а после того как ударил ещё и ещё, вдруг понял... Мирон понял, что «просто напугать» не получится когда Слава под ним сделался мягким и податливым — после яростного шипящего сопротивления, после матерящихся попыток извернуться балкой и укусить, прокусить ладонь насквозь, расхуярить затылком нос, столкнуть с себя и... После этого хорошего и правильного, заслуженного, Слава муркнул и затих, хрипло дышал, неудобно повернув голову, одно ухо у него заломалось, вывернулось нежно-розовым нутром наизнанку — и Мирон подумал, какой Слава весь внутри... такой же розовый и горячий. Он жмурился почти все время, пока Мирон пихал в него пальцы, хуй, пальцы и хуй вместе — жмурился сильно-сильно, до слез. Наверное, не хотел смотреть в лицо прекрасной действительности и carpe diem тоже не хотел, зато потом, когда Мирон зачем-то открыл рот и сказал: — Извини, Сла... Слав, я... Извини, — и не перестал нелепо трогать чужой мокрый затылок, Слава еле заметно мотнул головой. Но не в отрицании, а наоборот — слегка придвинулся и крепче лёг башкой ему в ладонь. Мирон сидел и гладил его по голове, по плечам, даже по сунувшемуся под пальцы хвосту, а Слава урчал. Тихо-тихо, скорее, даже вибрировал всем телом, и Мирон думал, что он плачет, а он через неделю пришёл к нему в ванную и запрыгнул на стиралку с банкой каких-то консервов в руках. Облизал ложку и сощурился: — Соскучился по мне? А чо не дрочишь — хуй бормочет? — грязная ложка громко упала на плитку и отскочила куда-то под раковину. Мирон понял только на третий или четвёртый раз, светлый юридический ум, блядь. Только после третьего или четвёртого раза, в каждый из которых Слава приходил и выводил его способами превосходной изобретательности, демонстративно нарываясь на пиздюли и закономерное продолжение в позе «собака... кот мордой вниз», а потом лежал на кровати мордой в стенку и прял ушами, дожидаясь дебильных извинительных погла... На пятый раз Мирон не обратил внимания на перевёрнутую вверх дном кухню, и шагнув ближе (Слава замер — собранно и предвкушающе, ощерился мелко и некрасиво) замахнулся как для пощечины, но вместо этого — запустил пальцы в темно-запутанные волосы и погладил. Вернее — попытался погладить, потому что на Славу это подействовало как удар шокером. Он попятился, оглушённо затряс головой и сказал что-то не совсем человеческим языком: это было похоже на жалобную гневную отповедь крота и любовную песнь большой серой цапли одновременно. — Не обязательно терпеть столько хуйни, — сказал Мирон и остановился с живописно протянутой рукой, — чтобы тебя погладили. Если это нужно. Слава от души въебал ему по руке когтями и исчез из кухни — как телепортировался. Со временем Мирон просек фишку, что трахаться ему тоже нравилось. Именно вот так — с элементами хуевого бдсмного порно курильщика, с тем, чтобы по-настоящему ловить мордой стены и углы, а колени до крови сдирать о ворс ковра. Чтобы жмуриться и героически «не сдаваться» до самого конца (до того, как Мирон будто бы случайно не наткнётся ладонью на его возбужденный член и не поможет — силой, разумеется, вообще против всякой котячьей воли — кончить). И чтобы Мирон потом долго извинялся, заменяя все слова в своём спиче на прикосновения к волосам, осторожные почёсывания за обиженным и оскорбленным ухом, энергичное поглаживание холки и места между лопаток. Достойным поглаживаний «за просто так» Слава себя не считал и весной, и летом, и даже следующей осенью, но Мирон пока не устал пытаться. Пока — не устал, а что шрамы и свежие царапины... — У меня кот, — говорит он любопытствующим и оперу Саше, который волнуется, — есть. У меня кот.