Будет у нас деточка, Роди, мама, девочку. Мальчика не роди — Вырастают ироды.
В доме на печи мать уже сутки мучилась в родах. Чего только повитуха не делала — ничего не помогало. Мучилась Анна двое суток, и в ночь с 30 на 31 марта родила на свет сына. И как только ребёнок завопил — вопил он как-то недовольно и сердито — в старую грушу на краю дороги ударила молния и дерево заполыхало огнём. Повитуха выскочила из дома, а за ней тройка детей. Встали во дворе — смотрят на огонь. А замученная мать глянула с печи на завёрнутого в тряпьё сына и зарыдала, так зарыдала, как не рыдала ни разу за долгие годы. Физическая боль прошла и настал черёд другой, самой страшной — душевной. Сколько она всяких трав и отваров перепила, чего только с собой не делала, чтобы ребёнок не родился — не помогло. Не хотела она его приводить сюда, в этот мир. Не хотела, чтобы он увидел это нищенство, эти тряпки, этот старый дом. Не хотела, чтобы знал холод, голод, нужду, страдания, боль. А он родился, да ещё на редкость крепким и здоровым — такому жить. И как только он начал жить, с самой первой минуты, он показал, что перенял от матери отношение к жизни, потому и вопил так возмущённо и злобно. А от той груши, в которую молния ударила, осталась только чёрная коряга. Долго она будет из земли торчать, и люди потом, проходя мимо, будут говорить: — Это его бог убить хотел — чтобы такое как он на свете не жило, да промахнулся. Старшей сестре Федосье, хочет не хочет, — быть младшему нянькой. Она, как умела, пеленала, баюкала, пела песни, таскала его по углам, будто игрушку. Бывало, бросит его где-то в поле и бежит играть к стае детей, а он сидит и смотрит в небо, наблюдает за птицами. А бывает встанет на ноги, — едва держится, но стоит — а вокруг него ветер гнет траву. Его в этих зарослях и не видно, только курчавые волосы слегка проглядываются. Стоит он себе и не видит ни людей, ни домов, ничего нет — только он один, сам себе и батька, и царь, и бог. Федосья бывало гуляет до самого вечера, а потом хватается за голову: «Где моё дитё?» Вспомнит — бежит подобрать. А оно сидит себе в траве и молчит — не кричит, не плачет, не зовёт никого. Федосья достаёт из тряпки кусок хлеба, даёт ему, а он хватает, жуёт, аж давится, но руки к сестре не тянет — не хочет, чтоб брала домой. Здесь на природе, пока он смотрит на небо, поле и деревья, он может чувствовать себя хоть царевичем, хоть царем, хоть самими богом. Природа для всех одна, смотреть на неё могут и царевичи, и цари, и боги. А как только сестра принесёт его в кособокий дом с почерневшими стенами и крышей, там уже не повоображаешь себя ни царем, ни богом. Там ты сразу становишься сыном нищего крестьянского мужика. Мать Анка поглядывала на сына — тот рос, как из воды. Красивый, чернявый, крепкий, только какой-то невесёлый, пасмурный и нелюдимый. К другим детям не идёт — всё время сам или со взрослыми. Бывает собирались вместе люди, начинали негодовать про царей, богачей, про то, что они творят: как людей продают, на собак меняют, в Сибирь ссылают. Говорят про тяжёлую работу, про власть, про бедность, про царя, про воровство, несправедливость. А Емелька притулится где-то рядом и слушает. Бывает заедет к ним в края кто-то, и рассказывает истории, как в других странах народ против царей восстал, как простые люди зажили. Люди слушают, а потом запевают про земляка своего, Стеньку Разина. Емелька тоже слушает, а потом бежит в поля. Он бы и жил там в полях. Если бы есть не хотел — не приходил бы домой. Там в полях он мог быть кем ему захочется. Захочет быть царем — сегодня он царь. Всем неверным головы рубит, деньги народу отдаёт, сам не ест — бедных кормит. Выбегает в поле — трава ему уже по пояс. Ветер её то гнёт к земле, то легонько колышит. А Емелька руки раскинет и стоит, а потом сядет и тихонько запевает:Все крестьяне — дураки, Ну а мы бояре. Пускай пашут, как быки, Чтобы мы гуляли.
А потом поёт другую, жалобную песню, что слышал от седых дедов:Господь-боже, глянь на нас, Дай нам лучшей доли. Господь-боже, глянь на нас, Забери с неволи. Сними, боже, с нас оковы, Свет открой нам новый.
Сидит он себе, поёт, а иногда раз — и стихнет, прислушается, слышит, кто-то идёт. Поворачивается — мать. Она подойдёт, сядет рядом, прижмёт к себе, погладит по голове. Её Емелька не такой, как другие дети. Другие растут себе, ни о чём не думают, а этот всё время в раздумьях, с вопросами идёт к ней, к отцу, к дедам. Спрашивает, отчего так в мире вышло, что одни бедные, а другие богатые, чего одни люди выше других стоят. Над всем он думает, обо всём размышляет. Бог новых людей посылает, или матери сами их в свет приводят? Чего одни рождаются бедняками, а другие богачами? Пока дома жил старший брат, никто особо не вспоминал про Емельку. Бегает он себе где-то в бурьянах, возле стариков крутится, мечтает о чём-то — никому нет дела. А как брат уехал из дому, отец вспомнил про младшего сына и стал каждое утро нагружать его работой. Емелька работает, но так работает, что отец остаётся недовольным, злой, кричит. Емелька на него за это сердился. Отец у него колючим был, много мог наговорить. Было как-то, сел Емелька рядом с матерью, и говорит ей, что он вырастет большим, богатым человеком, самого царя знать будет, а отец за углом слушает и вот-вот захохочет. Едва смех задерживает и говорит: — Ты? Ты — царя знать? — и больше говорить не может. Так начинает ржать, что красный становится, как свекла. Емелька давно это в людях заметил: словами они и горы свернуть могут, а как кто вправду захочет что-то делать — его засмеют и сразу спишут в дураки. Емелька вышел в поле — трава уже до колен. Сел в неё и стал думать, что и сам только на слова горазд. Задумать умеет, а пойти сделать — страшно. Страшно? Стыдно такое говорить. Он же казак, каким был и Стенька Разин. Раз Стенька на смерть идти не боялся, и он не побоится.