Lektion drei: etikette

Перед глазами белый потолок госпиталя: трещины ползут от угла к центру, под лампой паук оплетает муху в кокон, шум в коридоре отзывается пульсирующей болью в висках, а ветер развевает занавеску на окне напротив. Картинка перед глазами мажется, сфокусироваться на яркой лампе кажется нереальным и веки из-за этого тяжелеют только больше. Ягеру кажется, что так выглядит его собственный ад. Левое колено стреляет колкой судорогой, в голове всё ещё громкий раскат грома, шум самолётов — чёрт, грозовое небо, солдаты, о чём вы думаете — и знакомая немецкая речь. Автоматная очередь сыпется под ноги, дождь барабанит по спине колючими прикосновениями, а желание вернуться на двое суток назад и всё-таки довести свой план до совершенства становится невыносимо сильным. Ягер моргает: медленно, с трудом опять открывает глаза, смотрит на этот небольшой кокон, наблюдает за монотонными движениями маленьких паучьих лапок и незаметно для себя проваливается в сон. Вокруг слишком тихо, слишком вычурно и слишком надоело. Глаза открывать не хочется, но нужно: Клаус буквально чувствует взгляды со всех сторон. Гиммлер наблюдает с интересом и отпивает из бокала, кажется, шампанское; какой-то новенький-очередной-командир чувствует себя неуютно — плечи не расправил, бегает взглядом по просторному помещению и скорее хочет сбежать; Ивушкин рядом, стоит плечом к плечу, демонстративно задирает голову и презрительно смотрит на каждого. Клаусу не нравится. Не нравится, потому что он четыре дня старательно пытался выдрессировать эту русскую шваль, плевал на собственное здоровье и из раза в раз задавал вопросы. Он хотел выдрессировать Николая следовать этикету, чтобы представить его как собственный трофей на этой блядской встрече, чтобы получать одобрительные кивки и в ответ коротко улыбаться. И сейчас он банально не позволит опорочить собственную честь. Вокруг всё чужое, вражеское и раздражающее. Николаю не нравится. Он показательно расстёгивает верхнюю пуговицу немецкого кителя, пьёт алкоголь одним махом из стакана, берётся за следующий и каждого подходившего крестит каким-нибудь русским матерным прозвищем. Он не собака на поводке, чтобы подчиняться приказам фашистской гадины. Потому что здесь каждое арийское лицо — чужое, потому что здесь нет ощущения защиты и уюта собственного дома. Здесь вся вычурная эстетическая картина режет по самолюбию, впивается в подкорку помутневшего рассудка и стискивает шею крепкими лапами, чтобы не сбежал, чтобы принял, чтобы смирился. Яркие флаги под высоким потолком, резные лестницы, дорогой алкоголь и излишняя немецкая манерность никак не вписываются в восприятие Ивушкина. Его буквально передёргивает от каждого чужого слова, от каждой похвалы, сказанной в адрес Ягера, от каждого обращения через мягкое «ь» к себе, от каждого взгляда. И Николаю в прямом смысле тошно от всего этого внутри настолько, что горечь собирается под языком, зубы скрипят от злости и руки в карманах приходится сжимать в кулаки. — Поведение, Ивушькин. Николая буквально пронизывает насквозь от шипящего голоса — Ягер злится, но осторожно. Потому что за бумажной работой Клаусу не хватает крови. Ему не хватает вражеского танка в перекрестии прицела, дрожи в пальцах, когда очередной снаряд вылетает из башни, ему не хватает эмоций. Но Ивушкин, блять, прекрасно с этим справляется — он даёт Ягеру всё это без каких-либо стараний. Николай закрывает глаза с длинными светлыми ресницами, вдыхает так, что крылья носа поднимаются на несколько секунд, медленно выдыхает и ещё выше задирает голову. Чужой голос звучит как ёбаное напоминание о каждом зазубренном правиле: верхнюю пуговицу не расстёгивать, потому что такое допустимо только солдатам с наградой железного креста. Не пить слишком много, чтобы не опьянеть и уметь нормально поддерживать разговор. Не сутулиться, не говорить слишком громко, не рассматривать детально собеседника, не дышать, не жить, блять. Николая тошнит от этой идиллии вокруг. Он прекрасно знает, что творится за пределами Берлина, в концлагерях за колючей проволокой, в тесных холодных бараках и на территории самого лагеря. Там люди стараются выживать на кусок хлеба в день, спят на деревянных узких кроватях вдвоём, работают до изнеможения на потеху нацистам и мрут как мухи в толпе. И там на всех плевать: тела жгут каждый день, пепел выскребают из печей в две смены, а работу находят абсолютно каждому, кого не ликвидируют раньше. Николая тошнит от того, что в лагере банально нет еды, — для заключённых, конечно же — бараки завалены пылью, грязью, пропитаны потом и кровью, в то время как вся немецкая свита распивает дорогой французский алкоголь и играется в манеры. Николая выдёргивает из собственных мыслей посторонний голос. Ягер разговаривает, кажется, с какой-то шишкой, натянуто улыбается и принимает поздравления. И никто слова не говорит о том, что он проебал огромное количество людей, проебал несколько танков, сам едва не лишился жизни — исключительно благодаря Николаю — и теперь стоит здесь, гордится одним пойманным русским. Ивушкину так по-русски хуёво от этой фальши, высшего общества и горького неприятного виски в стакане. Он делает шаг назад, сталкивается с кем-то плечом и слышит отвратительный звук бьющегося стекла о пол. Осколки сыпятся под тяжёлые ботинки, разлетаются в чужую сторону, позолота бликует в свете яркой люстры на потолке и отражает, кажется, каждый взгляд. Каждый вражеский взгляд, который Ивушкин чувствует на себе — его пробирает до костей, когда он осматривает зал, передёргивает плечом и только потом поворачивается, чтобы извиниться за разбитый бокал на ломанном немецком. Не успевает. Ягер коротко кивает, по-лисьи щурит глаза и смотрит сверху вниз на Николая. Смотрит так, словно готов своими собственными зубами разорвать ему глотку. Потому что он нутром чувствует каждый заинтересованный взгляд на себе, тихое хихиканье дамочек за спинами своих кавалеров и лёгкую улыбку Гиммлера. И Ягер, блять, готов провалиться сквозь землю — собственное высокомерие и самомнение теряется где-то среди осколков богемского стекла. — За мной. Клаус негромко хмыкает, бросает короткий взгляд на Ивушкина, — оценивает, сука — горделиво-демонстративно поднимает голову и небрежно хватает его за плечо. Сворачивает в просторный коридор подальше от чужих глаз, поднимается по ступеням и снова налево. Красно-белые флаги развеваются на стенах, в конце, за поворотом, слышится громкая немецкая речь, каблуки начищенных сапог стучат по холодному мрамору и отдаются эхом. Ягеру кажется, что он перешёл собственную грань раздражения. Он крепче сжимает чужое плечо, ведёт Николая за собой, как дворовую собаку на поводке, дёргает дверь первого попавшегося кабинета и громко цокает языком — закрыто. Ивушкина бьёт током от чужого прикосновения. Вражеская форма сидит на его теле предательски-отвратительно, гордость бьётся где-то в районе груди, а желание прыгнуть с третьего этажа здания не кажется совсем абсурдным. Он слушается, уверенно идёт за Клаусом, но горбится сильнее — Ягеру кажется, что он готов прямо сейчас схватиться за табельный «вальтер» и всадить пару пуль в русскую голову. Потому что поведение Николая скребёт собственную честь, потому что нельзя появляться на светском рауте в таком виде и с таким, блять, поведением. Ягер на секунду отпускает чужое плечо, бьёт всей ладонью Ивушкина по лопаткам, чтобы выровнялся, и снова брезгливо хватает под локоть. Потому что так нельзя. Потому что после событий на мосту прошло несколько дней, ответственность за дрессировку Ивушкина легла на уставшие плечи Клауса и никто не говорил, что будет так сложно. Только Ягер, блять, не знает таких слов и привык выполнять всё идеально. Он толкает Николая в случайный открытый кабинет, громко хлопает дверью, хватает стул, тянет его по полу с раздражающим скрежетом и подпирает спинкой резную деревянную ручку. Клаус успевает только выровняться в спине и развернуться вполоборота — Ивушкин замахивается на него кулаком, бросается с какой-то абсолютно отчаянной злостью и всё равно промахивается. Потому что полевой опыт даёт о себе знать. Потому что Ягер уворачивается, позволяя фирменной фуражке небрежно упасть на пол от чужого удара и укатиться в угол. Попался. Он бросает короткий взгляд на Николая, — Ивушкин впервые видит в ледяных спокойных глазах искры раздражения — в два широких шага сокращает расстояние, толкает его в грудь и прижимает широкой ладонью к стене. Николай коротко шипит, хмурит светлые брови до маленьких складочек между ними и смотрит снизу раздражённым взглядом. Потому что ему, сука, некомфортно. Потому что быть зажатым у стены в логове врага противоречит его принципам. У Клауса от злости подрагивают кончики пальцев, мысли беспорядочно скачут в голове и не могут выстроиться в логическую цепочку, а желание проучить растёт с каждой минутой. Он наклоняется к чужому уху, вжимает в эту блядскую стену ладонью со всей силы, явно собираясь сделать больно, и угрожающе клацает зубами. У Ивушкина буквально нет слов, потому что он, блять, старается придумать какой-нибудь убедительный аргумент. Здравые мысли идут нахуй, голос от волнения становится хриплым, а сердце готово вот-вот проломить рёбра и выскочить из грудной клетки. — Отъебись, фриц. Клаус расстёгивает китель Николая ловкими пальцами, — сука, предупреждал же застёгивать верхнюю пуговицу — прижимается ближе всем телом и давит коленом на чужой пах, заставляя раздвинуть ноги. Ивушкин рычит, но, блять, сделать не может абсолютно ничего. Потому что гордость крошится под чужим взглядом, режет осколками последнее самообладание и впивается в подкорку болезненным осознанием. Потому что понимает — попался. Потому что сейчас эту игру ведёт Ягер, потому что исход очевиден был изначально, когда он жадно хватал искусанными губами воздух на берегу и искренне ненавидел благородный русский жест. Потому что теперь, за своё спасение, Клаус превратит жизнь Ивушкина в ёбаный ад. — Мне похуй. Голос у Николая уверенный, но Клаус прекрасно чувствует едва заметную дрожь и сомнение. Он давит коленом сильнее, опирается свободной рукой на стену и наклоняется ниже. Ведёт второй ладонью по чужому бедру, царапает короткими ногтями через плотную ткань штанов и возвращается обратно вверх. Ивушкина бросает в жар, но взгляда он не отводит: цокает языком, брезгливо дёргает уголком губ в кривой ухмылке и вжимается в стену сильнее. Потому что противно и пиздец как неправильно, потому что против физиологии нихуя не пойдёшь. Потому что возбуждение нарастает с каждым вдохом спёртого воздуха и каждым прикосновением этого ублюдочного немца. — Ивушькин, я предупреждал. Lektion drei: Etikette. Клаус шипит вполголоса ядовитым змеем, расстёгивает чужой ремень, пуговицы на штанах и без каких-либо сомнений лезет ладонью под одежду. Обхватывает горячей рукой вялый член под трусами, плотным кольцом из пальцев ведёт вверх, разглаживает кожу и по-лисьи щурится. Играется, блять. Ивушкин не выдерживает змеиного взгляда: отворачивает голову в сторону, демонстративно старается делать вид, как ему всё равно, и это выводит Ягера из себя ещё больше. Он давит коленом на яйца, насухо ведёт ладонью по наполовину вставшему члену до головки, — Ивушькин, где же Ваша солдатская выдержка? — растягивает уголки губ в абсолютно отвратительной улыбке и соскальзывает ладонью на чужое плечо. — Фашистская гадина. — Was? Ягер задаёт вопрос моментально. Знает, сука. Потому что улыбается обманчиво-ласково, смотрит из-под прищура и негромко смеётся. Ивушкин буквально шипит сквозь зубы, передёргивает так же брезгливо плечом и понимает, что бежать, блять, некуда. Он покорно расставляет ноги шире, шумно выдыхает через нос, глубоко вдыхает и закусывает губу изнутри до боли. Потому что Ягер — сукин сын. Он крепко сжимает плечо Николая, вжимает его в стену едва ли не до хруста позвоночника и показательно сплёвывает себе на ладонь. Ведёт широким языком по пальцам, размазывая вязкую слюну, снова обхватывает всей рукой вставший член и медленно ведёт от основания вверх. Сжимает плотно под крупной головкой, обводит её большим пальцем, растирая естественную смазку, и осторожно давит на чувствительную уретру. Даже, сука, не моргает. С каждым плавным движением гордость и обычная русская вредность ломается с хрустом. Николаю не нравится — нет, ему противно примерно настолько, что хочется сейчас перегнуться через подоконник, засунуть два пальца в рот и облевать красные флаги под окнами. Противно настолько, что ещё несколько десятков ударов плетью не казались бы такими мерзкими. Хуй с ним — Николай даже готов быть расстрелян вражеским «вальтером» у стены лагеря, только бы вся эта хуйня закончилась. — Пункт два: уважение к своему командиру, Ивушькин, и послушание. Ягер говорит вполголоса совсем спокойно, — сука, как ему удаётся настолько контролировать свои эмоции, — надрачивает плавными движениями чужой член, проводит шершавой подушечкой большого пальца по уздечке и прижимает головкой к животу. Ивушкин покорно-послушно опускает голову, прижимает подбородок к груди и крепко жмурит глаза — видеть не хочется, блять, насколько это всё нравится самому себе. Видеть не хочется, насколько это всё ещё отвратительно-неправильно, но насколько ему хорошо . Клаус усмехается уголками губ, потому что буквально видит Ивушкина насквозь — картинка смирения перед глазами выглядит лучше в полутьме кабинета, чужая податливость отзывается теплотой в теле, а дрочка в целях воспитания и установки власти приобретает какой-то приятный подтекст. Так Николай ломается полностью, — даже плеть его не сломала — подаётся неосознанно бёдрами, призывно толкается в горячую ладонь и явно хочет сдохнуть из-за отзывчивости собственного тела. — Пункт пять: обычный солдат не имеет права расстёгивать верхнюю пуговицу. Ты не читал или просто забыл? — Блять, Ягер. — Standartenführer Jäger, bitte schön. Клаус говорит шёпотом, соскальзывает ладонью на яйца, лениво мнёт их, перебирает в пальцах и снова обхватывает влажный ствол у основания. Чёткими быстрыми движениями скользит по вставшему члену, размазывает вязкую смазку по всей длине, хватается ладонью за чужую шею и крепко вжимает в холодную стену. Ивушкин буквально нутром чувствует искрящийся взгляд на себе, когда поднимает глаза, хватается двумя руками за чужое предплечье и крепко сжимает пальцы. Ему одновременно так хорошо и так хуёво: как бы отреагировала Анна, чтобы сказал Василёнок, чтобы сделали на Родине, чтобы-чтобы-чтобы; у Николая слишком много вопросов, слишком много идей и слишком много мыслей о том как всё неправильно. И от пристального взгляда Ягера этого не скрыть. Он нарочно замедляется, ведёт подушечкой большого пальца по уздечке, давит на головку, и вкруговую размазывает выступившую скользкую смазку. И Николаю пиздец: он откидывает голову назад, больно бьётся затылком о стену, хрипло стонет от смеси эмоций и, сука, вздрагивает всем телом. Потому что контролировать себя нереально, блять. И потому что ему всё ещё так тяжело признать, что нравится. Нравится яркая дрочка в чужом кабинете, — Анечка, наверное, всё равно так не смогла бы, — проёбанная русская гордость скребёт в глотке острыми когтями, а оргазм подступает с каждым толчком собственных бёдер в горячую ладонь. — Sie zu emotional und erhebe deine Stimme — schlechter Geschmack. Ивушкину хочется огрызнуться, но сил на это не хватает. Он рвано стонет, хватается двумя руками за чужие плечи, чтобы устоять на подрагивающих ногах, и совсем старается абстрагироваться. И теперь Ягеру нравится. Ему, блять, пиздецки нравится эта открытость, признание власти и подчинение. Ему нравится, что Николай доверчиво открывает шею, позволяет сжимать собственное горло до хриплого дыхания, сам толкается в крепко сжатую ладонь и признает своё положение. Клаус хищно скалится, обхватывает чужую шею удобнее, сжимает сильнее пальцы, впиваясь короткими ногтями в кожу, и плавно двигает рукой по крупному члену. Особо не церемонится, с каждым следующим скольжением ускоряется, задевая специально уздечку, дрочит до ярких искр перед глазами и хриплых беспорядочных стонов. Мнёт потяжелевшие яйца ладонью, гладит кожу мошонки в ленивом жесте, снова возвращается к влажному члену и резкими, уверенными движениями скользит по стволу. — Komm schon. Клаус сильнее сжимает шею Ивушкина, буквально не давая вдохнуть, впивается пальцами в кожу до болезненных синяков и прижимается ближе всем телом. У Николая подрагивают бёдра в болезненной судороге, он открывает рот как рыба, выброшенная на берег, закатывает глаза от подступающего оргазма и кончает с громким рычащим стоном. Горячая сперма заливает ладонь Ягера, стекает по пальцам на пол, пачкает фирменную печатку на безымянном пальце с лаконичным «SS»и для Ягера это, блять, целый ритуал. Он смотрит на Николая с абсолютно чистым садизмом, щурится, растягивает обветренные искусанные губы в мерзкой улыбке и отступает на шаг назад. Наблюдает, блять, не сводит хищного взгляда и понимает, что Ивушкин здесь исключительно в роли жертвы, той самой пойманной в паучьи сети мухи. Николай в считанные секунды приводит себя в порядок, сбивчиво дышит, подрагивающими от оргазма пальцами застёгивает верхнюю пуговицу кителя и поднимает, наконец, глаза на Клауса. Он демонстративным плавным движением обтирает собственные руки, небрежно складывает грязную салфетку в несколько раз и засовывает в карман фирменных брюк. Ягер в буквальном смысле удовлетворён — Николай всё-таки попался. — С Тилике ты так же ведёшь светские беседы? Ивушкин отзывается первым. Говорит вполголоса, но с явным вызовом — чтобы зацепить, чтобы показать, что ещё не до конца растерял свои принципы и русскую упёртость. Он говорит на своём родном, но Клаус его прекрасно понимает: в ледяных спокойных глазах снова что-то на минуту блестит, искусанные губы растягиваются в лёгкой ухмылке, а остатки инстинкта самосохранения говорят, что Николай ходит по очень тонкому льду. Он успевает сосчитать до четырёх, — словно ему правда было интересно насколько хватит чужого терпения — потому что Ягер замахивается и бьёт наотмашь тыльной стороной ладони. Рассекает тяжёлым кольцом чужую скулу, смотрит из-под нахмуренных бровей и брезгливо хмыкает; кровь остаётся на серебре, растирается по щеке Николая, небольшая рана моментально начинает неприятно щипать и напоминать о себе при каждом сказанном слове. Ивушкин смотрит из-под длинных ресниц, стирает ребром ладони кровь и тихо хмыкает. Прекрасно понимает, что доигрался. — Не думай, что хоть что-то обо мне знаешь. Ягер рычит в ответ, поднимает небрежно упавшую на пол фуражку, отряхивает её от пыли, снова хватает Ивушкина да плечо и выводит в коридор. Клаус возвращается с Николаем буквально через двадцать минут. Берёт бокал с серебряного подноса, делает пару небольших глотков и приподнимает немного руку в знак приветствия, снова пересекаясь взглядом с Гиммлером. Он подходит ближе, что-то воодушевлённо рассказывает Клаусу, — Николай не особо вникает, просто стоит молча — смеётся вместе с ним и только потом обращается к Ивушкину. — Боевое ранение, солдат? Благородно. И Николаю всё ещё хочется блевать. Потому что эта встреча похожа на рассадник ядовитых змей: отвернёшься — тебя тут же сожрут с сапогами. Противно, потому что Клаус рядом, потому что он только что отдрочил в чужом кабинете, потому что, как бы там ни было, Николай попался и ему, блять, нравится.