На всю оставшуюся жизнь...

Холодный осенний ветер, шаловливо играясь с золотисто-багряной листвой деревьев в старом парке и подстерегая зазевавшихся прохожих с коварным намерением внезапным сильным порывом похитить их головные уборы, сразу утихал, пересекая высокую кованную ограду кладбища, и заводил свою заунывную песнь, бесприютно блуждая среди поросших мхом надгробий и плит. Словно это место наполняло духом скорби всех и вся, по каким-то причинам забредших сюда. В воздухе висел запах сырости и живых цветов, лежащих на могилах и приносимых безутешными посетителями, понесшими страшную утрату. Хмурое небо, на печальном челе которого изредка проскальзывали робкие лучи солнца, взирало свысока на распростершуюся шахматную доску семейных склепов и одиноких памятников, пополняющуюся все новыми фигурами, и, казалось, на седых облаках так и была начертана вечная эпитафия усопшим и вечное напоминание здравствующим – «mementomori», «помни последняя своя». По дорожке, вымощенной белым камнем с вкраплениями опавших листьев, неспешно шла молодая супружеская пара. Джентльмен, приятной наружности малый с едва уловимой тенью усов и добродушными голубоватыми глазами, одной рукой держал под локоток леди, а второй – заботливо заслонял ее черным зонтом от накрапывающего дождя. Его очаровательная спутница временами поглядывала на него с нежностью и признательностью, опираясь миниатюрной ладонью в кружевной перчатке на свой белый зонтик, который она не раскрывала, а использовала в качестве трости. Она чуть прихрамывала и с видимой осторожностью переставляла ноги, приподнимая серые складки длинной юбки. Добравшись до мраморной статуи ангела, возвышающегося над последним приютом чьей-то ушедшей супруги, молитвенно сложив руки и склонив в тоске холодный лик, чета свернула с аккуратной белой дорожки на грунтовую тропинку, сплошь и рядом усеянную неровными булыжниками и никем не вырванными сорняками. Эта дальняя часть кладбища значительно отличалась – вместо ухоженных надгробий с высаженными кустами орешника и жимолости, старинных, но величественных памятников, здесь стояли покосившиеся и потемневшие от времени, грубо стесанные кресты из речного известняка или просто каменные глыбы, поросшие лишайником. Вместо громких и выбивающих слезу надгробных надписей было высечено скромное и безжалостное «покойся с миром». Многие могилы стояли безымянными, а на иные были до такой степени заросшими и запущенными, что имена упокоившихся здесь людей было просто не разобрать. Так было заведено намеренно – дабы их имена были навсегда забыты, стерты и никем не оплаканны. В этой части кладбища хоронили отребье и всякий сброд, за который гробовщикам и могильщикам в лучших случаях перепадало парочка пенсов от раздобревшего следователя из приходской покойницкой. Здесь находили вечное упокоение бродяги, жалкие пьянчужки, семьи которых были рады избавлению и которым было не по средствам устраивать помпезные капища с гранитными саркофагами. Здесь же, в присутствии мрачных молчаливых господ из Скотленд-Ярда, закапывали душегубов, кровавых лиходеев и самых отъявленных мерзавцев со всего Лондона, кончивших свою беспутную жизнь, за которую никто и гроша ломанного не даст, на виселице. Над погребенными здесь отбросами общества никто не рыдал и не произносил душераздирающих тирад, лишь какой-нибудь сердобольный патер читал заупокойную молитву, да и то иногда мысленно спотыкался на словах «… да помилует Господь вашу душу», ибо иногда в этих могилах лежали такие негодяи, про которых поговаривали, будто у них и вовсе нет души… - Ида, милая, ты не устала? – спросил джентльмен свою супругу, переместив руку с локтя на покатые плечи и приобняв ее, зрелище ему отнюдь не доставляло удовольствия. – Утром в «Таймс» писали, что к обеду соберется дождь. Быть может, вернемся? И он добавил, с некоторой тревогой косясь на округлившийся животик, выглядывающий из-под ее мантильи: - К тому же, в твоем положении прогулки по подобным местам нежелательны. Ида повернула к мужу свое красивое юное лицо, словно у фарфоровой куколки, порыв ветра выбил из-под ее шляпки льняные пряди. - Хьюго, право слово, оставь, - спокойно заметила она, внутренне осуждая все эти предрассудки и суеверия, - еще и часа не прошло, и мы захватили зонтики. Не беспокойся, долго мы тут не пробудем. Ее внимательный взгляд блуждал среди одинаковых надгробий в безуспешной попытке отыскать одну-единственную могилу, такую же неприметную, как все остальные, но очень примечательную и важную для нее. - И все ж, - Хьюго убрал за ушко любимой жены светлый завиток, - может поделишься, зачем нам здесь быть? - Отдать дань памяти одному моему другу, - отозвалась Ида, прижимая рукой к аметистовой броши пышный букет пурпурных роз. - Я это уже слышал, - улыбнулся ее супруг с легкой обидой в баритоне, - к чему вся эта таинственность, как у масонов, честное слово! Почему ты не скажешь мне прямо, кто этот твой друг, о котором я никогда не слыхивал? - Родной, тебе решительно не к лицу амплуа ревнивого мужа, - успокаивающим тоном заметила Ида, прикоснувшись губами к его щеке и прижавшись теснее к сильному мужскому плечу, - и масонская ложа тут не причем, что за глупости? Просто это не моя тайна, но я дала слово ее хранить и никому не имею права ее отрывать. Даже тебе. Могу лишь заверить тебя определенно, что это был очень несчастный и хороший человек. - Тогда все стало еще более неопределенно, - сильный порыв ветра едва не вырвал зонт, но у Хьюго было крепкие руки умелого хирурга, - здесь мы с тобой вряд ли отыщем последние пристанища хороших людей. И с чего ты вообще решила, что его погребли именно здесь? Ида не ответила, продолжая обозревать окрестности. И вдруг ее зеленые глаза расширились и стали влажными от набежавших слез. - Вот она… - тихо произнесла она, указывая своим белым зонтиком-тростью на скромный потертый крест на отшибе возле низкорослой ивы. – Я уж было решила, что не найду ее. Они молча направились к одинокой могиле, на которой не было имени, всего лишь холмик, укрытый терновым одеялом, да крест. Ида, смахивая набежавшие слезы, грустно улыбнулась и положила розы у его подножия. До Хьюго донесся неясный шепот, его супруга молилась об этом безымянном покойнике, чье имя было известно лишь ей и Богу. Он почувствовал себя неловко, будто без спросу вторгся в чужой дом, понимая, что лучше не допытываться у Иды, о ком она плачет. Он просто встал позади нее, приобняв и всем своим видом говоря без лишних слов – он всегда будет рядом с ней, защищая ее от всего и во всем поддерживая. Хьюго сразу понял это – что для него отныне и навеки всегда будет существовать лишь она, - едва он увидел свою новую пациентку, юную мисс Иду Астли, свою будущую жену. - Я обязана ему на всю оставшуюся жизнь… - произнесла наконец Ида, положив свои ладони на руки мужа, - он вернул мне ее смысл. Знаешь, ведь если б не он, мы с тобою бы и никогда не встретились. Когда я его впервые увидела, то была готова наложить на себя руки. Он спас меня, Хьюго, спас от самоубийства и смерти. Но себя спасти не сумел, а я была не в силах ему помочь. Все, что я могу для него сделать, - хранить о нем добрую память и хранить его тайну. Хьюго ни о чем не спрашивал, уважая обет Иды. Он не знал, что в этой могиле, на которую его жена возложила цветы и которую орошала слезами, покоится убийца члена Парламента сэра Дэнверса Кэрью, жестокое и звероподобное создание, Эдвард Хайд, чью смерть от цианида засвидетельствовал мистер Г. Дж. Аттерсон почти год тому назад, по крайней мере, так было занесено в протокол полиции. Но Ида, как и нотариус, прекрасно знали, что здесь лежит прах не ужасного чудовища мистера Хайда, а многострадального доктора Генри Джекилла. Именно этого светлого человека, сказавшего когда-то ей, обезноженной калеке, что она будет ходить, Ида и запомнила. На всю оставшуюся жизнь.

***

- Ну, что скажешь, милая? – деланно веселым тоном поинтересовалась миссис Астли, которая вилась вокруг дочери, как вьется горлица над неоперившимися птенцами, - По-моему, тебе очень идет! Тетя Присцилла прислала дивный подарок, не находишь? Мисс Ида Розамунд Астли, дочь покойного владельца нескольких издательских домов в Лондоне Джеймса Астли, придирчиво и угрюмо глядела, как в ручном серебрянном зеркальце отражаются колье и покачивающиеся в ушах тяжелые серьги, настоящий агат в белом золоте, усыпанный бриллиантами. Этот комплект был прислан из Рима и составлял такую стоимость, что на эти деньги могла полгода жить припеваючи обычная семья откуда-нибудь из рабочих окраин Лондона. Чувствуя, как к горлу подкатывает комок из раздражения и досады, мисс Астли поджала губки и, сдерживаясь из последних сил, процедила с кислой улыбкой: - Превосходно, mama. Распорядитесь выслать тетушке телеграмму с благодарностью от моего имени. Недовольно закатив глаза, девушка положила зеркало себе на колени, отчего теплый клетчатый плед соскользнул к ее ногам на пол. Мать тотчас метнулась его поднимать, но Ида рваным жестом остановила ее, махнув рукой. - Бросьте, все равно он ужасно колючий. Плед был из первоклассного кашемира, а что и было колючим, так это характер самой мисс Астли. Она сидела, наморщив тоненький длинноватый носик, подперев хорошенькое личико руками, не знавшими ни дня тяжкого труда. По ее плечам струились волосы льняного цвета, неприбранные с самого утра, ибо молодая хозяйка не пожелала иметь дела с цирюльником, приглашенным матушкой, пряди волнами ложились на тончайший батистовый пеньюар. Одно из платьев, от обилия которых ломилась гардеробная, шитое по последнему вздоху французских модных изданий, надевать молодая хозяйка наотрез отказалась, отогнав горничных пуховкой для пудры. - Может быть, ты хочешь птифуры или шоколадный пудинг? – поинтересовалась миссис Астли, видя не лучшее расположение духа дочери и пытаясь ей услужить. – Давно мы не баловались чем-то вкусным… Только скажи, все приготовят. А хочешь, землянику со сливками? - Я не проголодалась, - скрестив тонкие руки на груди, надменно бросила Ида и, прежде чем мать пристанет к ней еще с нелепыми предложениями, добавила, - если вы не возражаете, я бы желала побыть одна. - Конечно, золотце, как ты скажешь, - мама подошла к ней, чтобы поцеловать в лоб, но мисс Астли гордо отвернулась. Мать, теребя свои кружевные манжеты, вздохнула и молча покинула роскошный зимний сад, сооруженный специально на радость Иде, но не вызвавший у нее бурной реакции. Там были огромные прозрачные окна, настоящий фонтан, канарейки и малиновки в позолоченных клетках, розы, фикусы, гибискусы, фиалки, яблони, померанцевые деревья и мирты, благоухающая лаванда, даже пальмы в кадках, - и все это под высоким стеклянным сводом. Каждый день миссис Астли пускалась на разные выдумки и фокусы, лишь бы вызвать на бескровном унылом лице дочери хотя бы тень улыбки. Но все старания были напрасны. Ида день ото дня становилась мрачнее тучи. Лишь только дверь за ней закрылась, миссис Астли разразилась рыданиями. - Моя бедная девочка… - причитала она, - Боже, почему она? Лучше б Ты меня покарал… Почему это была не я… - Почему это была я… - в сотый раз мысленно вопрошала красавица Ида и от невозможности получить ответ была готова биться головой о стены… Но для этого надо было встать и подойти к стене. А встать на ноги она не сможет уже никогда. Так в один голос говорили все доктора и светила науки, которым ее показывали. Мама выписала из Индии какого-то кудесника-целителя, тот надымил вонючими курительными снадобьями, выплясывал вокруг нее кренделя, монотонно бормоча какую-то ахинею, а потом заявил, что карма юной мисс Астли безнадежно испорчена, потребовал за все это несколько сотен крон, и добавил, что может ее почистить, если ему добавят еще парочку сотен фунтов стерлингов. Ида снова поднесла к лицу зеркало, с ненавистью глядя на агаты в мочках и на ключице. К чему теперь все эти тряпки и побрякушки, если ее уже никто никуда и никогда не пригласит?! Она никогда не сможет танцевать вальс и бывать в опере, никогда не выпрямит спину в седле… Ида Астли, красавица и умница, наследница громадного отцовского состояния, жила беспечной и счастливой жизнью лондонской барышни, не обремененной клеймом низших классов, но и не закабаленной помпезным титулом, накладывающим больше обязательств, нежели привилегий. У нее было все, чего только может пожелать юное сердечко молодой девушки – книги, мелкие девичьи прихоти в рамках разумного, изысканные приемы и выходы в свет, веселые подруги и преданные воздыхатели. Один из них, молодой поэт и бонвиван Арчибальд Мертон, похитил трепетное сердечко впечатлительной романтичной мисс Астли, которая, недолго думая, решилась подарить его молодому человеку полностью. У красавицы Иды водился, по взыскательным требованиям викторианской эпохи, лишь один недостаток. Безусловно, она была именно такой, какой надлежит быть юной леди, в меру общительной и покладистой, начитанной, обладающей некоей склонностью к музыке и танцам, само собой, предающейся этому без пагубной страсти, неукоснительно следующей этикету и показывающей пример образцовой добродетели, посещая каждое воскресение церковь и подавая нищим по пять пенсов из туго набитого шелкового кошелька. Но иногда в ней пробуждалась страсть к авантюрам. В тот роковой день, как раз после тождественного вечера в честь обручения Иды и Арчибальда, она с женихом и подругами, дочками порядочных сэров, имеющих видное положение и связи в обществе, предприняла конный выезд по Гайд-парку. Решив покуражиться перед будущим супругом, мисс Астли велела седлать породистого арабского скакуна черной масти, Янычара. Пожилой конюх предупредил, что он норовистый, с ним и иные опытные кавалеристы не справляются, не то что юные леди. Но Ида лишь игриво рассмеялась мелодичным смехом, резво вставив изящную ножку в стремя и ловко оказавшись в дамском седле. Она даже не сразу поняла, что Янычар испугался возгласа кого-то из гуляк, испустив звонкое ржание и взметнувшись на дыбы. Ида не успела натянуть уздечку, выскользнувшую из ее нежных ручек, а схватиться за коротко остриженную гриву не удалось. Если б она сидела по-мужски, то у нее был шанс удержаться, плотнее сомкнув колени на широкой конской спине. Но дамское седло с посадкой набок не оставило никаких шансов. Янычар скинул свою прекрасную наездницу и вдобавок стукнул копытами по ее позвоночнику. Очнулась мисс Астли уже в своей постели. Дикую боль в перебитой спине заглушила сильная доза обезболивающего укола. Но ног она не чувствовала. Мамаенька очень долго говорила с доктором. Как только они вошли к ней, Ида мгновенно прочла на их бледных лицах свой приговор. Калека до конца своих дней. Боли были порой невыносимы. Особенно по ночам, как будто кто-то неистово лупил раскаленной кочергой по ее спине или вбивал гвозди в поясницу. Иногда с помощью сиделки, иногда самостоятельно, Ида переворачивалась на живот и засыпала только в таком положении, закусывая пальцы до крови, чтобы не вопить на весь дом от боли и отчаяния. Молодой поэт испарился почти сразу, оставив лишь письмо и прощальное, омерзительно-приторное стихотворение, посвященное возлюбленной, навеки прикованной к инвалидной коляске. Все подруги-щебетуньи, одна за другой, тоже начали исчезать. Сперва они, как водится, наносили визиты, вздыхали и вытирали глазки платочками, но пустые разговоры, некогда так ее увлекавшие, быстро утомляли Иду. Лондон продолжал жить своим вечным праздником, искрясь множеством свечей, со звоном бокалов, мелодией клавиш, смехом и стуком каблучков… Жизнью, которая для всеми покинутой мисс Астли отныне была закрыта навсегда. Она не могла лицемерить и притворяться, что ничего не было, ведь худые, белые, бесполезные ноги, выглядывающие из-под платья, ежеминутно напоминали ей, что прежней жизни уже не будет никогда. Для нее эта жизнь закончилась, а для всех остальных продолжалась. Ида вытащила из рукава булавку, припрятанную после последней идиотской примерки. Задумчиво поглаживая тонкую головку, она раскрыла острый кончик и поднесла к тонкой коже, сквозь которую виднелись голубые венки, как лозы винограда. Быть может, и правда пора положить ее мучениям конец? Новый приступ боли в позвоночнике заставил руку дрогнуть и выронить спасительное маленькое оружие. Булавка со звоном отлетела к клетке с канарейкой. От обиды и собственной никчемности на изумрудные глаза Иды набежали жгучие слезы. Она снова взглянула на свое отражение. - Даже умереть нормально не можешь… - дрогнувшим голосом произнесла нечастная девушка, - бестолочь! И с этими словами она швырнула зеркальце в дальний темный угол оранжереи, к большим окнам, разразившись жалобными рыданиями. - О, уверяю вас, умереть может каждый, - чей-то насмешливый голос прозвучал столь неожиданно, что Ида вскинула голову, мгновенно прекратив плакать, и вжалась спиной в свое кресло-коляску. От подоконника, куда полетело зеркало, вдруг отделилась какая-то темная тень, принявшая облик человека. Раздались упругие шаги. Через мгновение перед глазами ошеломленной мисс Астли предстал низенький субтильный джентльмен, с всклокоченными черными вихрами волос, до ужаса бледный, с острыми чертами лица, в незастегнутом плаще с пелериной, поверх которого был повязан ярко-красный шарф. Его глаза хищно сверкали тем же оттенком и постоянно щурились, а на лице блуждала какая-то пугающая, больная улыбка, более похожая на оскал. В руках мужчина держал разбитое зеркало Иды. - Напрасно вы так, мисс, - шипящим тоном произнес он, начав двигаться к девушке, - если вам не по нраву ваше отражение, то зеркало тут не при чем, уж поверьте! Он вдруг издал утробный смешок, показав необыкновенно острые зубы. - И признаться, ваше поведение странно, что тут может не понравиться… Хотя, если подумать, да… Такую красоту в полной мере не смогут отразить никакие зеркала.