Quartet

PRAD — Yann Tiersen

      Эти четверо — кучка жалких отчаявшихся идиотов. Настолько жалких, что хочется смеяться. Настолько отчаявшихся, что хочется плакать.       Сакура сдается первой.       Она теперь настолько сильная, что кости разбивает в крошку чуть ли не пальцем одной руки, сильная настолько, что под ударом даже металл разлетается вдребезги. Но почему-то всё ещё безумно слабая — и тупая, как ей самой кажется, — если дело касается любви.       У неё ведь любовь всё ещё одна — сердечная, пылкая, робкая, долгая, болезненная ровно настолько чтобы балансировать между абсолютным отчаянием и надеждой на что-то светлое-доброе. У неё любовь — Учиха Саске, за всё время своих странствований по миру ни одной записки ей всё ещё не отправивший, в то время как до кабинета Наруто-посмотрите-я-теперь-хокаге-Удзумаки и обратно его белоголовый ястреб добирается с завидным постоянством.       У неё любовь такая, что проклинать хочется незаурядные способности медика, потому что толку в них — ровно никакого.       Потому что Сакура сумеет исцелить практически любые раны, едва ли не мертвого из могилы поднять, а исцелить саму себя — не может. Остановить этот гнойный сепсис, вбивающийся этими мерзкими чувствами к Саске прямо внутрь, под кожу — не может, хотя очень хочет.       И пьет, пьет, пьет, оглушительно много пьет в Данго и даже сама Цунаде улыбается с сочувствием. Ученица превзошла своего учителя на алкогольном поприще. Браво.       Медики всё ещё справлялись с любыми ранами. Кроме душевных.       Когда она, Ино и Цунаде собираются в баре, кажется — вот оно, то, ради чего стоит потерпеть. Если отвлекаться от повседневных забот вот так хотя бы раз в неделю — непременно станет легче. Вполне вероятно, Харуно может спиться, но ведь такая талантливая сильная куноичи определенно сможет разобраться с собственным алкоголизмом? Тем более, если эта куноичи — медик. Про то, что её собственный учитель от аналогичной проблемы избавиться не смог, она с успехом решает забыть.       И саке снова льется ручьями в глотку, хочется пить, как будто дико сушит, и Сакура пьет. И Сакура всё равно, даже сквозь пьяную томную пелену различает слова Ино: «Я, в общем-то, скоро замуж выхожу. За Сая» — и даже радуется. Что ещё делать, кроме как радоваться за нее, за Шикамару и Темари, за Тен-Тен и Неджи, за всех, у кого на личном фронте всё было хотя бы немного проще?       И, кажется, Харуно действительно внутри загнивает ещё больше от собственного отчаяния, ведь у кого-то сил переступить через себя и идти дальше хватило, а у кого-то ( читай — у неё) — нет.       Возможно, Ино просто попался хороший лекарь с коротким и емким именем «Сай», который от этого гнойного сепсиса с именем «Саске» успешно лечит. А где же Харуно такого медика найти?       Ей ведь тоже хочется. Она болеть устала.       Ей кажется, Наруто с ролью врача отлично справился бы. Нужно только подождать, свыкнуться немного, пока собственное сердце перестанет так рьяно колыхаться в знак протеста и всем своим существом говорить: не тот. Ведь Сакура его хозяйка своего сердца и тела, а не наоборот, и идея действительно кажется чудесной — особенно на пьяную голову.       Он ведь, несомненно, тот. Он ее с детства любил. И будет любить всю жизнь.       Иначе бы не отправил так быстро записку Учихе: Возвращайся, мол. К нам на свадьбу.       Хината сдается второй.       Она слова эти запомнила на всю жизнь: ты станешь хорошей женой.       Хьюга несомненно стала бы. Пекла бы мужу и детям самые вкусные пироги, встречала бы любимого на пороге после миссий и принимала в холеные руки грязный плащ, окружала бы всех домочадцев своей покорной, смиренной лаской.       Наруто сказал, что она стала бы хорошей женой. Только вот увы, в жены он её не взял.       Зато вот на Сакуре женился. Какой молодец. Он всегда молодец, даже когда шумный, даже когда до отвращения вредный и взбалмошный, даже если и не молодец вовсе и причиняет боль гораздо более сильную чем кто-либо другой.       И Хината не понимает — всем своим умным, поразительно умным мозгом не понимает. Понимать не моглось и не хотелось. Сакура ведь возникает из ниоткуда и уводит за собой Наруто в никуда — разве тебе, Харуно, мало? Что же тебе еще надо, почему он? Почему из всех парней Конохи ты выбираешь его, лучшего друга, которого никогда раньше иначе как «идиот безголовый» не называла? Наруто, между прочим, очень даже головый. А Хьюга, между прочим, всегда видела в нем и незаурядную силу, и исключительные положительные моральные качества, и талант, и всё что угодно — она его видела, а не жалкую попытку Харуно спастись от собственного одиночества. Хината ужасается, — никогда прежде ведь настолько жестокой даже в собственных мыслях она не была. Только позволяет Сакуре творить всё что угодно, Сакура же с годами стала куноичи безумно сильной, а Хината вот до сих топчется на месте. Так ей самой кажется. Проверять она не будет, а переубеждать её — никто не станет.       Хьюга только подносит конверт с приличной денежной суммой на свадьбе Удзумаки и улыбается во все четыре глаза новоиспеченной четы Удзумаки. Свою боль куноичи обязательно схоронит в себе. Хоронила же раньше? И с чего она вообще взяла, что когда-либо сможет встать на место Сакуры?       Саске сдается третьим.       Если бы кто-то вел хронологически точный подсчет — Учиха хмурился бы, поджимал губы и упрямо молчал, потому что третьим он быть попросту не мог. Учиха ведь везде первый, но этот хит-парад — самый тупой и безнадежный из всех, которые вообще существуют. Хит-парад тупости, иначе не скажешь. В нём бы он вообще предпочел не участвовать.       Учиха из своих путешествий пишет письма о кровавых бойнях, людских предательствах и смертях; у него не бумага — огрызки, у него не чернила — кровь, стекающая из собственных ран, у него не слова — у него спутанная рябь собственных мыслей, потому что внутри черным черно; он в себе сам разобраться не может, а уж разобрать, что там у всяких куноичи в голове творится — тем более.       У Учихи в Конохе — маленькая, ждущая его куночи, конечно, сильная непомерно, лобастая, но всё ещё маленькая — он её такой запомнил, когда уходил. У неё для него — всё сердце, тело, душа, она вся полностью, безвозвратно и бескорыстно. У него для неё — ни одного письма, писать о тяготах боя и прочих мерзких вещей он не хочет. Харуно ведь и так настрадалась — только потом понимает, когда раз за разом пытается себя заставить хотя бы одну строчку ей послать. И не может. Ведь слова должны быть искренними, от чистого сердца. А что у Учихи? У Учихи сердца нет, и вместо него — холодный кусок мяса. И слов у него — тоже нет. Он не знает, что написать, а потому не пишет вовсе, надеясь, что Харуно девочка не только сильная, лобастая и маленькая — но ещё и умная. Она же поймет. Обязательно поймет. Только вот теперь Учиха не понимает — то ли это он её переоценил, то ли Харуно сама на деле тупая, как пробка, а умной только притворяется, то ли так и должно быть. Когда до него ястреб долетает с запиской — Саске даже отпускает довольную ухмылку. Разумеется, Удзумаки пишет с завидной частотой, а эти письма от лучшего, — все-таки лучшего, — друга были прекрасной отдушиной.       Он пишет: мы по тебе скучаем.       Он пишет: возвращайся, Саске, и тогда ты успеешь на нашу свадьбу.       И Саске так приятно удивлен — ведь в этом маленьком письме так много женской руки, ласково касающейся каждого слова, каждой фразы. Саске так рад. Хьюга наконец-то его охомутала! Подумать только. А ведь Учиха уже готов был смириться с тем, что лучший друг будет слеп ещё как минимум пару лет и заметит Хинату только когда у той появятся первые седые пряди. По всей видимости, Удзумаки не слишком-то и дорожит статусом холостяка.       Учиха думает — он сам ведь тоже не слишком-то. Если с каждым возвращением домой в этом самом доме будет ждать маленькая куноичи с добрым большим сердцем — он готов отсутствие этого статуса потерпеть.       Удзумаки пишет в конце: Наруто и Сакура.       Несомненно, маленькая куноичи ждать будет. Только вот не его. Учиха в Коноху возвращаться не торопится, его так-то толком и не ждет никто. Белобрысый идиот и его женушка — не в счет. Ему бы куноичи. Маленькую. Сильную. Ту самую. Признаваться в том, что идиот всё-таки он сам, а не Удзумаки, Саске не собирается. Собирается только появиться в Данго одним поздним летним вечером, никого о своем возвращении не оповещая, потому что — нахер эти условности, кто ему будет рад? Никто, в общем-то.       Только вот Хьюга, сидящая за одним из столов и пьяная до отвратительного головокружения даже в статичном состоянии, об обратном кричит всем своим расхлябанным, разнузданным видом. Она на него смотрит как-то слишком искренне — и Учиха за этим взглядом видит знакомые глубокие зелёные, даже в этих белесых — видит зеленые. Думает — чокнулся. Просто чокнулся, как иначе-то, это всё, край, край долбаный, когда в других людях видишь тех, кем они не являются. Но садится ближе, здоровается даже, хотя причину, по которой Хьюга бухает как последняя мразь, спрашивать даже не собирается. Всё более чем очевидно. Учиха не пьет, — выжирает саке вслед за ней. У него причина — такая же, точно такая же. Хината ведь не станет женой, а Учиха — не станет мужем.       Зато спасением друг для друга они вполне стать смогли бы. Они, конечно, совсем не медики, но в медицине, — как сами думают, — немного да разбираются. Спасение, правда, заключается в пьяных поцелуях, надорванных, словно от больного сердца исходящих, в судорожно-тревожно-трепещущих объятиях. Одно только «но» — у Учихи вместо целого сердца всё ещё холодный кусок мяса. А сердце Хьюги, кажется, то ли прекращает биться, то ли разбивается в принципе, и от этой банальной и ванильной метафоры ей самой становится еще хреновее.       В общем-то, они уже давно взрослые-умные, столько всего прошли вместе, пусть даже «вместе» понятие растяжимое, могут себе позволить что угодно — да даже встречаться. И позволяют же. Другим назло. Ведь за чудесным Наруто Хьюга не видит многих ухажеров, а Учихе же на многочисленных воздыхательных и вовсе плевать.       Не плевать только на одну сильную куноичи, но Хината вообще-то тоже очень сильная, у неё — бьякуган, тонкость движений и изящность, которой у Сакуры не было никогда. Она ведь сможет заменить. В этом уверенности больше, чем в чем-либо.       Клан Учиха всегда берет то, что принадлежит им по праву.       Учиха Саске забирает Хинату Хьюго из отчего дома и теперь называет её «женой».       Да только вот руки всё ещё — не те.       И глаза всё ещё  — не большие зелёные.       Удзумаки сдается последним.       Совершенно неожиданно для себя и только для себя, потому что этот факт — единственный, который Удзумаки решает скрыть и не орать о нём налево и направо. О таком ведь не орут. Особенно будущие хокаге — не орут. Вероятно, именно это и называется взрослением? Только если взросление действительно такое — а к чёрту его, может быть? Оно уж чересчур бессовестное.       Когда Сакура перестает на комплименты отвечать криком и раздражением — Удзумаки ликует, неужели, неужели ему удалось наконец растопить эту ледяную колкую стену и пробиться внутрь к хрупкому теплому нутру этой чудесной куноичи? Когда Сакура наконец встречается с ним в раменной — Наруто, наверное, впервые в жизни платит за двоих и даже порывается взять для Харуно вторую порцию рамена, заботливо интересуется — ты же не голодна? Тебе точно хватит? А может быть возьмем ребрышки, если ты, конечно, хочешь? Тогда Харуно кажется, что это — именно то, чего она всю жизнь так ждала: и эта любовь, и ласка и простая ответная забота, да хоть какая-то реакция. А то, что эта любовь и забота облачены в другую внешность, характер и личность в принципе — не столь важно.       Когда они с Сакурой целуются в первый раз — у её дома, до которого Наруто целомудренно проводит вечером, — в его животе крутятся пресловутые бабочки, потому что он её добился, добился её, добился. Он смог. Этот свергнутый бастион в прямом смысле лежал под ним, ведь поцелуи так легко и плавно перетекают в зайдешь-на-чай, а конечно-зайду-на-чай плавно перетекает в секс. Не дружеский такой. Совсем.       И это — не дружба с привилегиями. Это любовь самая настоящая-искренняя, так Удзумаки думает, и через полгода на совершенно ясную, — как ему кажется, — голову, предлагает Сакуре при всех своих подчиненных, друзьях и коллегах выйти замуж. И Сакура не плачет, не кричит, не бьет, не обзывает его идиотом — а улыбается так умиротворенно и роняет заветное «я согласна» с таким удивительным спокойствием, как будто и не предполагала вовсе, что что-то вообще могло сложиться по-другому.       А то, что эйфория от первых месяцев совместной жизни спадает довольно скоро — это дело второстепенное. У всех ведь в семьях бывают разлады, в конце концов, не всю же жизнь кипеть к собственной жене или мужу праведной страстью, это попросту неинтересно, пресно, скучно. А Наруто вот — очень интересно приходить домой и улыбаться едва ли не вымученно, усталым потухающим солнцем освещать дом любовью и уютом за двоих, Удзумаки же более чем ясно чувствует эту растерянность и надлом маленькой куноичи. Ведь он — не любит. Он, покорив бастион, к которому шел с детства, вдруг осознает, что это и не бастион вовсе — а так, маленькая башенка. Чудесная, несомненно, башенка, сильная такая, большелобая и с большим горячим сердцем. Но это разочарование уже ничем не скроешь.       Ведь он — не любит. А следовать делу привычки и поддаваться собственным «наверное» — было слишком опрометчиво.       Наверное, у нас все будет хорошо. Наверное, мы поступаем правильно, ведь если не Сакура, то — кто? Наверное, я не могу просто взять и сомневаться. Сакура же чудесная.       И еще по сотне «наверное» на каждый день, — Наруто и без того не отличался постоянством.       Они идиоты, — каждый из них, — и такие отчаявшиеся, что за собственными отчаявшимися носами очевидного не замечают. Они настолько в собственное горе погружены, что в холодной комнате, когда собираются вчетвером, воздух от веселья как прежде даже и не думает накаляться.       И ведь как и раньше, — пьют саке и отпускают легкомысленные тосты. Сидят друг напротив друга — и Саске прижимает за талию новоиспеченную Учиху. Наруто суетится вокруг новоиспеченной Удзумаки. И в восьмерых глазах такая усталость смертельная, что от неё непременно кто-нибудь рано или поздно попросту сдохнет.       Это буду я — думает Сакура, всегда ощущающая себя самой слабой, ведь только она очевидного не видит и до сих пор думает, что всегда плетется в хвосте. Это буду я — думает Хьюга, ведь она чувствительная чересчур, разве можно быть такой? Можно. Только Удзумаки пытается не думать и не обращать свой взгляд на девушку напротив, ведь — господи, сколько же он упустил. Хьюга ведь готовила бы вкусные обеды и ужины, целовала бы на ночь и на прощание. И прекрасных детей ему родила. Да и вообще прекрасной женой бы стала. И стала же. Только вот не ему.       а Саске старается за всех сохранять хладнокровие, ведь во всех ситуациях он самый рассудительный и спокойный — и он никому не даст совершить что-то глупое. Это точно.       Только вот сам инициатором становится.       И саке под его усмешки и подстрекающие взгляды в глотку гораздо легче проходит, а он пьет и не пьянеет, у него внутри алкоголь словно превращается в чистую воду, но на деле — это лишь магия выдержки и самообладания. Стоит едва потерять контроль и поставить пиалу на стол — Учиха глядит прямиком на Сакуру, бросает короткое «а все ведь могло бы иначе сложиться» и замолкает. И на своих губах ощущает такие горячие, красные, нужные, важные губы не-своей жены. Удзумаки новоиспеченная, — перегибается грудью через стол и запечатлевает на сухих устах долгий усталый поцелуй, потому что… да просто потому что. Она слишком пьяна. А Наруто — болван полнейший, если до сих пор не заметил очевидного.       Они не сумасшедшие — просто в голову бьет саке, они просто пьяные, даже Сакура и Саске, у которых иммунитет к алкоголю сильнее чем у кого либо, и это саке превращает дружеский вечер в невероятный, абсолютно восхитительный секс вчетвером. Прямо так — за столом, за которым Сакура льнет к холодным рукам Учихи и позволяет трястись над её телом, ведь потом позволять будет нечего и некому. И Хината склоняется над Удзумаки, в кои-то веки откладывая в сторону своё смущение, иначе ведь ей потом ничего не останется кроме как слепо сожалеть о несвершившемся.       У них сожалений — ещё меньше, чем совести, и пусть с детства учили не трогать чужое. Ещё ведь учили делиться. Поделись последним с другом — и будет тебе счастье. И ведь счастье есть, — хрупкое, зыбкое, одномоментное, но есть.       Никто не назовет «ошибкой» этот вечер. Никто не решится повторить этот вечер. Ведь сил на это, — моральных, — попросту не хватит.       Зато отчаиваться хватит и сил, и уверенности, и совести на всех четверых.       Они ведь все еще идиоты. Настолько жалкие, что хочется смеяться. Настолько отчаявшиеся, что хочется плакать.       Настолько сильно закованные в рамки собственных фальшивых убеждений и кем-то навязанных страхов, что поделать с этим — попросту нечего.