Вне игры

Всё тут уходило вверх, под арочный свод потолка, бросающий вызов небу; всё — и изысканная вязь узора на древних гобеленах, и голубой магический свет ламп, и звуки, и тепло — растворялось в холодной вышине без следа. Бесконечный алаксон, стремление к совершенству. Всё тут было бескомпромиссно, безупречно — и безжизненно. Вышколенный слуга наверняка носил ливрею этого дома не первое десятилетие; Андорано не помнил его в лицо — впрочем, всем слугам тут лица давно заменило выражение лиц. Тут вообще всё, что было живым и потому несовершенным, заменялось выражением. — Кинледи выражает радость от вашего визита, керувал. Андорано лишь невесело усмехнулся — до того созвучна его мыслям оказалась первая фраза, которую он услышал, вернувшись домой. — Также её светлость выражает недоумение… спонтанностью данного визита. Чётко отмеренная заминка, столь же далёкая от случайной, как далёк ковёр на полу от сводчатого потолка. Пожалуй, в градации матери эта заминка значила что-то вроде ярости. По крайней мере, весьма сдержанного, пристойного и уместного выражения ярости. — Но кинледи, тем не менее, примет вас через четверть часа в оранжерее. Мне поручено проводить вас, керувал. «Это мой дом, это моя мать, это моя оранжерея», хотел бы сказать Андорано прямо в бесстрастное лицо слуги. А ещё он хотел бы кричать, и топать ногами, и разбить в ярости какую-нибудь до неприличия ценную амфору или вазу. И хотел бы не быть хоть сейчас чужим; хоть ненадолго — хотел бы в самом деле вернуться домой. Но вместо этого он выразил благодарность, что кинледи Эстрэллэ находит для него время. Через четверть часа. Он не был дома два года. Или он не был дома никогда. Только прогуливаясь по залу — как чужак, небарра, — Андорано понял и оценил холодную мудрость матери, заставившей его ждать. Стены фамильного поместья вытянули, выстудили всё суетное и мирское. Третья просвящённая эра, Имперская провинция Саммерсет, Девять богов — всё осталось там, снаружи. Здесь же само время застыло, склонившись перед пыльным альтмерским величием. В этой темпоральной петле древние титулы и слова не звучали смешно и нелепо — они тут правили, они тут определяли всё. И, будто раздавленный домом, веками, традициями — всем, о чём успел забыть, без чего начал дышать полной грудью в стенах Университета, — Андорано вдруг осознал, что едва не устроил катастрофу. Надежды, планы, мечты, авантюра и гонка за ускользающим шансом — тут всё обратилось прахом, отравленной пылью осело на мраморные плиты пола. То, чем он жил и во что верил, о чём пришёл рассказать матери в надежде увидеть гордость за сына в её глазах — тут было грехом. Несмываемым позором. Апраксисом. Расскажи он то, что собирался — и вмиг был бы лишён семьи, чести, имени… Совсем. Навсегда. Есть в глазах его родителей преступления даже страшнее, чем быть рождённым без магического дара. Но уходить было поздно, а лелеять свою боль — бессмысленно. Кинледи Эстрэллэ, всё столь же совершенная и холодная, уже ждала его в оранжерее. Наверное, в оранжерее растут особенные, чисто альтмерские цветы, умеющие выживать без толики тепла, света и любви. По крайней мере, чисто альтмерские дети кинледи Эстрэллэ выжили. — Полагаю, сын, вас привела сюда уважительная причина. Андорано сжался внутри, но старые привычки возвращались быстро. Где-то в глубине, под застывшей мимикой и светской равнодушной улыбкой взрослого мера маленький мальчик, наивный дурачок, ждал другого. Ждал — и, как всегда, не дожидался. — Сочтёте ли уважительной причиной желание повидаться с вами, матушка? — ответил, склонясь в полупоклоне, выросший маленький мальчик. На красивом породистом лице кинледи Эстрэллэ на миг мелькнуло странное выражение — возможно, растерянность? Нет, просто прокравшийся в оранжерею ветер качнул листья бледного нетопырецвета. Но кинледи Эстрэллэ плела сети слов гораздо дольше, чем её сын жил на свете. Пожав плечами — ни да, ни нет, — она взяла с полочки маленькие серебряные ножницы и склонилась над неказистым побегом с белёсыми листьями. Казалось, судьба этого цветка волнует её куда больше, чем визит родного сына. — Я уезжаю, матушка, — сказал Андорано, тоже рассматривая бледный цветок. «Ну давай, ну расспроси меня, мама, пожалуйста!» — Вы совершеннолетний мер, сын мой, и не нуждаетесь в разрешении. А если ваше дело касается финансовых вопросов, то вам следовало обратиться к отцу. — Матушка, позвольте спросить, — внезапно сказал Андорано, глядя на её резной профиль; и, дождавшись лёгкого кивка, выпалил, не дав себе времени передумать: — Помните, матушка, мне было семь, и я заболел? Наконец-то на лице кинледи Эстэлле мелькнула тень интереса. Она чуть повернула голову, бросив на сына быстрый взгляд, и снова кивнула. Та болезнь, какая-то форма гриппа, свирепствовавшая на Островах пятнадцать лет назад, осталась в памяти Андорано незаживающим шрамом. Тогда, лёжа в бреду, путая явь и горячечные видения, изредка и тяжело приходя в сознание — тогда он понял всё. Тогда вдребезги разбились последние детские иллюзии. Слуги шептались о проклятии… хотя иные — в основном господа — говорили и о благословении, об очищении и возврате альдмерского величия. Тем гриппом болели все — но переносили его тем сложнее, чем меньше был магический потенциал больного. Кинледи Эстэлле, её супруг и старший сын перенесли болезнь на ногах, испытывая лишь лёгкое недомогание. Младший сын две недели стоял на пороге смерти. Давняя рана не зажила; она тлела под кожей, гнойной язвой расцветала под привычной бесстрастной маской. Прежде чем исцелять её, стоило вскрыть нарыв — как бы ни было больно. Сейчас Андорано понадобились все его силы, чтобы вернуть то воспоминание. Воспоминание, спрятанное так глубоко, как он только сумел спрятать; незабытое, непережитое, невысказанное… Он даже не был уверен, что то воспоминание не было плодом горячечного бреда. …Выныривая из тёмных вод пугающих видений и изнурительного жара, семилетний Андорано мечтал только об одном — чтобы мама пришла. Чтобы положила на пылающий лоб целительно-прохладные руки, чтобы смотрела с тревогой и заботой, чтобы поднесла к губам бокал с холодной водой… Но его встречали лишь руки наёмных целителей — лучших из лучших, профессионально равнодушных; незнакомые глаза подмечали симптомы и признаки болезни — но не видели самого больного; целительные отвары, что готовил алхимик, служивший некогда королевской семье — не помогали. Они не могли помочь. Но однажды, на пике болезни, придя в себя посреди глубокой ночи — хотя ночь и день для маленького Андорано тогда слились в одно сплошное серое облако — он увидел мать. Увидел — и не мог забыть до сих пор. — Тогда, матушка, вы зашли в мою комнату, — сказал Андорано, не сводя взгляда с того самого лица, что пятнадцать лет жило в его самых страшных кошмарах. — Однажды ночью. Видимо, вы думали, что я сплю. И вы сказали целителю… Вы тогда сказали… Слова встали комом в горле. Произнести их вслух, навеки разрушая иллюзию, лишая себя надежды на то, что всё это было бредом, оказалось сложнее, чем Андорано рассчитывал. «Может быть, это и к лучшему. Может быть, этому ребёнку и не стоит жить». Не стоит жить. Не стоит жить сухой ветке древнего славного рода. Не стоит жить альтмеру, лишённому магии. Не стоит жить ненужному нелюбимому сыну. Не стоит жить досадной ошибке безупречной кинледи Эстрэллэ. — Ты тогда сказала, мама, что лучше бы мне умереть. — Вы всегда были чересчур впечатлительны, — холодно сказала кинледи Эстрэллэ. — И отличались склонностью к фантазиям. Андорано застыл, не в силах выдавить из себя ни слова. Мать окинула его, растерянного и оглушённого, долгим взглядом, не трудясь скрыть неодобрение. — Я помню, как вы болели, сын. Но, конечно, я не могла такого сказать. Если она сейчас объяснит, почему… Если она это скажет… Кинледи Эстрэллэ скривила тонкие губы и, кажется, была близка к тому, чтобы рассмеяться. — Какая нелепость! Я не целитель, и вам был обеспечен должный уход без моего непосредственного участия. С чего мне вообще приходить в вашу комнату, когда вы болели? Андорано, не сводя с неё взгляда, попятился. Опустился на кушетку, испугавшись, что подведут ставшие мягкими, как масло, ноги. Усмехнулся, невольно поддерживая едкое, как уксус, веселье матери. — И правда, нелепость. Что бы вам, матушка, делать у постели умирающего сына. — Эта театральная драма, Андорано, — кинледи нахмурилась, словно учуяв дурной запах, — крайне неуместна. Вы не умерли. И всё. Ни радости, ни огорчения. Она не хотела смерти сыну. Она не хотела, чтобы он выжил. Ей просто было всё равно. Тогда и сейчас. — Благодарю за уделённое мне время, кинледи, — сказал Андорано, поднимаясь и кланяясь. Она не подала руки для поцелуя. Он впервые не ждал даже этих формальных прикосновений. — Вы не расскажете, куда собираетесь уехать, сын? Даже светскую вежливость мать обращала в оружие. Била в спину тогда, когда уже ничего не ждёшь. Дразнила надеждой на тень неравнодушия, манила почти настоящей искренностью. «Я собираюсь провести над собой забытый ритуал с непредсказуемыми последствиями, мама. Скорее всего, ритуал меня убьёт. Но, возможно, я смогу стать достойным тебя, мама, и получу магический дар. Я думал, тогда ты меня полюбишь. Я ошибался, мама. Но ошибаешься и ты. Я больше не играю». — Это неважно, кинледи Эстрэлле. Это совершенно неважно. Бесстрастное эхо подхватило слова, унесло их под высокие своды и развеяло без следа.