не навсегда

Донателла пробирается сквозь зелёную массу, щиколотками чувствует колючий можжевельник. Хорошо ещё, что обувь удобная. Коротко озирается по сторонам, от внезапного звука сердце пропускает удар — но это всего лишь откормленная чайка прогуливается по камням. Она осторожно ставит ногу на скалистый выступ. Цепляется за бугры пальцами. С Солидо уже несколько раз они спускались вот так, по утёсу, но вновь в ушах стучит, тело становится безумно лёгким и хрупким, а в голове расплываются видения о том, как она срывается и падает. Тогда он пытался удивить девушку, внушить свою смелость, но она же видела, ему тоже было страшно. Сейчас его нет. Передёргивает плечами — не на кого положиться, а ошибка будет стоить если не жизни, то как минимум позвоночника. Выдыхает и делает шажок наконец-то. Ещё. И ещё. Больше всего Дона боится подвести его. Середина пути — головокружение. Потряхивает, словно от дурного предчувствия, но она-то думает, что это лишь ощущения близкой опасности и эйфории. Вокруг лишь беспощадный воздух, а единственные точки опоры — три или четыре камешка. Лёгкий поворот головы влево — тревоги вдруг отступают. Пустоту заполняют шум моря, ветер и чистейшая, ярко-голубая вода. Дона жмурится от солнечных бликов. Кажется, что внизу одна лазурь, но если спуститься ещё немного, глазам открывается небольшой грот. Солидо показал его месяца три назад. Здесь они встречались часто, но ещё чаще просто гуляли по пляжу… Нужно спуститься. Донателле, вдохновлённой, остаток пути даётся легче. Вот уже можно спрыгнуть на круглую каменную площадку, которая исчезает из виду на высоте в метров пять. Она поднимает лицо и нервно хохочет — если б не Насо, и не подумала бы сюда соваться. Но ах, боги, как же тут красиво! Он сидит там, куда не достают солнечные лучи, и его глаза тускло мерцают в глубине грота. Девушка не может различить их цвет: то они кажутся янтарными, то изумрудно-зелёными. — Солидо? Голос отвечает хриплый и ошарашенный: — Ты… ты пришла? Почему именно сейчас? Парень как-то внезапно дёргается; что-то падает, катится по полу грота, потом пролетает мимо и громко впечатывается в воду. — Ты же всегда приводишь меня сюда по четвергам, а сегодня не зашёл, и я решила прогуляться в одиночку… Солидо, что это было? Она зябнет в этой темноте. — Камень. Просто камень. Отогнал им любопытную чайку. Хочется ему верить и больше ничего не спрашивать. . Снова Донателла не знает, где он. Солидо сказал, что слишком занят для встречи сегодня, она не настаивала. Но так привыкла видеть его каждый день, что невольно выходит побродить по деревеньке в надежде пересечься. Вот церковь. Она видит, как пожилой священник несёт куда-то топор. Губы слегка дёргаются в усмешке. Проходит по нескольким улочкам и вдруг вспоминает о недавнем случае в гроте. Она всё ещё любит это место, хотя теперь густой комок тревоги и грусти не даёт радоваться встречам там так, как прежде. Словно что-то липкое и холодное плавно сползает по стенам. А сейчас оно тянет, тянет за серебристую цепочку на шее — подарок Насо. Как собака на поводке. Дона повинуется. Солидо лежит среди песка и холода, шаги девушки хоть и приглушённые, но их можно услышать. Он никак не реагирует. Глаза закрыты. «Конечно, ему не холодно в этой тени, он ведь носит свитер. А я?» — странная и глупая мысль. — Эй, Солидо? Всё хорошо? Он шевелится, как будто отгоняет охвативший его морок, и чуть приподнимается на локтях. — А? Я ждал, что ты придёшь. Даже цветов тебе сорвал. От протянутого пучка асфодели мороз струится по коже.* Там, где только что лежали цветы, что-то сверкает, что-то, похожее на иголку шприца. На руке Солидо сильно разбухли вены. — Что ты сделал? Только… скажи честно, ладно? — Донателле вдруг хочется вжаться в его грудную клетку, так, чтобы как следует согреться, но вместо этого она обхватывает плечи ладонями и пятится. — Вышел в поле… нарвал цветов… чего непонятного? — Насо вскакивает, довольно резко и тяжело, хотя ему, наверное, кажется, что он ничего не весит. Он отбрасывает букет к стене и нависает над девушкой. Ей, пожалуй, хватило бы сил его оттолкнуть. Когда-то. Сейчас её колотит, его прерывистое дыхание, сухие мышцы, его бесцветные, ничего не выражающие глаза и предельно сфокусированные движения не вяжутся в одну картинку. Он выдыхает в ушную раковину, так близко, так тепло, и Дона окончательно теряется. — Та игла… это… наркотики? — последнее слово чуть слышно, она сглатывает, и на глаза наворачиваются слёзы. Боится, боится того, что он скажет. — Дона, ты… ты такая красивая, — нежно произносит вместо ответа, обнимая. — Ты всегда, всегда-всегда безумно красивая. Так не хватало его. Отдаётся. Но сквозь гул в ушах и слёзы прорывается внезапная обида. — Так почему? — она отталкивает Солидо, вяло — не хочется. — Почему ты сидишь здесь не со мной, а… с этим? И в прошлый раз ты выкинул не камень, так ведь? Почему? — Но я ни за что не прекратил бы общаться с тобой. — Но… но… — бессвязно возмущается и колотит его грудь руками, а он опять вжимает её, крепко. — Ты восхитительная, Дона. Я бы ни за что тебя не бросил. Настоящий кайф — видеть тебя рядом с собой, а это — это подделка. Не навсегда. Я ищу связи в городе, это даже не для меня доза, но я думаю натравить одну шайку торгашей на другую… — Зачем? Зачем тебе это? Зачем ты сам… — Раз ты против, я послушаюсь тебя, я больше не буду. Я очень ценю тебя, любовь моя, и хотел бы положить весь мир к подошвам твоих туфель. Мы живём в какой-то убогой деревеньке, да, не спорю, тут красиво, но даже самая прозрачная красота со временем потеряет краски… растворится… потухнет… Я считаю, что мы достойны большего, разве ты — нет? Девушка отворачивается от его слов. Конечно, она желает ему всего — богатства, славы, но от пути, который он выбирает, становится мерзко. В глубине боится, что он отвернётся от неё когда-нибудь. — Я ведь почти ничего не знаю о тебе, Солидо… Кто твои родители? Где ты живёшь? Часто ли ездишь в город? — Разве это важно? — обычный его ответ, Дона привыкла, Дона не спрашивала никогда, Дону не волновало. Однако… — Да, чёрт возьми, важно! Я просто хочу знать, чего тебе не хватает, я хочу дать это тебе! Знаешь… — она всхлипывает, — знаешь, мне очень нравилось это место! До сегодняшнего дня! А я хочу, чтобы оно и дальше мне нравилось! — Так в чём дело? — Насо шепчет в ухо, его руки по-змеиному спускаются вдоль чужого тела и ощупывают его. Она замирает. Слишком ясны его намерения. Щёки наливаются краской. — Т-ты уверен? — Ты красивая, ты очень красивая, ты хорошая, милая, добрая, и я остановлюсь прямо здесь, если ты не захочешь, но скажи, ты ведь тоже хочешь, верно? Донателла не может ему возразить — падает вместе с ним в холодную, скользкую тьму пещеры. . Сколько ещё слов он скажет ей в этот вечер, сколько раз уверит, что будет любить всю жизнь, сколькими поцелуями усеет руки, лицо, ключицы. Он хочет уехать. Хочет стать богатым и значимым, уверенным в себе. Говорит, что только так будет чувствовать, что достоин её внимания. Хочет детей (дочку, такую же прекрасную, как и ты, давай назовём её Грация, Инес, Триш, да как ты захочешь), хочет свозить в столицу, хочет думать о ней всю оставшуюся жизнь. Говорит всё это ради того, чтобы однажды вечером исчезнуть. . Донателла расспрашивала всех, кому удалось уцелеть в том злосчастном пожаре, родственников тех, кто погиб. Всех, с кем удавалось хоть как-то связаться. Но, похоже, Солидо Насо никто не знал. Его тоже той ночью не стало?.. Неужели и тех, кто хоть как-то контактировал с ним? кроме неё… . Тогда вся жизнь казалась ему большим сном, сном, занятым заботами, наркотиками, деньгами. Сном, где он становился успешным и богатым, занимал своё место на вершине. Всё это он чувствовал, пока не закрывал глаза. А потом Дьяволо встречал её. Всё хорошее, что было в его жизни, осталось с Донателлой. Хоть он и пытался убедить себя, что для него нет никого ближе Доппио. Хоть старался спать реже, перебиваясь кофе, энергетиками, даже спортом. Он не каялся в церкви и не избивал себя. Он даже не думал, что виноват, ведь тогда решил: заставить её забыть себя, самому навсегда расстаться с воспоминаниями о ней — правильно. Это давалось тяжело, намного труднее, чем он рассчитывал. Его словно преследовали, видения, где они сидят вдвоём, в одной комнате, вокруг всё такое серое и стеклянное, словно окно в заброшенном доме, старая вещь, с которой никто не сдувает пыль. Он дышит этой пылью, пыль отравляет получше, чем героин или никотин. Донателла смотрит сквозь него — и не видит, он чувствует себя чужим и лишним. Странные, непонятные, бессмысленные сны. Лучше бы ему снились кошмары, про то, как он умирает раз за разом или оказывается свергнутым каким-то пятнадцатилеткой. Со временем его отпустило. . Сны снились редко. Почти во всех она просто сидела у моря и смотрела на яркие блики на воде. После рождения дочки они наполнились красками, её смехом, прогулкам по парку. Больше она не чувствовала одиночества. Солидо приснился ей лишь однажды. Он стоял в углу серой комнаты, скрытый тенью от старого шкафа. На одной из полок шкафа стояла рамка для фотографии. Донателла подошла и вытерла пыль тыльной стороной ладони. Рамка была пуста. Он будто бы повернулся к ней, но она не смогла различить лица. Только ярко-зелёную радужку глаза и мелкий, дрожащий зрачок. — Подойди, я не вижу тебя. Я очень соскучилась. Глаз Солидо отвернулся. Он глухо и без выражения сказал: — Я много врал тебе, но мне нечего стыдиться. Если почувствуешь, что с тобой происходит что-то плохое… возможно, болезнь, или скорая смерть… Отыщи меня. Я позабочусь о дочери. Во сне она только кротко кивнула (проснувшись, опешила, и долго не могла побороть возмущение). Солидо шагнул в темноту и пропал. Навсегда.