Наполняя смыслом

— Ты долго над этим работал, да? — спросила Эмма, взяв толстый блокнот с записями о «не-её» жизни. Рэй опустил взгляд, ничего не ответив Эмме. За эти короткие месяцы она начала кое-как разбираться в членах своей новой-старой семьи, и такая реакция в случае Рэя была ожидаемой. Он был из тех, кто жил в своей голове. Совсем не как Эмма. Даже странно, что с такими различиями они были близки в другой жизни. — Наверное, многих пришлось расспрашивать, — продолжала Эмма в желании заполнить неловкое молчание. — А ещё очень постараться, чтобы даже глупой мне всё было понятно. Спасибо, Рэй! Он кивнул, поднялся, неловко потоптался на месте, обнял её и шмыгнул за дверь. Эмме шестнадцать. Но жизни до её четырнадцати лет для неё не существовало. И даже своё настоящее имя она узнала недавно. Не то чтобы оно ей нравилось — звучное «Марьятта», которым её, когда-то безымянную, назвал дед Микаэль из заброшенной зоны сто двенадцать, нравилось куда больше. После того как её, оказывается, огромная семья нашла её, беспамятную, все заваливали её рассказами, пытаясь помочь ей вспомнить — а на деле успокоить себя. Рассказы путались в голове и не ложились в общую картину произошедшего. Рэй заметил это первым и первым же стал работать над письменным структурированным жизнеописанием её прошлого. И теперь оно готово. С оглавлением, с короткими заметками об особенностях её связей с каждым отдельным членом семьи. Эмма сознательно поискала заметку о Рэе: «Из-за сильной разницы темпераментов до одиннадцати лет дружили в основном через Нормана (см. стр. 79). После временной потери Нормана спасла от самоубийства (самосожжения)…» Эмма, не дочитав заметку до конца, захлопнула блокнот. «Как это возможно, разве я способна на такое?!» Эмма вскочила, оставила короткую записку на столе и положила туда же блокнот — теперь до слёз пугавший своим содержимым, о котором она больше ничего не хотела знать. Когда она прочтёт его полностью, то на неё свалится слишком много всего. Билет на автобус до зоны сто двенадцать, полтора десятка километров на лошади — и она будет у дедушки. Недельку семья поживёт и без неё. Хотелось эгоистично оттянуть момент принятия прошлого. На выходе из дома она встретила и предупредила маленького Фила — его же так звали, верно? — о своём уходе. Вокзал. Полтора дня пути. И вместо идеально ровных асфальтированных дорог теперь был разбитый путь. Вместо цветущих полей — поросшая сорной травой земля, в которую вбиты колья, опутанные колючей проволокой. Вместо попутных забегаловок и отелей — вездесущие знаки «DANGER», что выскакивали каждые полкилометра. И вот, наконец, мимо пронёсся долгожданный столб: «Зона сто двенадцать, категория: запретная». «Запретность» — лишь название, обозначавшее, что зона уничтожена войной или какой-то другой катастрофой. Но в таких всё ещё жили люди, в такой зоне свой отсчёт времени два года назад начала и Эмма — беспомощная и ничего не помнящая. Вскоре она высадилась в бывшем главном городе зоны — сейчас в нём проживало не больше полутора тысяч человек. Почти мёртвый, но почему-то оставшийся — для Эммы он был близок. Он стал безразмерной одеждой, меняющийся под размеры количества живущих в нём. Так что до рынка — средоточия жизни города — Эмма дошла за пять минут. Там её некоторое время с прищуром разглядывали, прежде чем вспомнили: — А, это та беспамятная, что жила у деда Микаэля к северу отсюда на уничтоженных землях. Чужие взгляды смягчились и ей дали напрокат лошадь. Так, чередуя шаг и рысь, изредка вмешивая галоп, она добралась до деда. При встрече он протянул к ней руки: — Марьятта!.. Ох, извини, запамятовал… — Ничего, называй, как запомнил. Они обнялись. — Почему ты здесь? — Хотела встретиться, а ждать ответа на письмо сил не было. Я могу побыть у тебя пару дней? — Для тебя мой дом всегда открыт, милая. Расседлав и накормив лошадь, Эмма поспешила в дом. Грея руки чашкой с горячим чаем, она болтала без умолку. Скучала. По деду, что нашёл её в снегах два года назад, выходил и дал кров, по спокойствию от того, что ей не нужно подбирать слова, чтобы ненароком не заставить плакать свою семью, по ощущению твёрдой почвы под ногами — она знала деда Микаэля, по-настоящему, у них была история, о которой она имела самое полное представление. На следующий день они прошлись по заброшенной деревне деда и добрались до кладбища. Когда она впервые здесь оказалась два года назад, толстые трёхметровые деревянные кресты угнетали. Сейчас кладбище было скорее источником чувства покоя с оттенком грусти. — Тебе нравится это место, — произнёс Микаэль. — Так и вам тоже. — И мне. Но здесь моя семья, мои друзья. Здесь я родился и здесь я умру. Но понять, почему молодая девушка спустя пару месяцев после воссоединения с семьёй и жизни в цивилизации вернулась сюда, пусть и на пару дней… Я не могу. — Ваша зона, ваша деревня… Мне кажется, они похожи на меня. Почти всё, что было в этой зоне — умерло, а что не умерло — так ушло. И всё равно, несмотря на «мёртвость» и графу «запретность», зона почему-то продолжала жить. Эмма не видела в этом смысла, но жизнь продолжалась. Так может… смысл был? Может, был смысл продолжать жить, даже будучи почти пустой? — Поможешь мне завтра нанести на кресты средство от насекомых? Весь следующий день Эмма помогала Микаэлю. А через день автобус вёз её обратно к семье — к ещё не понятому смыслу.