Ich werde Schuetzen

Ханно пятнадцать и он точно знает, что его ждет что-то большее, чем праздная и бестолковая жизнь большинства людей, которых заносит в их таверну. Он изредка слушает их разговоры, запоминает чужие имена и истории — но никогда не вступает в диалог, только улыбается, так, как врач улыбается душевно больному, соглашаясь с ним во всем: потому что у Ханно есть настоящая, значимая цель, которую он не может вот так просто разменять. Адам говорит, что один раз проникнешься страданиями чужих людей — и это разъест тебя, уведет с пути и не даст выполнить свое предназначение. Адам говорит, что они смогут построить настоящий рай, только если будут неотступно выполнять свое предназначение — такой рай, где нет места ни боли, ни печали, все сделанное при жизни — прощено, а все умершие — живы. Умершие — живы. Ханно думает о матери, о ее тонких и мягких руках, молочно-белой коже, густой копне каштановых волос, спадающих на плечи. Она была красивой такой фарфорово хрупкой и какой-то полупрозрачной, словно ускользающей красотой — даже когда лежала в белом платье, с аккуратно вплетенным в волосы венком из таких же крахмально-белоснежных цветков, в обитом багровым шелком гробу. Ханно совсем плохо ее помнил, это были больше какие-то едва видимые, зыбкие воспоминания, прикосновения, получувства и полутона, к которым всегда неизбежно примешивался запах ладана и других церковных благовоний. Вот, например, смутно проскальзывают картинки того дня, когда он испугался темных немигающих глаз паука, заплетающего сложные, совсем как на домашних салфетницах, узоры на потолке — и, слишком резко попятившись назад, упал прямо в объятия матери: — Я тебя защищу, — смеялась она. — Не бойся, Ханно. А затем все опять сменяется на ту же багрово-белую церковную картину смерти. Кажется, в тот день он очень много плакал. В тот день много плакал и его отец — совсем отстранившийся и как бы не замечавший больше своих детей: ни Ханно, ни, тем более, Агнес. И тогда Адам дал Ханно уже было утраченное чувство отцовской защиты и то ли понимания, то ли принятия. А еще он дал ему Библию и новое, куда более значимое имя — Ноа. — Ноа, — говорит Адам, — был праведником, за что и удостоился возможности создать ковчег и спасти свою семью. Ханно, конечно, задается вопросом: разве есть у него семья? Вся эта холодность, монотонность и отстранённость жизни Ханно, за которой он давно уже словно бы следит со стороны, в мгновение оправдывается идеей, которую ему дал Адам — идея рая, где нет ни боли, ни печали, все сделанное при жизни — прощено, а все умершие — живы. И только отец, в редкие моменты забвения о своей скорби, так раздражающе вновь появляется в жизни Ханно, словно пытаясь нарушить и без того хрупкое равновесие своим постоянно проскальзывающим сомнением в верности слов Адама. Отец говорит, что рая, наверное, не существует, а если и есть, то Бог давно забыл о них. Но Ханно читает, много читает, потому что того хотел Адам: «если я и пойду долиною смертной тени, то не убоюсь зла, ибо ты со мной…» — и безоговорочно верит, потому что впервые больше не боится. Ханно вот-вот исполнится семнадцать и он уже знает, нет — он уже немного видел, что ждет его и других в будущем. Это знание, несмотря на всю его мрачность, не вызывает в нем ни капли страха — только укрепляет веру в правильность слов Адама. Ханно видит самого себя — но старше — и пытается изучить каждую деталь на своем (или еще нет?) лице: тонкую сеть морщин под глазами, опустившиеся уголки губ и нависшие, тяжелые надбровные дуги. Ну, думает он, это все еще лучше, чем то, что стало с Адамом. Ему искренне нравится проводить время в компании с — смешно подумать — самим собой. Интересно наблюдать за каждым движением, подмечать отличия, малейшие изменения. Но больше всего — Ханно нравится слушать. — Ты не можешь и не должен знать то, что уже известно мне, — привычно ничего не выражающим тоном объясняет он. — Иначе не сможешь пойти по тому же пути, а значит, выполнить свое предназначение. Ханно лишь немного хмурится и кивает — да, да, он это уже слышал — понимает, что таким образом начинаются все его пространные наставления. — Я хочу тебе сказать, что есть человек, о котором теперь ты должен заботиться, — с нажимом продолжает тот. — Элизабет Допплер. И Ханно зачарованно слушает, и смотрит: вот фотографии, на одной из которых еще не он, но все же он — аккуратно, словно боясь поранить, обнимает девушку со светлыми, почти прозрачно-белыми волосами, плотно закутанную в багровое льняное пальто. Ханно не может понять почему, но эта фотография цепляет его сильнее остальных — словно что-то старое, старательно забытое, пробуждается в нем. — Дежа вю, — беззвучно шепчет он. — Тебе надо выучить язык жестов, — как-то совершенно не к месту говорит ему Ноа. На какую-то долю секунды Ханно кажется, что это шутка, которых, собственно, он никогда от старших и не слышал — смотрит с непониманием, оценивая. А затем просто принимает это — так, как верил всему сказанному Адамом. Разве он не должен верить самому себе? Петер Допплер сразу говорит Ханно, чтобы тот держался подальше от них с Элизабет. И выжидающе смотрит на него исподлобья пристальным недоверчивым взглядом черных, прищуренных глаз — таких удивительно не похожих на по-щенячьи наивные и широко распахнутые голубые глаза Элизабет, что на какую-то долю секунды Ханно даже ловит себя на странной мысли: значит ли, что эту черту девчонка позаимствовала у своей матери? Разговор, само собой, совершенно не клеится, и дальше только тишина, вообще ничего не слышно — только лампа в бункере мерно трещит и действует на нервы. Ханно знал, знал от себя же — но уже более взрослого, осунувшегося, с каким-то словно бы помятым лицом — сегодня будет последний, судный день, и пережить его смогут не все. Именно поэтому он с каким-то странным, отвратительным для самого себя любопытством — с которым обычно посетители их таверны смотрели на пьяные драки, даже не пытаясь вмешаться и помочь слабому; с которым в камерном театре (маленький Ханно слишком хорошо это помнил) люди наблюдали за чужой трагедией: да, Офелия умерла, но оплакивать ее означало бы не разглядеть дальнейшие сцены, за которые уже заплачено — пытался прислушаться к тому, что происходило там, извне — в какой момент все пойдет не так? Сейчас? Чуть позже? Наконец раздается глухой хлопок, затем еще один — и стены бункера начинают трястись, словно бумажные. Это отрезвляет, это ощущается как знак свыше: назад пути уже нет, и остается только выполнять свое предназначение. — Всё в порядке, — показывает жестами Ханно и старается как можно более ободряюще улыбнуться, чтобы успокоить Элизабет, и, протягивая ей свою руку, уже вслух добавляет: — Ты же Элизабет, да? Он не совсем уверен, называл ли при нём старший Допплер её по имени, но, видимо, в такой ситуации никто уже не обращал внимания на подобные мелочи. Элизабет, едва бросив на него быстрый, испуганный взгляд, коротко кивнула и посильнее прижалась к отцу: она еще не могла понять, как ей реагировать на все происходящее. — Ноа, — бросает Ханно, не переставая смотреть на нее, и почти ощущая нарастающее раздражение Петера Допплера. Петер Допплер повторяет свою просьбу держаться от них с Элизабет подальше и позже, когда они совершенно не случайно встречаются в доме в поисках еды. Ханно на это даже не обижается: разве можно обижаться на того, кто не видел и большей части всего происходящего? Нет, конечно же нет: то, что мы знаем — одна капля, а то, чего мы не знаем — целый океан. Он, наоборот, даже понимает Допплера — все разбиты, переломаны и покорёжены, пытаясь выжить в этом неправильном и вывернутом наизнанку мире: просто Ханно знает, что должен быть рядом с Элизабет, потому что это его предназначение. Сейчас его предназначение заключается в том, чтобы дать Элизабет понять, куда идти, когда ее отец умрет. Ничего, думает Ханно, так просто должно произойти, как это когда-то было и у него — а потом обязательно будет рай, где все умершие живы. Это происходит как-то неправильно, очень несвоевременно — слишком рано — хотя в этом мире нельзя и рассчитывать на какие-то поблажки и послабления: белые волосы напитались багровой краской, а голубые глаза словно бы дрожат от застилающих их слез. И девчонка сама дрожит — поджимает колени к груди тонкими бледными руками, щурится от ослепляющего света фонаря. Значит, Петер Допплер сегодня умер. Ханно никогда не умел поддерживать, находить нужных слов — но он не был бесчувственным. Он знал, слишком хорошо знал ощущение утраты. Ханно ощутил, как и по его щекам покатились слезы — так, как начинается дождь — сначала медленно, одной каплей, которую можно и не заметить, а затем по нарастающей. Он осторожно, словно боясь спугнуть Элизабет, сел возле нее и невесомо приобнял за плечи. И без того грязный, как и вся куртка, рукав — в смеси песка и извести — пропитался чужой кровью. — Я тебя защищу, — больше обещает самому себе, чем говорит ей. — Теперь я буду рядом. Элизабет, которой, в общем-то, совершенно все равно, кто перед ней сейчас — лишь бы укрыл от пугающего, нового мира, где она осталась совсем одна — слабыми, едва слушающимися пальцами пытается ухватиться за подол его куртки, спрятаться. Ему становится немного страшно — впервые Ханно чувствует, что чье-то существование может настолько зависеть от него. А еще страшнее становится от того, что в то же время какое-то другое, неизведанное чувство чем-то теплым пронизывает его — утерянная опора, основанная не только на вере, что его обязательно ждет что-то хорошее, но где-то там, за чертой. Что-то хорошее может быть здесь и сейчас. Ему почему-то вдруг кажется безумно важным именно в этот момент поделиться тем знанием, что ему передал Адам, и которое Ханно так рьяно оберегал все эти годы, с Элизабет: — Послушай. Это еще не конец, это только начало: есть рай, и рай свободен от боли и печали, — он говорит медленно, очень медленно и отчётливо, обозначая каждое слово соответствующим жестом, — все, что мы когда-либо сделали — там уже давно прощено, а все умершие — живы. — Понимаешь, — после недолгой паузы продолжает он, — это то, ради чего мы здесь. Это то, почему наши пути сошлись именно здесь. У каждого есть свое предназначение — и выполнив его, мы узнаем, что такое рай. Всхлипы Элизабет становятся тише, она уже не прячет свое лицо в складках его куртки — только как-то очень тихо и кротко смотрит, обдумывает услышанное.  — Так Он говорил, — завершает Ханно. И Элизабет верит — только не кому-то призрачному, вскользь упомянутому в разговоре, а Ноа. Элизабет меняется очень быстро, как и все в их сумасшедшем и не сбавляющем оборотов мире — ее лицо заостряется еще сильнее, пропадает мягкая наивность во взгляде, все чаще усталость сквозит в движениях и словах. Все меньше ее беспокоят вопросы, которые беспрестанно обсуждают Ноа и Йонас — с рождением Шарлотты весь внешний мир словно бы отходит для нее на второй план. Ноа понимает ее, и поэтому по-прежнему старается бережно оградить от всего, что происходит вокруг. Ноа верит — еще больше, чем раньше, верит — все, что он имеет, было дано ему как награда за то, что он точно следовал своему предназначению. Слушает каждое слово Йонаса, внимает его указаниям — потому что надо сделать все правильно. Йонас говорит: я все исправлю, я знаю, как все исправить. И — боже правый — Ноа ведь действительно никогда не замечает ни капли лукавства или фальши в его обещаниях. Он, конечно же, всегда помнил слова — свои же слова — Йонас будет ему хорошим другом, до тех пор, пока не предаст. Ноа верит, что это всего лишь часть предназначения — а значит, так и должно быть, это все еще не лишит его самого главного. Ноа только пытается уберечь, уберечь их всех: Элизабет и Шарлотту — от внешнего мира; Йонаса — от очевидно пытающейся что-то получить, как-то обмануть Клаудии. А с Ноа все будет в порядке — потому что ему есть, на кого опереться. Ноа так отчаянно, так безнадежно верит во весь этот тщательно, годами выстраиваемый им эфемерный мир, где все работает по строгим и определенным правилам — что даже в ту самую ночь, когда пропадает Шарлотта, успокаивает Элизабет: — Я смогу вернуть её. Я обещал вас защищать. Есть некоторая ирония в том, что это именно Агнес — его родная сестра — спускает курок пистолета, упирающегося прямо ему в грудь. Её полные слез глаза напоминают ему о тех, что он уже когда-то видел: едва различимые в тусклом свете фонаря, озаряющем пещеру. Хрипло вдыхая воздух, Ноа — уже не различая, в бреду это или наяву — слышит старые, забытые голоса давно знакомых людей. Он чувствует, что сил в нем осталось немного — и ему совсем не страшно. Ноа понимает, что весь рай — в неведении, в том, чтобы вновь начать этот цикл, где все их умершие — живы, а близкие — рядом. Пока что — рядом. Кажется, поэтому отец говорил, что, возможно, рай — то же самое, что и ад.