step on the glass

staple your tongue

– Я все никак не могу понять, чего вы от меня хотите, Петр Степанович. Верховенский обернулся на его голос; он был замотан в простыню, словно гусеница – в кокон, а лицо у него было такое жалобное, будто он прямо сейчас заплачет. – Лидерства, Николай Всеволодович. Сильной руки. – Да, рука-то моя вам особенно нравится, – хмыкнул Николай Всеволодович и встал с кровати. Верховенский, совсем недавно принимавший в себя пальцы Ставрогина, покраснел от столь явного намека. Ставрогин бросил на пол рубашку, что час назад повесил на спинку стула, и надел жилет на голое тело – Верховенскому очень нравился такой вид его любовника, но на самом-то деле Ставрогин сделал это не для Петра Степановича; на рубашку он разлил красное вино, ибо стакан держал в пальцах левой руки, правой лаская Верховенского, и слегка не рассчитал баланс. – Я иногда задумываюсь, а правда ли вы такой идиот, или просто притворяетесь, – буркнул Ставрогин, натягивая белье. Верховенский на оскорбление никак не отреагировал, только повел плечом. – Для идиота вы в обществе слишком уж хороши, а коли умны, тогда не понимаю, что вы все еще не бежите от меня так, чтоб пятки сверкали. – Николай Всеволодович, не надо демагогии! – умоляюще воскликнул Петр Степанович, водя раскрытой ладонью по простыням. – Лягте со мной, пожалуйста, хоть за год раз вместе заснем! Николай Всеволодович вскинул брови и вместо ответа протянул Петру Степановичу его рубашку, без слов приглашая на выход. Верховенский, к удивлению Николая Всеволодовича, скинул с себя простынь и, как был, голым, сделал несколько шагов навстречу Ставрогину и влетел в его объятия. Ставрогин рефлекторно погладил его спину, плечи, запустил пальцы в волосы; рубашка, которую выронил Николая Всеволодович, вздулась парусом и упала на пол, прямо под ноги мужчин. – Скажите, что любите меня, – шепнул Верховенский, прижимаясь к груди Ставрогина. – Хоть раз-то скажите. Расщедритесь. – Если вы считаете признание в любви щедростью, то я, пожалуй, буду бо́льшим скупцом, чем Шейлок, – ухмыльнулся Ставрогин. Верховенский часто-часто заморгал, явно не понимая, к чему отсылался его любовник. Оттолкнув Петра, Ставрогин сел на край кровати и велел подать себе халат. – Знаете, Верховенский, – продолжал он, пока Верховенский искал халат в общей куче вещей, – я в последнее время очень много думаю о смерти. – Николай Всеволодович, прошу вас! – жалобно протянул Верховенский, дрожащей рукой подавая Ставрогину халат. – Чувства мои можете игнорировать сколько вам угодно, но смертью своей меня не пугайте! – Не все в моей жизни должно быть о вас, Петр Степанович, – огрызнулся, нечаянно скаламбурив, Николай Всеволодович. – Подайте вино, я допью. Да без бокала, бутылку одну. Верховенский без единого слова подал Ставрогину бутылку. Николай Всеволодович чуть встряхнул ее, услышал, как плещется на самом дне остаток вина, и поднес ее к губам, повернувшись к Верховенскому в профиль – пусть любуется. Верховенский прикусывает язык, смотря на то, как движется кадык Ставрогина с каждым глотком. Донельзя хочется повторить свой вопрос – «любите?», – но Верховенский молчит, присаживается рядом со Ставрогиным и ластится, кладет голову ему на плечо, прижимается так близко, как только может, прислоняет свой висок к виску Николая Всеволодовича, словно пытаясь прочитать чужие мысли. А что творится в голове у самого Верховенского, Николаю Всеволодовичу знать не обязательно. Стоило Петру отойти от сладкой неги, что дарил ему Николай Всеволодович, как мысль возвращается к пятерке, к Шатову, Кириллову, всем тем, что полезны или, наоборот, мешают… Петр Степанович прикусывает губу и утыкается лицом Ставрогину во влажное, липкое от пота плечо, пытаясь хоть на секунду избавиться от навязчивых идей. Ставрогин отставил бутылку, и Верховенский, исполнившись смелости, чуть укусил его плечо. – Что, вам меня за три часа не хватило? – усмехается Николай Всеволодович, пропуская холодные пальцы меж русых волос любовника. – Мне вас за всю жизнь не хватит, Николай Всеволодович, – подобострастно отвечает Верховенский. Удовлетворившись ответом, Николай втягивает его в поцелуй. Верховенский хочет выцеловать жажду смерти из Ставрогина, изгнать эту страшную тень из его глаз, даже если нет между ними любви – просто не хочет терять единственного человека, которому нужен, который дает ему знать, что хоть где-то бездарный Петруша пригодился… А Ставрогин целует все грубее, и в конце концов снова валит Петра Степановича на кровать, и Петруша старается спрятать откровенно детскую улыбку, но не может – так он рад тому, что Николай Всеволодович опять его возжелал. Ставрогин вошел в Верховенского, не внимая его стонам и всхлипам, и сразу же задвигался быстро, без всякого темпа, влажно целуя вздымающуюся грудь Петра Степановича – очень уж нравился Ставрогину бледный, безволосый торс его любовника, похожий на деталь какой-то античной статуи. Николай Всеволодович словно дуреет, ощутив, какой Петр Степанович внутри жаркий; сердце билось как бешеное, вырывалось из груди, да и Петр Степанович, похоже, в том же положении – Ставрогин прижал губы к его левому соску и так же явно ощутил частое биение, как если бы покрывал поцелуями голое, сочащееся кровью сердце. Верховенский подстроился под его ритм и приобнял за шею, изредка царапая плечи – вот, а потом сам же не вспомнит и будет ревновать… Ставрогин вбивался грубо, резко, почти уже не выходя из Петра, и так сильно прикусывал его шею, что казалось, еще немного – и потечет кровь. *** Дарья Павловна скрывалась от него, как мышь от кота, но когда Ставрогину удавалось ее словить, то уже не бежала, а изредка, коли посмелее будет, даже смотрела в глаза. Ставрогин гадал, сколько в этом было от ее собственного страха, а сколько – от особенного, таящегося в крови крепостного инстинкта. Порою Ставрогин предавался фантазиям о том, как бы он мог брать Дарью без стыда, не нуждаясь в согласии, ибо был ее законным хозяином, но теперь, десятилетиями после отмены крепостного права, отношения с женщинами, какие-никакие, приходится выстраивать. Интересно, она бы боялась сильнее, если бы знала – или наоборот, попыталась бы его спасти? Вылечить? Ставрогин не знал, но ему нравилось об этом думать. Она же такая самоотверженная, право слово, а еще очень-очень глупая – или, по крайней мере, наивная; но насколько же нужно быть наивной, чтобы выглядеть глупее Лебядкиной? Ставрогин знал, что того же самого, что было с Марьей Тимофеевной, не повторится: Дарья с ним хоть в Швейцарию, хоть на девятый круг ада – но тут вопрос, куда он попадет сначала?.. Еще загадкой было то, отчего Дарья Павловна так беспокоится о нем, не требуя ничего взамен. Беспокойство, например, того же Верховенского было объяснимо: шут не хочет терять своего господина, вот и делает все, чтобы этот господин оставался на бренной земле как можно дольше. Но Дарья-то? Что ей от Ставрогина? Неужели так широка может быть душа женская, что можно испытывать бесконечную доброту даже к самому холодному из мужчин? Ставрогин сказал «из мужчин», а не «из людей», потому что Лизавета Николаевна вполне может дать ему фору в этом вопросе. Лизавета сама по себе – невыдающийся материал: будет приятна на пару ночей, но не факт, что такой же приятности не будет с Петром Степановичем, хотя бы из-за его опыта. Но вот что в Лизе гипнотизировало, так это ее унизительная, неженская жестокость, которую она проявляла в сторону бедняги Маврикия; Ставрогин закусывал губу, представляя, какое бы удовольствие получил безвинный капитан, если бы желал сладкого позора в такой же степени, как это делает не к ночи помянутый Петр Степанович. *** Лица одни и те же, замечает про себя Петр Степанович, разглядывая пятерку. Выбивается только Эркель – но лишь из-за своей молодости; Петр уверен: еще с десяток лет, и мальчик станет таким же обрюзгшим, как и окружающие его мужчины. С дрожью в коленях Петр думал, что он сам когда-нибудь состарится, но он отгонял эту мысль, харизматично улыбаясь собравшимся. Кровью скрепить, правда, Николай Всеволодович? Мы последуем вашему совету, прольем столько крови, сколько хотите, даже когда вы возьмете свое слово назад. Петр Степанович, раздавленный, низведенный до безвольной куклы в ночи, при свете дня стремился вернуть украденную силу – каким угодно способом. Местью это попахивает, только очень странной: местью никому в никуда. Николай Всеволодович никакого внимания не обращает на политические успехи своего любовника, а Петр Степанович не из тех, кто станет свои успехи другим людям в лицо совать – ну, по крайней мере тем людям, на уважение которых еще надеется. А вот чего-чего, но уважения Ставрогин к нему никогда не испытывал. Как и любви, хмыкает про себя Верховенский, дергая плечом. Как и многих других вещей – благодарности, нежности, всяких прочих милостей… Лицо Петра Степановича корежит, и Эркель беспокойно на него оглядывается. Нужно взять себя в руки. – Иван Шатов… – Имя это скатывается с языка так легко, без какой-либо интонации, будто Верховенский только его каждодневно и произносит. Отчасти это правда: Шатов в разных контекстах постоянно вращается у Петра в мозгу, как странная, бесящая своим мельканием детская игрушка. Больно так долго думать об одной и той же вещи. Это съедает разум, медленно, капля за каплей, особенно больно кусая в те моменты, когда думаешь, что пора бы и остановиться. Эта одержимость приносит Петру Степановичу мигрени и гневные слезы, а еще бесконечные, длинные до безумия ночи – правда, где-то треть этих ночей занимает Ставрогин; за это Петр Степанович ему благодарен больше обычного. Кровью, Николай Всеволодович, кровью. А еще чем? Плотью, по́том, слезами, спермой, в конце концов, вы против всего этого не особенно возражаете; вы не из брезгливых, хоть и корчите из себя непонятно что аристократического рода. При свете дня комедию ломаете, а ночью, в постели, ломаете меня… – Извините, Петр Степанович… – Эркель, нежный мальчик, кладет ему руку на плечо и шепчет прямо на ухо: – У вас кровь на ладони… Вам не подать платок? Хватка у Петра Степановича крепкая, но в этот раз – даже слишком: злясь на Ставрогина, он и не заметил, как сжал в ладони чью-то металлическую закладку для книги настолько, что края ее впились в кожу до глубоких порезов. Встряхнув головой и извинившись, Петр Степанович обтер линейку о скатерть, отдал ее хозяину – оказалось, то был Шигалев – и принял от Эркеля белоснежный платок. Кровь расползалась по ткани жирными, безобразными пятнами, и Верховенскому даже стало немного стыдно отдавать платок Эркелю после собрания; сказал, что застирает и отдаст потом. Эркель кивнул – быстро, как болванчик, и подобострастно, как последний болван – и заверил Петра Степановича, что все в порядке. «Ничего не в порядке, – бормотал Верховенский, уперев взгляд в спину уходящего Эркеля, – абсолютно ничего». Бесенок маленький этот Эркель, бесстыжий такой, вот именно из тех, кто убивает, чтобы испытать ощущение… Верховенский трет ладонь платком, не осознавая, что лишь вгоняет ткань глубже в свежие порезы. Какой же полезный мальчик – если знать, чем его подкупить; Верховенский думает, что любовь для такой юной души – самая ценная валюта. *** «Апокалипсис читали?» Ставрогину кажется, что других книг Евангелия никто из них не знает. Николай Всеволодович как-то бормотнул Верховенскому строчку «И на камне том зижду церковь мою», пока сношал того пальцами – богохульство! – а Петруша только заморгал часто-часто, и Ставрогин отвел глаза; вот, опять не понял. Стыдно должно быть, ведь какая ирония – такому, как Верховенский, и не читать послания от Петра!.. Но при всем этом они оба знают, что Николаю Всеволодовичу не нужен партнер для интеллектуальных бесед, для дискуссий, для витиеватых рассуждений – за годы своего фигуративного царствования в самых разных кругах Ставрогин наговорился вдоволь; сейчас его вполне устраивает Верховенский, мягкая кукла, волю теряющая под покровом ночи. Очень помогал Петр Степанович своим молчаливым присутствием. Ставрогин мог лечь на спину и уставиться в потолок, а Петр Степанович будет целовать его тело, вполголоса восхищаясь, а потом и руки лобызать станет, изредка проводя языком по коже, словно собака. Особливо приятно в эти моменты запустить пальцы в его густые волосы и прижать ртом к паху, а дальше пусть делает как знает – Николая Всеволодовича не заботит. С каждым разом Ставрогину было все труднее отказывать Петру, особенно когда тот смотрит своими огромными, именно что щенячьими глазами, и ластится, словно бы приглашая почесать ему загривок. Трудно отказать человеку, который каждым своим вдохом воспевает твою красоту, даже если сам любовник отвратителен – самолюбие перевешивает. «Аккуратнее, Петр Степанович, – прошептал Николай Всеволодович, стоило Верховенскому чуть прикусить его сосок. – Не показывайте зубы раньше времени». ...Утром Верховенский наливает остаток вина в бокал и медленно пьет, сидя вполоборота к спящему Николаю Всеволодовичу; во сне у него такой невинный вид, Петру Степановичу становится тошно – хотя, может, это от вина на голодный желудок (но, с другой стороны, французы говорят, что это полезно для здоровья). Верховенский ложится рядом с Николаем Всеволодовичем, боясь его разбудить, и жмется ближе, утыкаясь носом в его плечо. Ставрогин холоден, с этим невозможно поспорить, но телесного тепла у него не отнять – и Верховенский жмурится, пытаясь почувствовать как можно больше, пока у него есть шанс. Вот чего Верховенский не знает, так это того факта, что Ставрогин уже проснулся и лишь притворяется спящим, очень ярко чувствуя каждое прикосновение своего любовника. Слегка поворачиваясь, Николай Всеволодович утыкается носом в шею Верховенского, отчего тот едва ли не взвизгивает, но молчит, пытаясь скрыть испуг. Ставрогину хочется быть далеко-далеко, не здесь и не сейчас, и точно не в объятиях Верховенского. Вспомнилась Дарья; Николай Всеволодович отмахнулся от этой мысли, думая о том, что от ее бледных рук удовольствия будет не больше, чем от вездесущих касаний Петра Степановича. С усмешкой Николай Всеволодович думает о том, что был бы совсем не против объятий смерти – и с этой мыслью вновь проваливается в сон. Верховенский поцеловал Николаю Всеволодовичу подбородок, затем, не в силах удержаться, проложил дорожку поцелуев по его челюсти до бакенбард и коснулся губами обеих скул. Николай Всеволодович улыбнулся во сне и пробормотал что-то – Верховенский не мог читать по губам, но очень хотелось думать, что имя, соскочившее с языка Николая Всеволодовича, было именно «Петя», а не «Лиза» или – вот уж этого точно не хотелось – «Дарья». Любви Николая Всеволодовича – если Николай Всеволодович еще мог, конечно, любить – к Лизавете Николаевне Петруша совсем не боялся, даже поддерживал, зная, что в этих отношениях для него местечко тоже найдется. А вот присутствие Дарьи Павловны в картине выводило Петра Степановича из себя: слишком хорошо он понимал, что Шатова может дать Ставрогину все, чего Верховенский обеспечить никогда не сможет – из пустого в порожнее переливать, конечно, весело, но до того момента, как оба любовника осознают, что это бесполезно. Вынырнув из дремоты, Николай Всеволодович втягивает Петра Степановича в поцелуй. Петруша дрожит, обнимает Ставрогина за шею, готовится принять его снова, если нужно – но, наконец-то просыпаясь по-настоящему, Ставрогин отгоняет мужчину и встряхивает головой, прищуренными глазами смотря на пустую бутылку вина. *** – Чего вы хотели, Эркель? – мягко, почти с отеческой интонацией спрашивает Верховенский, положив руку Эркелю на плечо; мальчик нагнал его после собрания и сейчас стоял, не веря своей удаче, открывал и закрывал рот, не осмеливаясь заговорить. – Я просто хотел узнать, не сможете ли вы мне вернуть… – Мальчик запнулся и покраснел, опустив глаза. Верховенский улыбнулся и жестом фокусника достал платок из жилетного кармана. – Вот ваш платок, Эркель. Обещал – значит верну. – Петр Степанович передал его Эркелю и перед тем, как попрощаться, легонько сжал его тонкие пальчики. – Говорю «до свидания» с надеждой на скорую встречу, – проговорил Верховенский, гадая, не переборщил ли с нежностью. Эркель поднимает глаза и смотрит подобострастно. Верховенскому кажется, что в этих глазах можно прочитать «Любите?».