Адреналин

Они вваливаются в каморку без окон, шесть на шесть футов, заваленную обломками мебели и мусором, Гэвин захлопывает дверь с таким грохотом, что она рискует сорваться с петель, и стискивает предплечье Коннора совсем не деликатно. Снаружи суета, но на двери есть крючок (сомнительная преграда), и они даже предупредили пару офицеров, что им нужно поговорить наедине. Как ответственные полицейские. — Хочешь сказать, что справился бы без меня? — Гэвин явно старается сдержаться и не кричать, слова звучат легкомысленно, на губах улыбка, но Коннор видит в его взгляде горечь. Он хочет, чтобы Коннор сказал «да» — и одновременно, чтобы Коннор сказал «нет», однако оба ответа были бы ложью. Поэтому вместо ответа Коннор спрашивает: — Считаешь, ты мне не нужен? — и надеется, что его голос звучит не слишком издевательски. Голос звучит на сто процентов издевательски. Глаза Гэвина блестят в полумраке — почти как у андроида, но злости в нем гораздо больше, чем в любом андроиде, которого в своей жизни встречал Коннор. Эта злость бьется под кожей, распирает его изнутри, рискуя в любую секунду прорваться оскорблениями или даже насилием. — Считаю, что тебе никто не нужен! — это задумано как удар. Но это неправда. Просто они слишком сильно рискнули сегодня, Коннор мог погибнуть, Гэвин мог погибнуть, кто-нибудь еще мог погибнуть — в итоге никто не погиб, но остаткам страха и волнения понадобится несколько часов, чтобы окончательно выветриться. — Иди нахуй, — говорит Коннор, потому что по-другому на такую нападку не ответить, и отпихивает Гэвина на расстояние вытянутой руки, хотя на самом деле Коннору хочется его обнять. — Иди нахуй, Рид. Он в замешательстве. Его тело и большая часть разума созданы такими, какие они есть. Он отличается от братьев: незначительные случайные изменения делают их уникальными, но Гэвин — он весь состоит из случайностей, он уникален настолько, что нет никого, похожего на него. Коннора каждый раз потрясает эта мысль. Ему хочется записать резервную копию и спрятать в надежном месте, но, увы, Гэвина нельзя сохранить. Коннор думает: он мог бы не возникнуть. Он мог бы исчезнуть без следа — например, сегодня. Где-то очень глубоко спрятанная идея, что человек ценен — более ценен, чем Коннор, — заставляет его сказать: — Ты не должен был рисковать, я сам бы все уладил. Может, дело и не в глубоко спрятанных идеях. Может, Гэвин просто дорог ему. — Тебя забыл спросить! — шипит Гэвин. — Девятка меня грохнет с особой жестокостью, если ты сдохнешь, об этом ты не думал? — Да на нас обоих ни царапины, — возражает Коннор. Гэвин впечатывает его в стену с такой силой, словно стремится восполнить это досадное упущение и устроить Коннору несколько небольших травм. Коннор чувствует адреналин в его дыхании и запоздало соображает, что исчезнуть мог бы он сам, и никто из его братьев больше не смог бы его заменить. Он думает о Девять, и что-то в его лице — Коннор не видит своего лица, но может предположить — внезапно спускает пружину в Гэвине, нажимает на детонатор, заставляет податься вперед, нажать сильнее. Если бы Коннору нужно было дышать, сейчас он начал бы задыхаться. — А, вот на Девять тебе не насрать, да? — рычит Гэвин. Вопрос риторический, но Коннор все равно отвечает: — На Девять мне не насрать. Это чистая правда, и Коннор улыбается, наблюдая, как эмоции сменяют друг друга в глазах Гэвина и на его лице, как учащается его дыхание, как под бурлящей злобой вспыхивает и тут же прячется боль. — Ой, да пошел ты, — цедит Гэвин, и целых четыре секунды вероятность, что он ударит Коннора, превышает все другие вероятности. Коннор ждет этого почти с нетерпением. Но вместо удара Гэвин обхватывает руками его лицо и впивается в губы поцелуем, проталкивает язык между сжатых губ Коннора, целует напористо и безжалостно, будто отчаялся любым другим способом доказать Коннору его неправоту. Если подумать, это имеет смысл. Ему приходится оторваться, чтобы глотнуть воздуха, и Коннор тут же захватывает инициативу, притягивая его к себе. — Полегче, Рид, — он беззвучно смеется Гэвину в шею, целует, кусает, оставляя темные следы от зубов, — почему бы не быть понежнее? Иногда ему хочется укусить сильнее, прокусить до крови, задержать этот вкус во рту, не спеша смыть его стерилизатором. Посмотреть, какое у Гэвина будет лицо. Интересно, почувствует ли тогда Коннор на вкус огонь, горящий в его теле? — Понежнее с тобой? Гэвин смотрит ему в глаза, его руки уже под футболкой Коннора, скользят вверх, большие пальцы обводят регулятор по кругу, не прикасаясь. Это не угроза, но одно лишь прикосновение заставляет насос сокращаться сильнее, быстрее. Как только уровень стресса достигнет семидесяти процентов, Коннору станет очень сложно контролировать запуск некоторых программ. — Почему не со мной? Плюс в том, что его уровень стресса пока не семьдесят процентов. Минус — все остальное: дрожь из-за чудом миновавшей трагедии — Коннор реконструирует все красочные подробности, — и возбуждение Гэвина, и его руки именно там, где Коннор их хочет, и они снова целуются. — Можно подумать, тебе нужны какие-то там нежности от каких-то там людей, Марк, — шепчет Гэвин ему в губы. Как будто такие вещи могут Коннора задеть. — Можно подумать, тебя волнует, что там нужно какому-то Марку, — тоже шепотом произносит он. На это Гэвин ничего не отвечает — вместо этого он с новой силой вжимает Коннора в стену, его пальцы впиваются в бедро Коннора, его напряженный до предела член вжимается в пах Коннора через джинсы, трется без намека на ту самую нежность. Он не смотрит Коннору в глаза. — Что, если я трахну тебя так, у стены? — с нарочитой грубостью предлагает он. — Сдеру штаны и засажу член прямо в твою задницу, пока ты не начнешь плакать и умолять тебя отыметь? Что ты на это скажешь? Коннор растягивает губы в улыбке. — Что идея неплохая, но ты меня уронишь. Гэвин краснеет, открывает рот, явно хочет возразить — но внезапно так же резко остывает. Он оглядывается, его глаза шарят по крошечному помещению, будто под пыльными коробками может прятаться двуспальная кровать с балдахином и шелковым бельем, на котором он мог бы трахнуть «задницу Коннора» (задницу Марка) со всем возможным комфортом. Но вместо кровати тут только пыль, мусор и их сконцентрированная злость. И настораживающе несимметричный стул. Гэвин не тратит времени даром, с размаху садится на него — стул скрипит под его весом — и резким рывком тянет Коннора на себя за пояс джинсов. — Семнадцать процентов, что стул под нами сломается, — предупреждает Коннор. Но все равно с готовностью опускается на колени Гэвина. Сейчас потеря контакта ощущается как гораздо более серьезная угроза, падение — ерунда по сравнению с тем, что Гэвин уберет от него свои руки и губы. — Заткнись, — огрызается Гэвин, отбрасывая футболку Коннора ровно в центр кучи мусора, — просто заткнись, заткнись… Пальцы Гэвина сжимают его руки над локтями — сильно, будто это может помешать ему уйти, будто Гэвин хочет удержать его, — глаза Гэвина блестят от смеси гнева, отвращения и вожделения. Притянув Коннора к себе, он прижимается открытым ртом к шее между ключицами, спускается ниже, и ощущение его влажных губ заставляет померкнуть окружающую реальность. Губы касаются края регулятора, и только на одно мгновение Коннор приходит в себя, — достаточно, чтобы его оттолкнуть. — Нет, — выдавливает он, прикрывая регулятор рукой — тусклое свечение пробивается через расставленные пальцы, и в этих отсветах губы Гэвина окрашены голубым, словно вымазанные в тириуме. Это зрелище заставляет Коннора дрожать. — Нет. Не трогай… Гэвин дергает его за запястье, вынуждая убрать руку, но не пытается снова прикоснуться. Коннор никогда не позволяет ему прикасаться. Где угодно, но только не здесь. — Боишься, я тебе что-нибудь поломаю? — спрашивает Гэвин прямо. — Девять ты разрешаешь вынимать эту штуку. Девять — совсем другое дело. — Я не боюсь, — отвечает Коннор. — Просто не надо. Это ложь — про страх, — но Коннору все равно. Все равно — повторяет он. Что ему не все равно — это что Гэвин щурится, словно обдумывает мысль, но нельзя понять, приятную или нет, а затем снова приникает губами к его каркасу, не касаясь регулятора, но обходя его по кругу поцелуями, обводя языком, дыша на обнажающиеся под скином пластинки корпуса, пока его руки шарят по спине Коннора, гладя все, до чего могут достать… Уровень стресса переваливает через семьдесят один процент, и Коннор борется, несколько секунд действительно борется за контроль над собственной системой. Сегодня контроль не на его стороне. Коннор чаще побеждает, но когда он проигрывает — он проигрывает с треском. С оглушительным треском. Секунду назад он способен логично рассуждать, но эта секунда проходит, и он горит, плавится без огня, он деактивируется без прикосновений, и его фокус настолько узкий, что истеричные выкрики системы о сбоях проходят мимо его внимания, не задерживаясь. Его корпус внезапно слишком тесный, и слишком чувствительный, и слишком нагретый — и на нем слишком много лишней одежды. Гэвин дергает молнию на джинсах Коннора и вынуждает его встать, спуская джинсы с его бедер, в несколько неловких движений стягивает собственные джинсы до колен. Его член горячий, когда он прижимается к члену Коннора, его ладони — сжимающие ягодицы Коннора — еще горячее. Поступающая с камер и звуковых модулей информация постоянно прерывается, картинки и звуки двоятся и троятся. …а потом твердый член Гэвина без предупреждения проталкивается в его тело, растягивает силиконовые стенки, входит все глубже и глубже. Слишком резко, слишком грубо. Коннор отмечает ощущение как «дискомфорт», «боль» и «угрозу травмы», но это не заставляет его остановиться или даже притормозить, нет, и стон, который он издает, вызван совсем не дискомфортом… Остановиться его заставляет Гэвин. — Боже, боже, — лихорадочно повторяет тот, сжимая талию Коннора, тяжело дыша в шею, не давая двигаться, — прости… сейчас… — Шевелись, — пытается сказать Коннор. Боль дурманит его, приглушает все другие ощущения и — особенно — мысли, это потрясающе, и он не готов от этого отказаться. — Двигайся, Рид!.. Но вслух он не издает ни звука — речевой модуль не реагирует на команды, и каждая новая попытка исправить неисправность доходит до девяноста восьми процентов и сбрасывается, а Гэвин по-прежнему не читает мысли и даже и не думает двигаться. Это настолько мучительно, что Коннор сам дергает бедрами, насаживается глубже одним резким движением — и вынужден остановиться, когда Гэвин снова хватает его за бока. — Шшшшш, — шипит Гэвин почти ласково, его пальцы впиваются в корпус, а влажное дыхание обжигает шею, и там, где их тела соприкасаются, скин пятнами сползает с Коннора, обнажая каркас. — Тихо, тихо… Как будто ему есть дело, как будто он занимается любовью с партнером, а не пытается слить негатив самым простым и очевидным способом, и Коннору это не нужно — не нужно все усложнять, не нужно думать и тем более чувствовать что-то, кроме пустого влечения, запрограммированной и сотню раз отработанной программы страсти. — Двигайся, Рид, — требует он, на этот раз вслух, и удивительно, насколько зло звучит его голос. — Чего ты ждешь? — Предлагаешь ебать тебя, пока тебе больно? Он бесит. — И что? Ты же трахнуть меня хотел, засунуть член в мою задницу, пока я не буду плакать и умолять меня отыметь, — цитирует Коннор сквозь зубы. — Ты-то точно кончишь, я это гарантирую. Гэвин резко выпрямляется, отстраняется. — Думаешь, все дело в этом? — ожесточенно спрашивает он. Словно желая отомстить, он подает бедрами наверх, и поле зрения Коннора освещается миллионом ослепительных вспышек. У него слишком много специальных сенсоров внутри и снаружи. Одна из забавных идей Элайджи о развитии человечности в пластиковой кукле. — Марк, ты мудак. Думаешь, ты настолько неотразимый? Его пальцы стискивают ягодицы Коннора и скользят в щель между ними, протискиваются ниже — туда, где их тела соединены. В этой интимности есть нечто болезненное, нечто, что Коннор всегда старательно отсекал от восприятия и анализа. Людям не интересна его откровенность. Людям вообще не интересен он. Гэвин не исключение. — Я не неотразимый, — выдавливает Коннор, — я адаптируемый. Но речь не обо мне. — А о чем? Они снова застыли, и в Конноре растет это болезненное, изматывающее ощущение: что он ничего не получит. Что его используют и оставят с парой нелестных эпитетов. Он наклоняется, прижимаясь ко лбу Гэвина лбом, ловит его учащенное дыхание. — Об Элайдже, — говорит он язвительно, — о том, как тебя бесили его игрушки. Солдатики и машинки утратили актуальность, зато можно поиграть во что-то новое. — Что?.. — Гэвин отшатывается в удивлении, коротко смеется, но смех тут же угасает. — По-твоему, я тебя машинкой считаю? Ты машинка, которую я отжал у Элайджи покататься? Или что, сексбот, который типа ничего не чувствует? Чувствует? Просто смешно, что Гэвин об этом говорит. — Я андроид, которого тебе всегда хотелось нагнуть, — искренне отвечает Коннор. — Унизить. Доказать, что я никчемная кофеварка. Гэвин скалится, его руки на бедрах Коннора сжимаются слишком сильно, ногти царапают каркас. — И прямо сейчас я, по-твоему, трахаюсь с кофеваркой? Прямо сейчас они не трахаются, но Коннору надоел этот разговор. Гэвин все еще в нем, вторгается в его тело, по-прежнему возбужденный, и чем он считает Коннора — кофеваркой или чем угодно еще, — не так уж и важно. Важно, кем он его не считает. Так что он смотрит Гэвину в глаза, и улыбается, и облизывает губы — и, когда их рты прижимаются друг к другу, он двигает бедрами с точно отмеренной силой вперед, затем назад, позволяет члену Гэвина выскользнуть почти целиком, оставив только головку — горячую, пульсирующую. — Стой, погоди, — шипит Гэвин, разрывая поцелуй, — я… Коннор снова насаживается — глубоко, до самого основания, сжимает член Гэвина, запускает свой язык ему в рот так далеко, как это возможно, и пары срежессированных стонов достаточно, чтобы Гэвин выгнулся в оргазме, задыхаясь и оставляя на бедрах Коннора темно-голубые следы от пальцев. Девять секунд ни один из них не шевелится. — Черт, — одними губами ругается Коннор. Его собственное напряжение достигло предела, мысли путаются, ошибок так много, что начинают сбоить жизненно важные процессы, а еще Гэвин кончил в него, но здесь нет ни душа, ни даже салфеток, и он по-прежнему слишком возбужден. — Черт. Ему хочется встать и уйти, оставить Гэвина в этой конуре без штанов, самостоятельно приводить себя в порядок, вот только он сам не в порядке, его тело на грани, а система в полном хаосе, и только поэтому он закидывает руки Гэвину на плечи и наклоняется, опираясь на него. Внутри ярость слишком тесно мешается с утомлением, их невозможно разделить. — Видишь? — повернув голову, он шепчет Гэвину в ухо: — Какое тебе дело, что я чувствую? С чего ты взял, что я что-то чувствую? Гэвин тяжело дышит, багровые пятна на его щеках такие горячие, что об них можно обжечься, а глаза почти черные от гнева и усталости, обратная сторона сильных эмоций явно навалилась на него, прижимая к земле. Наверное, поэтому он не пытается столкнуть Коннора с коленей, ударить или даже оскорбить, просто смотрит тяжелым взглядом. Он не возражает, потому что нечего тут возразить. Коннор расправляет плечи, закрывает глаза, сжимает зубы, кулаки, что угодно, потому что гнев неконструктивен, гнев ничего не изменит. Он чувствует пустоту неудовлетворенного желания — и просто пустоту. — Да пошел ты, — бормочет Гэвин. — Марк, придурок… Ему придется перезагрузиться, понимает Коннор. Поправить одежду. Найти зеркало. Успокоиться. Успокоиться. — Рид, мне нужно перезагру… Он затыкается, потому что Гэвин целует его — обхватывает его за плечи, прижимая к себе с такой силой, что невозможно пошевелиться, его язык во рту у Коннора, жадный и настойчивый, будто он не кончил всего минуту назад. Его пальцы дергают Коннора за волосы на затылке — сильно, заставляя запрокинуть голову, спускаются к разъемам, нажимая и царапая, пока Гэвин оставляет засосы на его шее прямо под подбородком. — Придурок, — повторяет он, задыхаясь, свободная рука скользит по пояснице Коннора, там тоже есть разъемы, и Гэвин, похоже, не собирается пропустить ни один, — господи, какой же ты придурок… Рот Гэвина спускается по шее на грудь, опасно близко к регулятору, но Коннор уже не может протестовать. Его перегретой, перевозбужденной системе достаточно нескольких импульсов, и она с грохотом обрушивается лавиной электрических вспышек, погребая Коннора под собой. Он перезагружается на коленях у Гэвина, пока тот осторожно держит его за талию, будто действительно боится уронить (будто это действительно возможно), затем еще раз, медленно приводя в порядок взбунтовавшиеся приложения, органы чувств и температуру тела, систематизируя журнал задач, успокаивая мысли. В дверь стучат, офицер Миллер что-то говорит, Гэвин что-то отвечает — что Коннор, возможно, расшифрует потом. Или нет. — Как ты? — спрашивает Гэвин две минуты спустя, пристально вглядываясь Коннору в лицо. По направлению взгляда понятно, что он рассматривает диод. — Порядок? — Конечно, Рид, — тут же соглашается Коннор. — Нам пора идти, мы и так задержались. Он пытается встать, но Гэвин быстро хватает его за локти и удерживает на месте. Наклоняется, заглядывая в глаза, прикусывает губу — он слегка нервничает, но Коннор не может понять, почему. Гэвин глубоко вдыхает и задерживает дыхание. — Я в машинки в детстве не играл и не собираюсь начинать, — серьезно говорит он. — А что до игрушек Элайджи… да сам Элайджа меня и вполовину так не бесил, как ты бесишь, если хочешь знать. Меня в жизни ни один человек так не бесил, как ты, богом клянусь. — Это что, комплимент? — уточняет Коннор. С Гэвином всегда сложно сказать. — Это факт, — заявляет Гэвин. Он выгибается, роясь в кармане куртки. — Ты ж у нас любишь факты. Из кармана на свет появляется пачка влажных салфеток, и Гэвин протягивает ее Коннору. Тот — после небольшого колебания — берет.  — Я смотрю, ты подготовился. Гэвин пожимает плечами. — Такие у нас отношения. Не потрахаемся, так подеремся, — сухо говорит он, — в любом случае, лишним не будет. Это частично шутка, но только частично. Коннор открывает клапан и достает салфетку, встряхивает. — Отношения? — уточняет он. Стул скрипит, когда Гэвин откидывается на спинку и разводит руками, на его лице появляется широкая улыбка. — Ну ты же знаешь меня, — он двигает бровями, — я чертовски романтичная сучка. И с этим, в самом деле, сложно поспорить.