Жестокие солнца пустыни Саихары

      Чужие зрачки загораются солнцами, Кокичи обжигает глазные яблоки о них, жмурится, буквально ощущая, как зрение стремительно его покидает, но не отворачивается.       Шуичи смеётся над ним.       Они встречаются (громко сказано, скорее спотыкаются) в одной из пылеющих библиотек — это огромное здание под куполом таким бесконечно высоким, что часто Кокичи задирает голову и падает на спину в восхищении. Масштабы невероятные, погода невероятная, солнце невероятное, но более всех невероятен Шуичи, такой полупрозрачный, невесомый — руку протяни, сожми его скулы, подёрнутые розовым смущением, и он исчезнет, как какая-нибудь шутка, каламбур.       — Это снова ложь, верно? — Шуичи смотрит скептично из-под изогнутых ресниц, и Кокичи не удивляется тому, что их лица находятся так близко друг к другу. — Ты снова лжёшь, Ома.       Кокичи очерчивает складки его колючего красного как кровь плаща, обнимает за шею и шепчет в забытьи:       — Правда лжива, правда — гибель.       Шуичи поджимает губы. Не выражает ни согласия, ни протеста. Кокичи валяется среди разбитых в мясо бутылок, проваливается в новые и новые пропасти, чередует карты Джокера и Туз Червей, потому что с Шуичи нельзя по-другому, потому что он сам тот ещё шулер.       Кокичи давно его раскусил.       «Хотел бы жить с тобой вечно...»       — Саихара-тяяяян, — тянет подчёркнуто женский (под стать ахогу) суффикс Кокичи, обыскивая каждый угол этого паршивого игрового поля, пока в центре не материализуется кусок мяса, одетый в форму детектива.       Шуичи напивается из тех же бутылок, что и Кокичи, только настоящим алкоголем, в то время как Ома пьёт грязно-жёлтого цвета детский лимонад. И никакого светила.       — Щуришься.       Шуичи улыбается на несерьёзный (потому что таков возраст, дети никогда не считались умными) лепет кого-то в чересчур белом костюмчике, опрокидывает истыканный мечтами о поездках вдвоём глобус, проходится осколками по трупам, расцвеченным разными оттенками розового. Кокичи не слышит, не видит очевидного, отказывается принимать свою чёртову тульпу, прижимается к ней всеми конечностями, молит о большем и устремляется куда-то подальше от убийственной школы, и плюшевых медведей, и Лунной Сонаты, которая уже в печёнках застряла. Шуичи попивает сидр на все его шутки и бесконечную болтовню, временами кивает головой, временами оглаживает спину или плечи, иногда тянется, чтобы выдохнуть прямо в лицо поскорее, пока яд не растворился в воздухе: так Кокичи умрёт медленнее, а Шуичи торопится, он так хочет выжить, он так надеется, что всё обойдётся.       — Я хотел давно рассказать, но твои шутки всё время отвлекали, — Шуичи кривится под кепкой, снимает её — на голову сразу опускается венец (настолько же блёклый своим золотом, насколько ярки зрачки его солнечные). Пальцы в охре. — Мне кажется, я опередил тебя по части лжи.       Голгофа рыдает винными водами, тёрн вгрызается в плоть девственную, у Кокичи кружится голова, пока запах тёплых пирогов с черникой разносится по всей столовой, и тогда Кокичи давится резаком — среди двух мягких бисквитов и прослойки с нежнейшим кремом. Кажется, его хотят распять изнутри, под этими двумя жестокими солнцами Саихары, как если бы его невероятное имя было невероятной пустыней, и Кокичи собрался бы погибнуть прямо в ней, ослепнув, став ещё одним розовым пятном на разбитом глобусе.       — Лжец, лжец, съел огурец, — бубнит Кокичи первое, что в голову приходит, и прикусывает пальцы, ногти грызёт, выдирает волосы, ведя никому не интересное расследование (ведь, безусловно, невероятный Шуичи настоящий детектив, обожаемый всеми главный герой, и только он может знать, кто злодей, отбрось надежду); публика не в восторге, актёр из Кокичи никудышный всё было бы по-другому не будь Шуичи в этом лучше меня, и тогда он заходится смехом Джокера, пока Шуичи тянет из кармана куртки Туз Червей. У него своих карт тысячи.       Ниточки сходятся на одной проткнутой гвоздём фотографии, пурпур бьётся безудержно в шелках помятых некогда подушек и простыней, сжатых маленькими слабыми кулачками, когда белоснежность кричала об отчаянии и молила окрасить её в золотой. Кокичи сводит на нет всё своё существование: мастермайнд нашёлся.       Правда, действительно, самая настоящая гибель.