похоронка

одинокий городок на востоке эстонии - как можно дальше от немецкой угрозы, что приближалась столь стремительно, что присвоила себе европу за довольно малое время; домик, словно новый, стоящий рядом с небольшим количеством таких же соседних, и, самое главное, синий уличный почтовый ящик - последние два слова желтыми буквами красовались на нем, на великом русском языке. середина холодного августа. территории остальных балтов уже были быстро захвачены - да и на западе эстонии уже остановились иноземцы не с совсем привлекательными идеями. литва, на самом деле, думал. думал много. он боялся социализма. даже это, вроде как, обычное, безопасное слово отдавалось в его ассоциациях с каким-то непонятным, но определенно пугающим ревом; однако, давление было оказано - теперь эта система распространилась как на него, так и на дорогих родственников. балт еще давно ненавидел как ссср, так и русских - в его понимании эти слова не особо можно было назвать одинаковыми. все-таки, сейчас лидером большой державы был человек грузинской национальности, что даже и не скрывал это. иногда литва действительно задумывался... а будет ли лучше в советском союзе, чем в германском государстве? при первом он потерял львиную долю интеллигенции, а что мог бы потерять при последнем? "а ведь у меня были все шансы на это." дверь из домика выходила на западную сторону: солнце сюда попадало лишь вечером, когда светило, спеша, покидало небо, которому еще недолго оставалось быть чистым. латвия должна была скоро вернуться из одного далекого отсюда магазинчика, который был единственный из тех, у кого пока ассортимент товаров не свелся к пугающему, как социализм, нулю. эстония, маленький сын их общего брата семи лет с интересом и ожиданием впивался в относительно новое радио, также ожидая тетю. он, право, был довольно голоден сейчас: не есть ничего на обед, как привычка, еще полностью не впиталась в ребенка. помимо темной коробки, его внимание было устремлено на дверь. лишь услышит характерный звук каблуков снаружи - сразу вскочет, обернется и побежит приветствовать, встречая немного радостный взгляд девушки. она улыбнется, похлопает черными ресницами, поставит купленный провиант на пол, придерживая его тоненькой ножкой, обнимет племянника и помахает литве; у него тоже уголки губ приподняты, вопреки шраму на подбородке, который только зажил после конфликта с советом;он тоже расставил руки, заключая в них свою семью. как всегда. но не сегодня. балт выходит на деревянную веранду. солнце отрывками слепит, но стоило лишь зайти под зону действия тени дерева - сразу ощущается какой-то прохладок, настигает слабенький ветер, ласкает по щекам и по волосам, заставляя тех немного сдвинуться. в очередной раз подходит к почтовому ящику на этой неделе: никаких новостей от брата, эстонской республики, за это время не наблюдалось. литва уже без всякой надежды залезает рукой, но вдруг ощущает - какой-то обрывок слегка потрепанной, на осязание, бумаги, также стремительно его достает. его глаза мигом, как глаза читающей довольно часто личности, пробегаются по строчкам незнакомого, но разбираемого почерка на русском языке; в следующий миг письмецо падает, чуть ли не сбиваясь с пути вдруг появившимся ветром. похоронка. "он умер." литовец редко предавал себя хотя бы мгновению слез. для него это было крайне низкое, слишком чувствительное действие, что никогда не изобразил бы правда гордый человек. а ведь он себя таким и считал. вода резко, словно аллергия при столкновении с ее раздражителем хлынула к глазам, как и ком в горле, который поспевал за нею, словно звук за светом; литва быстро ловит листочек, который чуть не улетел черт знает куда, снова перечитывает эти пугающие слова. - Боже мой, - уже давно утративший веру в Господа произносит и произносит снова, оглядываясь на домик, в котором так беззаботно, наверное, рисовал сейчас маленький мальчик, все еще следящий за входной дверью и остальными внешними звуками. слезы вмиг вытираются рукавом светло-бежевого пальто, но тут порыв ветра вздувает длинные, словно под Иисуса, цвета вареной сгущенки, волосы, прямо к мокрому лицу, заставляя их неэстетично прилипать. "скоро должна вернуться латвия." - литовец вздыхает, пытаясь хоть внешне успокоить себя, но иглою пронзает мысли, осмысление будущего часа, реакция и размазанная от тихого рыданья сестры черная тушь по лицу; воспоминания, как они в последний раз перекинулись добрыми словцами и подколами в сторону брата, ушедшего на фронт; как герой, который всегда делал все на благо собственной нации и даже обгонял финляндию, больше никогда не вернется в родной таллин, население которого сейчас также активно страдает. роковое письмецо со страшными, написанными от руки словами, теперь лежало в кармане пальто балта; он уже как пять минут дома, с красным лицом, смотрит на себя в отражении зеленого чая и пытается не предаваться эмоциям - рядом сидит семилетний племянник, который, пока что, ничего не знает. - дядь литва, тебя совет обидел? - детский, такой невинный, еще веселый голос раздается на кухне. эст смотрел на родственника с непониманием: даже ему казалось, что в его всегда негативном взгляде появилась какая-то нотка старости и даже крайней подавленности, которые резко сменяли еще полчаса назад слегка разозленный огонек в черных зрачках. - нет, не совсем. хоть и мог бы, - отвечает, с болью усмехаясь, потом поднимая слегка покрасневшие глаза на ребенка, выдавливая также и улыбку, снова закапываясь в собственные мысли. - ты, кстати, что-нибудь прочитал сегодня? - хоть как-то нужно было сменить тему - по прошлой говорить, хоть убейте, но вообще не хотелось. - ну.. начал венуолиса читать, дядь, антанаса, - эсср улыбается во все зубы, даже в их отсутствие - молочный левый клык выпал пару дней тому назад и даже не начинал расти, в отличие от его правого брата, которому осталось лишь...половинка. балт как-то, умиляясь, в ответ. - с чего начал-то? - его бросало в радость от упоминания литовского писателя, которого он сам любил и лично гордился, но черт, как же можно было забыть? в кармане лежит пронзающая похоронка, которая вылезла из головы лишь на секунду; теперь снова стыдно улыбаться. - "прости им, Господи!"... ээ.. ну, уже прочитал так-то, - племянник на миг задумывается, отводя зрачки в другую сторону, как бы вспоминая. - а! и "перепутья." мне сегодня было скучно читать, так что закончу завтра. - серьезные произведения, - балт хвалит сияющего мальчишку, но вдруг отворачивается, не в силах смотреть более; мелкие слезы, которые по-предательски подступали удалось опять вытереть. чертова гордость. - что такое? - эст уже полноправно волнуется, " как бы ничего не случилось".. - глаза болят. все нормально. стук в дверь. внимание финно-угора теперь отстраняется от литвы - наибыстро тот переносится с кухни в прихожую рядом, и, приложив необходимые силы своих маленьких рук, встречает тетушку; в руках у нее - коробка, обклеенная разными газетами, преимущественно на эстонском. встав на цыпочки, племянник обнаружил - конфеты, так еще вперемешку разные! вот знакомый фантик любимых молочных карамелек, чуть сдвинешь взгляд - вкусные шоколадные, рядом - с разными помадками. латышка тоже улыбалась, сияя; литовец же даже не вышел с кухни. в голове уже был полностью подготовлен сценарий донесения о смерти брата родной сестре, но никак не племяннику, хотя, с другой стороны, если эстонец что-то об этом узнает, то будет до конца времен винить любимого дядю во лжи, или, чего хуже, оборвет отношения вообще, оставив лишь воспоминания о детстве и кровное родство, которое никуда не убрать; балт понимал это. - литва? - девушка остановилась в дверном проеме, снимая до сих пор незамеченный пакет с остальными продуктами с локтевого сгиба левой руки и аккуратно ставит около маленького холодильника, стараясь экономно распределить купленное в нем. - что такое-то? ты кислый чет, честное слово. - она заправила упавшую светлую прядь волос на накрашенные глаза. чертова короткая стрижка. - узнаешь. - внезапно его лицо поменялось, теперь улыбка стала еще ярче, словно он ее и не выдавливал изо всех сил. - эсср, - мужчина обращается к мальчику, который втихушку вытаскивал конфеты с коробки и перекладывал их в таинственный кармашек в темно-синих шортах. ребенок резко поднимает голову, словно преступник, которого заметили стражи порядка при очередном ограблении: да, именно так он себя и видел со стороны сейчас. - ты тут посиди, ладно? - реплика встречается кратким кивком и вздохом облегчения. - нам с тетей нужно кое-что обсудить. - дабы не связывать это со своим "кислым" выражением морды, литовец громче обычного усмехается и выходит на веранду. - и? - дверь закрывается, но не до характерного хлопка; внимание сейчас обращено вовсе не на это. эстонец тут же оставил свое развлечение, будучи любопытным от природы, словно маленький котенок; он присел возле выхода из дома, воспользовавшись той самой щелью, которая обеспечивала бы нормальную "подслушку", даже не трогая конфеты, с целью не выдавать свое тайное присутствие. литовец очень тяжело вздыхает и садится за деревянный стол с опущенной тяжелой головой. - не тяни, пожалуйста. я как бы единственная женщина в доме, а вы порядок не наводите от слова совсем. - латвия очень привычно для себя язвит, подражая в действиях брату, при этом прожигая его полуненавистным, полунедоумевающим взглядом. словно его же копия, но не мужского пола. его рука проникает в карман пальто; на столе быстро появляется еще белая бумажка, где печатными буквами пронзающе написано "извещение". далее - по шаблону. уроженец какой области, республики, города, где убит и похоронен. дата, официальная печать. - ... э-это.. она, моя голубушка, мигом рот закрыла бледной кистью от шока; ее личико потемнело, как и все вокруг, а через миг хлынули слезы, сдержать которые было сложно даже для такой, воистину, крепкой женщины. латышка смотрит то на брата, то на письмо в своих руках, повторяя комбинацию действий несколько раз. литва тоже не пытался сдерживать эмоции, кроме желания кричать. на всех, на каждого поголовно. - немцы... - балтийка буквально шипит, произнося название издавна ненавистного ею трусливого народа. мужчина согласно кивает, через десять секунд дрожащим голосом прибавляя: - ненавижу. латвия цокнула, вытирая слезы с мокрого лица; все, как и было в мыслях: тушь размазалась по щекам, губам и подбородку. - я не была готова к этому, черт возьми. - мы его никогда не увидим. - ты меня сейчас удивить пытаешься? - женщина ненормально улыбнулась на миг, размахивая рукой и сведя тонкие брови к переносице. - будто я не сообразила этого и раньше. - защитная агрессивная реакция не вызвала такую же у литвы, хотя, исходя из его характера в общем, сейчас он бы мало чем отличался от сестры. но что-то пошло не так. - нет. - на "нет" и суда нет, - все-таки, девушка пытается выдохнуть, чувствуя, как ветер дует на ее мокрое и грязное лицо. - мелкому поесть нужно. - встает на подкошенных, словно ватных ногах, все еще искусно вытирая слезы. - а ему ты, кстати, как сказать собрался? - у нее не получается прийти в полное спокойствие. прибалты, пусть и могли лицемерить, подменяя настоящие чувства маской и умели этим навыком распоряжаться, но сейчас он просто не работал. вышел из строя. - я не знаю. эстония, как только заслышал шум каблуков, быстро юркнул в гостиную. терзало, терзало прямо изнутри; ребенок проклинал все, что мог - от единственных теперь родственников, близких и дальних, проклинал весь немецкий народ, каждого человека с соответствующей идентификацией, даже Господа, о котором ничего не знал, но как-то отдаленно и по-детски верил. он как мог, подавлял свое хныканье: оно бы породило подозрения среди дяди и тети. вспоминал отца. латвия еще громче вздыхает, когда брат, произнося это, встает; его руки, еще не унявшие в себе дрожь раскинулись да и заключили сестру в невзаимные объятия, которые ту же секунду были распущены. он один на веранде. из дома уже тридцать минут пахнет чем-то томатным в сочетании с мясными нотками. кажется, борщ. из головы не выходила латвия, из головы не выходил маленький племянник, из головы не выходила белая бумажка, где печатными буквами пронзающе написано "извещение". далее - по шаблону. уроженец какой области, республики, города, где убит и похоронен. дата, официальная печать. вместе с образом уже потерянного навсегда брата. кем он был? неоднозначным. то пытался в истинную демократию, то в авторитарную диктатуру. как и они все: перевороты, от более свободного до менее. определенно был сильным, да и не только духовно, что его послало воевать черт знает за что; был умным. но не всегда. на улице уже давно стемнело. литовец, облокотившись на перила, выкуривал вторую сигарету - временами плевался, так как делал это не так то уж и часто. но, кажется, с этого момента и начнет. ночной ветерок ласкал его лицо, волосы и неприкрытую шею. в доме уже с полчаса не горит свет, потому что поздно. поздно. во всех смыслах: уже поздно плакать, кого-то обвинять, даже себя; уже поздно что-то вспоминать, потому что это понадобилось бы, когда родной человек уходит на фронт. возможно, эти действия уговорили бы уже первую эстонскую республику, бывшую диктатуру пятса. дым, кажется, виновато обходит листья деревьев, что казались при едином лунном свете темными, как бы извиняясь за свой слегка ядовитый запах, через три метра растворяясь в воздухе, не попрощавшись. появляется страх зайти домой, разбудить или отвлечь от засыпания сестру, что, видимо, сейчас тоже вся в слезах. - дядь литва, - слышится взволнованный детский голосок. дверь открывается, заставляя мужчину резко повернуться, не успев надеть очередную маску полного безразличия. - эсср! детское время давно закончилось, - старший фыркает, опустив обе темные брови. - тебе нужно спать, чтобы не плестись, как овощ, целый день потом. - ты же сам не спишь, вот и я могу не спать, - финно-угор опускает свою голову, заставляя дядю наконец заметить, что все его лицо - такое же мокрое, но отражался от воды лишь лунный свет; так, наверное, космическое тело приветствовало только что вышедшего на порядочно холодную улицу. - я все знаю, дядь литва. папа умер. в душе резко, как-то по-немецки что-то цокнуло. больно цокнуло. с одной стороны - гора с плеч свалилась, даже не пришлось скрывать истину достаточно долго, но с другой.. как много стоила эта терзающая правда еще совсем молодому эсср? - мне очень жаль. ребенок бросается к дяде - крепко, на что хватает детских рук, обнимает; его поднимают выше, прижимаются к нему. слезы эста теперь на руках литвы, частично впитываются в рукава еще холодного пальто, пока его голова склоняется к груди родственника, а глаза устало и подавленно закрываются, не мешая плакать. ночное время суток действовало на кого угодно - темень делала веки все тяжелее, они закрывались, появлялась потребность в долгом отдыхе и покое. но только не на балта. он убрал сигареты подальше с глаз - хороший вариант по спасению своих легких; присел за деревянный стол веранды, за которым в бессвязном монологе сообщил латвии о семейной потере. эстония, выплеснув все свои эмоции, по-детски заснул, завернутый, насколько возможно, в ткань чужого пальто. литва не собирался спать. он не мог. не могло и его мышление просто так остановиться, покинуть голову на ближайшие десять часов, так необходимых ему в данный момент. лунный свет ярко отражался в его помутневших от сегодняшнего дня глазах; иногда становилось так тяжело, что мужчина просто не мог воспринимать свои светлые, но не седые волосы. небо отрывками было затянуто причудливыми кучевыми облаками, среди которых можно было рассмотреть то собственную территорию с каким-то лишним островком на западе; иногда - голову медвежонка, что часто мелькал на детских рисунках. ох, а он ведь и не знал, как быстро это небо перестанет быть чистым. а весь дом вспоминал, как герой, который всегда делал все на благо собственной нации и даже обгонял финляндию, больше никогда не вернется в родной таллин, население которого сейчас также активно страдает. герой - уже "первая" эстонская республика, бывшая диктатура пятса.

1941 г