Свечка

      Барон никогда не мог похвастаться режуще острым умом и с рождения не таил в себе даже зачатков блистательного стратега, однако на этот раз расчет не подводит — уже через несколько мгновений за дверью взволнованно скребутся торопливые шаги.       Настя распахивает криво висящую створку, скрипуче стенающую хуже стаи простуженных ворон, и моментально видит в его руках вожделенную цель. В лихорадочном нетерпении бросается вперед и мгновенно цепляется пакостно бурым, тусклым рукавом за крошащееся дерево.       Барон, криво ухмыляясь, склоняет голову набок, наблюдая, как она, утонув в нелепой возне, слепо, неуклюже барахтается, в спешке пытаясь бережно высвободить пойманную ткань. С грехом пополам справившись, девка, как серый мотыль, упрямо бьющий крылышками в жгучем томлении поскорее добраться до своего света, спотыкаясь, кидается ему наперерез, не отрывая глаз от заветного барахла и невнятно бормоча, голодно простирая руку: «Зачем тебе, отдай…».       Дрянная книжонка — засаленная, изгаженная, под цвет мерзостного платья — липнет к пальцам, льнет к ладони размахраченными землистыми страницами. Он брезгливо дергает плечом, будто надеясь стряхнуть пару капель жира — истрепанный томик истерзанно шелестит, Настька ахает и несется на выручку своему сокровищу.       Барон вскидывает руку, с отвращением перебрасывая гнусное скопище бумаги из одной кисти в другую, пока Настя, навалившись, топчется вокруг, встав на цыпочки, отчаянно подпрыгивая и все тоскливо твердя: «Дай, дай, ну отдай, верни…». Шершавые пальцы досадливо тычутся в его запястье, оглаживая и щекоча, а девчонка по-прежнему упорно пялится на свою отвратную драгоценность, путаясь в ногах, теряя равновесие и обессиленно, пьяно шатаясь.       Заманить ее к груде сваленного в углу, монохромно-серого тряпья — минутное дело.       Отшвырнув в сторону бульварное чтиво, скрутить, вцепиться, подмять под себя — тоже задачка на пару вдохов.       Глаза у нее моментально пустеют — будто бы от резкого броска из них разом выплеснулись все остатки задушенной жизни. Привычно порабощенная чужой тяжестью и волей, она запрокидывает голову, незряче уставившись в исшарканный теменью потолок. Сипловатое вялое дыхание спящего вскользь касается щеки Барона, когда он, наклонившись, яростно вгрызается в обветренные безвкусные губы.       Настя с равнодушным покорством переносит все — неподвижная и холодная, будто сброшенный с постамента, растрескавшийся монумент, объятый стоячими пепельными водами. Стоит лишь насытившемуся сожителю умиротворенно распластаться рядом, как она гибко распрямляется единым движением, точно молодая сочная трава — незатронутая и безразличная. Барон слышит, как она, перекатившись набок, взволнованно нащупывает скомканное скопище печатной чуши, с чиркающей сдавленной бранью скармливает наскоро скрученный фитиль скупому вонючему пламени и, подперев голову кулачком, замирает, отбросив попытки устроиться поудобнее.       Смрад чадящей ветоши плавит загустевшую было до ленивой неподвижности духоту, и та начинает вязко капать с потолка, давя на грудь и топя в смолистом полуденном пекле, точно в болоте свечного воска. Но Барону внезапно становится до одури, колюще зябко, несмотря на блестящую стрекозиную кольчугу пота и все еще судорожно частящий пульс. Словно бы опрометчивая вспышка жара разом вытопила все тепло из его крови, и теперь в освободившиеся сосуды невозмутимо сползается сетчатая стужа каменных стен и ядовитая мутность неизменного полумрака. Настя еле слышно, шелестяще бормочет, в тысячный раз катая на языке увечные сырые слова, чью пресную грязь он только что брезгливо, урывками пил из нее, и ровно теплится рядом. Чахлый свет упрямо пляшет, обжигаясь и пачкаясь в смердящем масле, по огрызкам сопливого бреда, позолачивая невзрачные страницы и грея. Темнота за пределами мнится режуще непроглядной, точно спрессованной в аспидный монолит, но спрятанный в ладонях светоч ослепляет, позволяя отрешенно замкнуться на жирном островке сияния под самым носом.       Холод внутри него из распирающей граненной ледышки превращается в струйчатый клубок сквозняков, и Барону внезапно кажется, что он растворяется, бледнеет до плоского невыразительного силуэтика, сливается с окружающим мраком и бесцветной стынью.       Настя не вздрагивает и не издает ни звука, когда он прижимается к ней со спины, стискивает, будто вознамерившись переломить надвое, распоров грудную клетку перекрестьем неразрывно, капканом сомкнувшихся рук. Она терпеливо ждет, не выльется ли эта пылкая атака в обременительное стремление поиметь ее вторично, однако, убедившись, что подобных желаний у мучителя не возникает, безучастно возвращается к чтению.