К мысу радости

Елена спустилась по широкой лестнице с коваными, похожими на кружева, перилами и прошла в ресторацию гостиницы. Было пусто: постояльцы бежали, напуганные приближающимися выстрелами; коридорные и половые — примкнули к восставшим. Опустела не только гостиница — обезлюдела вся Одесса. Топить никто и не думал, и Елена села возле самого окна от потолка до пола — туда, где немного грело февральское предзакатное солнце. Треснувшее стекло дрожало на ветру — будто зубы стучали от холода. На Елене было бальное платье, которое понадобится ей очень нескоро и которое было не жалко, поэтому она кутала обнажённые руки и плечи в несколько газовых шалей. «Как Мюрат», — думала Елена. Ужин, разумеется, тоже не подали. Она взяла ломоть хлеба из вазочки-сухарницы, принялась грызть его. «Ешь ананасы… — промелькнуло у неё в голове. — Какие уж тут ананасы!.. Из Москвы в Нагасаки…» — ей вспомнилось другое стихотворение, и она горько усмехнулась. Из Петрограда — в Москву, затем в Екатеринодар и Новороссийск. Куда теперь — она не знала, да и, может, ей суждено остаться здесь. Её муж уже второй день пытается достать билеты — всё равно куда, лишь бы покинуть город. Но пароходы забиты до отказа, а море теперь — единственный путь к свободе, ведь мятежники давно перекрыли железные дороги. На улице послышался шум. Елена выглянула в окно: три не то фабричных, не то оборванца громко спорили, размахивая руками. Один из них стоял спиной к окну, и она не могла рассмотреть его. Второй был стариком с окладистой крестьянской бородой. А третий — Елена не верила своим глазам — третий был её давний приятель. Она впервые повстречала его семнадцатилетней институткой, когда с родителями появилась на вечере в доме его родственников. Он был на год старше Елены, и они замечательно сошлись характерами. Они вместе читали Надсона, вместе же бродили по Летнему саду. Елена сочиняла ему стихи, а он круглым почерком переписывал их ей в альбом. Через два года он исчез. «Выслали», — поговаривали о нём. Только Елена знала, что он уехал сам. «Уезжаю просвещать народ, — писал он в короткой записке, — волновать и поднимать массы». А снизу в постскриптуме значилось: «Ты — моя любовь и моё счастье. Когда-нибудь я вернусь к тебе». Он, однако, не вернулся, как ни ждала его Елена. Ей пришлось выйти замуж — нужно же было как-то устраивать свою жизнь. Теперь же он стоял прямо перед ней — только тонкое стекло разделяло их — но, казалось, совершенно не замечал Елены. — Володя! — Она застучала по окну подушечками пальцев. Он наконец взглянул на неё. Нахмурился, улыбнулся, прильнул к стеклу — и побежал к крыльцу гостиницы. Хлопнула дверь, и раздались поспешные шаги. Секунды тянулись неимоверно долго. На каждый щелчок стрелки больших напольных часов приходилось по три удара сердца — громких, эхом отдающихся в ушах. Он подошёл к Елене: — Как ты… Как вы тут очутились? — Уезжаем из России, — ответила она. — А вы? — А мы строим новую Россию. — Он помолчал немного, потом, улыбнувшись, сказал: — Вы почти не изменились… с тех пор. Елена была бы рада сказать то же, да не могла. Когда-то франтоватый, теперь он носил простую крестьянскую рубаху с прорехами в нескольких местах; лицо его было выпачкано сажей. «Прощай, немытая Россия, — подумала Елена. — Забавное совпадение». — Чем вы теперь занимаетесь? – Ему, очевидно, хотелось поддержать разговор. — Пишу стихи. Эола — может, слышали? — Это что-то древнегреческое? Они снова помолчали: беседа не клеилась, хотя Елена многое желала бы узнать — но он был так задумчив и напряжён, что неловко было его тревожить. На улице опять зашумели, и Владимир вышел, бросив короткое «Прощайте». Елена осталась наедине со своими думами. Её муж владел писчебумажным заводом. Елене приходилось бывать там — пару раз, когда они приезжали в деревню. Грязь, необустроенность, болезни и бедность — всё это увидала она там и с тех пор говорила о своём муже: «Сам толст — рабочие же тощи». Помочь им она ничем не могла: приезды её длились от силы два дня, да и не знала она, что нужно делать. Спасти этих несчастных, как Болгарию от турок, — благороднейшая, прекраснейшая цель Володи вызывала в ней сочувствие. Сей же час могла Елена броситься за ним, но страшны были другие люди, которые — она слышала — и расстреливают, и вешают неугодных богачей. Вновь зазвучали голоса — теперь уже не на улице, а в самой гостинице. Это возвращался Еленин муж и вёл с собою встреченную пару знакомых. — Совершенно невозможно отсюда уехать, — говорил он, садясь за стол. Знакомые тоже садились. — «Кавказ» заполнен и уходит сегодня днём… — А мы достали билеты на «Шилку», — вставила знакомая. — Дрянной же пароходишко, — сказал знакомый. — И «Шилка» заполнена, — протянул муж. Он шлёпал губами, как шлёпают по воде колёса пароходов. Елена взглянула на его уши — как она и ожидала, они, маленькие и сморщенные, ей не понравились. Вечерело. Елена зажгла свечку — электричества не было, и приходилось довольствоваться тусклым огнём. Долгая беседа о пароходах — стрелка часов отмерила половину циферблата — скучная, как и все разговоры с петроградскими знакомыми, наконец прекратилась. Муж Елены, видимо вспоминая былые столичные привычки, воскликнул: — Человек, вина! — Да ведь никого нет, — раздражённо произнесла Елена. Он пропускал звуки в слове «человек», и такое неуважение к другим — пусть и людям много ниже его по положению — отчего-то коробило Елену. Муж насупился, переплёл холёные пальцы, посмотрел в темноту за окном и сказал: — Ну, опять идти надо. Чёртова революция! Он вышел из гостиницы; знакомые тоже распрощались с Еленой. Будто гроза гремела на улице — только гроз не бывает зимою. Это слышались выстрелы. Они пока звучали далеко, где-то за городом, но всё же неумолимо приближались. Наверно, Елена должна была быть благодарна мужу: всё же он подвергает себя опасности. Только ей не хотелось бежать из Одессы — возвращаться к прежней размеренной жизни, в которой каждый день, да и каждый год, похож на предыдущий. Когда-то она написала стихотворение о Неве — как река, закованная в гранитные набережные, выходит из берегов, бушует, но после опять покоряется сдерживающему её камню и успокаивается. «Миленький пейзажик», — говорили Елене; а между тем вся её душа, рвущаяся на волю, была в этом стихотворении. Недолго пробыла она в одиночестве. Кто-то постучал в окно, но на улице было темно, и, даже прижимаясь лицом к стеклу, Елена ничего не видела. Сильные пальцы схватили её за плечо, и тяжёлое дыхание щекотало висок. — Елена, послушайте. — Она узнала голос Володи и обернулась к вошедшему. — Вы должны уезжать отсюда. Сегодня ночью эту гостиницу будут грабить. — Уезжать? — переспросила она. Даже в полумраке Елена видела добрый взгляд Володи — её муж никогда так не смотрел на неё. Ей живо вспомнилось прошлое, которого было не вернуть. — Но если я не хочу уезжать? — Тогда вас, наверно, убьют… Пожалуйста, уезжайте! Она порывисто протянула ему руки и прошептала: — Ведь сейчас всё меняется, и жизнь должна измениться? — Должна… — он словно угадал, что она хотела сказать. — Тогда забудемте эти два года, будто их и не было. Ты — вернулся ко мне, как и обещал, а я — пойду за тобою хоть на край света! — Ты уверена? — Он сжимал кисти её рук и, кажется, улыбался. Она не знала, полностью ли уверена она в том, что дело революционеров — благое дело, но точно была готова идти за Володей. Да к тому же от осознания того, что её существование наконец-то изменится, станет полноценной жизнью, захватывало дух. — Уверена, — ответила Елена, — хоть на край света! И через несколько минут они шагали под звёздным небом — как раньше, держась за руки.