Белый волк

      Острие меча коснулось кожи чуть ниже линии подбородка, целясь в крупную артерию, названную «сонной» отнюдь не по воле романтических бардов: малейшее неверное (или, напротив, верное) движение, и при самом лучшем раскладе всплывшая из задворок сознания заклинание-молитва неизвестным богам лишь поможет даровать вечный сон чуть быстрее. Геральт задержал дыхание и несколько запоздало прикинул, что звякнувший о каменный пол выбитый меч находится гораздо дальше прижатой чужим тяжелым ботинком руки – не дотянуться. - Три-три, - серые глаза, прошитые тонкой сеточкой красных капилляров, - последствие одной из не совсем удавшихся мутаций – на одно, почти неуловимое мгновение потеплели, пока их обладатель скривил уголок губ в довольной усмешке. Геральт ответил соответствующей. - Предлагаю обойтись без реваншей, - Джон кивнул, соглашаясь с предложением, убрал меч, поднялся сам и протянул руку, чтобы помочь подняться побежденному. Не то чтобы Геральту действительно требовалась помощь, но в товарищеских поединках существовал неписанный этикет, скрепляющий приятельство после того, как такой товарищ оставит на тебе несколько внушительных гематом, заплывший глаз и ушибленный после жесткого падения затылок. Молодые, непотрепанные большой дорогой выпускники Каэр Морхена на пороге вольного ведьмачества горделиво и совсем еще по-детски играли в правила, которые, как им казалось, действуют и во взрослом мире - мире, готовом вот-вот принять юных, горячих голов, жаждущих славных сражений и баллад в свою честь. Геральт машинально потер шею, поднимая с пола меч. - Отличное завершение, не находишь? – Джон смотрел, как рассеивается поздневесенний, раздраженный, необычно яркий закат, преломляющийся на колонны и каменные плиты открытой площадки, выбранной для последней схватки в качестве учеников; и неясно, кому было адресовано обращение, к солнцу или своему беловолосому другу, давно привыкшему, что на некоторые вопросы Джона отвечать совсем не обязательно. Когда день подойдет к концу, и Каэр Морхен погрузится в угрюмую, скрипящую старым деревом и сквозящую прохладой ночь, Весемир приведет очередных выпускников в богорощу, где они принесут клятву, официально закрепляющую статус ведьмака.       "Слушайте мою клятву и будьте свидетелями моего обета! Ночь собирается, и начинается моя служба. Она не окончится до самой моей смерти. Я буду жить и умру, исполняя свой долг. Я — меч во тьме, я — щит, который охраняет царство людей. Я отдаю им свою жизнь и честь в эту ночь и во все грядущие!"       Едва приступив к обучению в Каэр Морхене, Джон знал ее наизусть. В глазах друга, некогда чистого серого цвета, глазах, в которых не раз плескалась штормовым океаном боль и отупляющая, ломающая изнутри усталость, Геральт ни разу не видел сомнений в том, что рано или поздно наступит ночь, когда богороща примет к бесчисленному множеству ранее услышанных еще одну клятву северянина. В противоположность другу Геральт каждое утро начинал с мысли о том, что вряд ли протянет до вечера, но в итоге вот он: выцветший, загрубевший, но живой, и был бы единственным из своего набора, если бы однажды в замке не появился четырнадцатилетний Джон. Для Каэр Морхена, пристанища брошенных, отнятых, предназначенных, заблудших и падших, это был редкий прецедент – доброволец. В школе Волка не было принято расспрашивать о прошлом. Принимая будущую судьбу ведьмака (если повезет, конечно), ученики отрекались от своих семей, титулов, ошибок и побед, зачастую от имени. Но человек, по собственной воле вверяющий себя совсем не легкому ремеслу, вызывал повышенный интерес. Никому, впрочем, так и не удалось выпытать о Джоне что-то сверх рассказанного им самим: родился далеко на севере, рос в большой семье, рано решил посвятить свою жизнь уничтожению монстров. Даже Геральт, которого северянин спустя некоторое время после знакомства искренне называл другом, знал немногим больше. Джон никогда не упоминал имен своих братьев и сестер или родителей, не рассказывал о стычках с тварями, после которых мог принять решение уйти в Крепость Старого моря, или о взрослении (все-таки в отличие от многих мальчишек, выросших прямо здесь, в замке, у Джона была трепетная привилегия – память о жизни “до”), но как-то обмолвился, что старший брат и воспитанник их отца называл его Белым волком. Геральт тогда спросил, связано ли это как-то с тем, что Джон ушел в ведьмачью школу, выбравшую себе символом именно этого хищника. - Нет, - чуть помедлив, ответил ему Джон. К тому моменту уже все с удивлением успели заметить, что северянин умудрился победить Геральта в немногословности и задумчивости. - Тогда почему? - Расскажу, когда покончим со всем этим.       Солнце практически скрылось за неровной линией горизонта. Геральту не пришлось напоминать о давнишнем разговоре: Джон как будто сам все эти годы ждал той минуты, когда сможет поднять к догорающему закату еще один, несомненно, самый важный осколок своего прошлого, и продемонстрировать его, заигравшего тревожными, алыми отблесками, другу – смотри, какой. - Когда-то давно мы с братьями нашли в лесу мертвую лютоволчицу, а рядом с ней – новорожденных детенышей, ровно столько, сколько нас в семье было. За вычетом меня. Мы уже собирались уходить, но я вдруг услышал в кустах подозрительный звук, и нашел еще одного, немного отбившегося от стаи щенка. В отличие от своих братьев и сестер, он был белым, – пауза, ожидаемо затянувшаяся, с каждой секундой все больше походила на останавливающееся перед грозой мгновение: густое, вязкое, разреженное смутным предчувствием. – Я родился бастардом Эддарда Старка, Геральт.       Впервые за долгое время Геральт был в чем-то уверен: их с Джоном дружба скреплена наперед на многие годы.       Весемир склонил головы стоявших на коленях перед старым чардревом учеников, без пяти минут бывших. Геральт с юношеским скепсисом относился и к красным, и к Новым, и к Старым, и вообще к каким-либо богам, но когда его спросили о месте посвящения, ответ не заставил себя ждать. Утром Джон уехал на север, а Геральт – на юг. Как давно это было.

***

- Господин ведьмак? Все в порядке? – тоненький голос девушки, тщетно пытающейся сдерживать слезы, выдернул ведьмака из нахлынувших воспоминаний. Геральт вернул внимание собеседнице. - Я не убиваю людей, Лилли.       Нижняя губа девушки задрожала. Лилли опустила голову и начала тереть и без того опухшие, покрасневшие глаза, позволяя себе всхлипнуть ровно один раз. В желтых глазах ведьмака, от которых на севере шарахались чуть чаще, чем где-либо, не появилось и разбавленной капли сочувствия – это только в сердцах, не блокированных мутациями, рассказанная девушкой история не могла не вызвать соответствующего эмоционального отклика. Одна из многочисленных то ли жен, то ли дочерей спятившего отшельника, боявшегося своих новорожденных сыновей как бог, построивший свою власть на насилии и скорби. Едва кричащих мальчиков успевали первый раз искупать, он относил их в лес на растерзание диким животным и холоду. Немудрено, что для Лилли (и, наверняка, всех женщин в доме этого безумца) отец ее новорожденного ребенка был настоящим монстром, которых ведьмаки и должны были истреблять. С чего вдруг несчастной, опечаленной и такой юной матери понимать, что ни один из ведьмачьих мечей нельзя окропить человеческой кровью, за которую заплатили звонкой монетой. - Джон, маленький мой… - ведьмак наконец понял, отчего вдруг смазанные картинки из памяти ненадолго заиграли потускневшими красками. По воле судьбы, способной померяться черствостью с желтоглазыми мутантами, еще один Джон-северянин сгинет в белоснежном, ледяном коконе, не оставив после себя и призрачного намека на былое существование. Геральт поднялся чуть резче, чем планировал: ножки тяжелого, заляпанного трактирного стола скрипуче разрезали обыкновенную для Севера тишину подобных мест.       Пора уходить отсюда.       Возвращаться на юг, где ведьмаку проще найти работу, где за каждым твоим шагом не тянется тень невыполненного обещания помочь.

***

      Игритт появилась в письмах неожиданно, но сразу поставила себя так, как будто всегда была между чернильными или графитовыми строчками, оживляющая беспокойным огоньком лаконичную, сухую сводку очередной порции новостей, больше походившую на новую черновую главу трактата о монстрах севера. У ведьмачьего ремесла немало "слепых пятен" и большая их часть - это недостаточно изведанные территории с их нечеловеческими обитателями, описанными в пыльных талмудах несколькими скупыми строчками и скорее походившие на миф престарелых нянек. Например, морские чудовища на юге. Север же сам по себе - одно большое, белое пятно. Энтузиастов, горевших любопытством истинного ученого восполнить пробелы, практически не было, и Джон к ним тоже не относился. Но он горел самим севером, чем озадачивал своего друга. Раньше Геральт думал, что Джон изводит себя тренировками только чтобы разорвать болезненные жгуты прошлого, врезающиеся в горло и мешающие свободно дышать, однако достаточно быстро понял свою ошибку. Остервенелость, с которой Джон вгрызался в учебу, диктовалась желанием вернуться обратно как можно скорее. Иной вариант никогда не рассматривался. Геральт не спрашивал прямо и, честно говоря, сомневался на счет изначальной причастности Игритт, но после появления этой рыжей охотницы на бумаге перестал блуждать мыслями по чужим секретам. В конце концов, друг отвечал солидарным уважением.       Игритт и Джон пропали вместе с переставшими приходить письмами. Геральт не сразу обратил на это должное внимание: насыщенная жизнь ведьмака предоставляет не так уж и много времени для упражнений в каллиграфии. Если бы не сугубо профессиональный интерес, иногда возвращающий к содержанию последнего письма, ведьмак обеспокоился бы еще позже. "... ни с чем подобным я раньше не сталкивался, Геральт. Сомневаюсь, что когда-нибудь перестану удивляться разнообразию мерзких тварей, плодящихся здесь в подозрительном количестве (особенно в последнее время). Забавно, да? Даже в Каэр Морхене уверяли, что настоящие заботы ведьмака начинаются не раньше Речных земель".       Как бы далеко любой из представителей ведьмачьего ремесла не забредал в своих странствиях, слухи о нем рано или поздно разлетались до Дорна и Вольных городов. Когда Геральт перестал слышать и привычно нелепые сплетни о том самом Белом волке (после выпуска Джон достаточно быстро снискал славу немного странного даже по ведьмачьим рамкам одиночки), отправился на север.       Игритт нашла Геральта прежде, чем он, едва появившийся на неприветливых, холодных землях, успел обдумать следующий шаг. Ведьмак, знавший охотницу исключительно по описаниям из писем, представлял ее совсем иначе. В мире, где эталоном красоты считались огненные жрицы, чародейки и королева Серсея, Джон называл эталоном нескладную, полудикую рыжую девушку. Впрочем, потребовалось не так много времени, чтобы понять "почему": терпкая дерзость, несгибаемый дух и острый язык застилали глаза на любые внешние шероховатости. За несколько месяцев им не удалось найти ни единой зацепки, свидетельствующей о том, что Джон жив. Геральт достаточно давно свыкся с суровой правдой своей профессии: история знает слишком мало примеров ведьмаков умерших естественным образом. Как бы ему не хотелось примерять на друга столь безрадостную, но закономерную кончину, он был к этому готов. А Игритт - нет. Если бы не охотница, совместные поиски завершились бы еще раньше, но рьяное упрямство влюблённой в Джона девушки, не позволяющее сдаться, умудрялось пробиться сквозь отстраненное смирение Геральта. Впрочем, и этого надолго не хватило.       Пока общее дело скрепляло, ведьмак и охотница не то чтобы часто ругались или спорили, но в тот день, когда совместная зыбкая дорожка окончательно зазмеилась двумя разными путями, избежать ссоры не удалось. Точнее, с Геральтом ссорилась Игритт. Ведьмак молча выносил обвинения в изнеженности югом, предательстве дружбы и дырке вместо сердца, которое наверняка вырвала из груди какая-нибудь черноволосая, злая ведьма для своего отвратительного зелья. Но прежде чем уйти, охотница бросила слова, которые грозились остаться в той самой дырке-пустоте до конца дней ведьмака: - Теперь ты Белый волк, Геральт. - Что ты сказала? - Игритт раздраженно фыркнула, но подавить грусть в недовольно сверкающих глазах не смогла. - Вы ничего не знаете, ведьмаки.

***

      Плотва забеспокоилась на мгновение раньше, чем Геральт услышал плачь. Потрепав кобылу по шее, чтобы успокоить, ведьмак спешился и обострил слух. Ребенок. Нет, не ребенок, совсем еще младенец, и его тоненькому, писклявому голоску не вторил крик матери, призывающей на помощь. Возможно, мать уже мертва: плачь доносился глубоко из леса, погрузившегося в плотную, густую ночную темноту, сквозь которую не пробивался робкий снежный отблеск. Для острого ведьмачьего зрения, впрочем, проблем это не создавало. Оставив Плотву привязанной, ведьмак бесшумно, но быстро двинулся к разрывающемуся в плаче младенцу, прислушиваясь к подозрительным шорохам вокруг. Геральт не нашел ни следов крови, ни трупов, и лес отвечал такой благоговейной тишиной, словно старался усыпить ведьмачью бдительность. И у него почти получилось. До маленького, плачущего свертка, оставленного на невысоком пне, оставалось пройти всего ничего, но, сделав еще один шаг, ведьмак замер, будто пораженный заклинанием оцепенения. Резко стало холоднее. Геральт по-прежнему не слышал ничего странного, но тем невероятнее казалось то, что предстало перед глазами. Ведьмаку доводилось раньше видеть замерзших насмерть людей: почерневшие кончики пальцев, волдыри с мутной жидкостью, заледеневшие под две стекляшки глаза, синюшная, слезшая кожа с будто прорисованной краской сеточкой вен и, самое главное, неподвижно нашедших свой покой на земле. Такие не поднимались на обе ноги и не выходили из-за деревьев, двигаясь без единого звука, обманывая тонкий ведьмачий слух, не прорезали темноту глазами настолько яркой синевы, что, кажется, могли слепить не хуже дневного солнца, подвижными как у живых. Такие не должны были выглядеть, будто их тело филигранного выткано искусными руками богов из тончайших, ледяных нитей, повторяющих контуры мышц и суставов - все равно что уметь смотреть сквозь кожу.       Геральт, все еще спеленутый беззвучием, не мог подобрать определения тому, что видит. "…ни с чем подобным я раньше не сталкивался, Геральт."       Но точно знал, что такой монстр не должен существовать. А еще - и это волновало в разы сильнее - что даже с ярко-голубыми глазами, волосами белыми, как у самого ведьмака, и совершенно другим телом, не из плоти и крови, Геральт узнает его - некогда обладателя мягкого, серого взгляда и чуть вьющейся, темной копны на голове.       Тварь, бывшая некогда Джоном, бастардом Эддарда Старка, ведьмаком, другом, возлюбленным, забрала плачущего младенца и с невероятным проворством скрылась в лесу. - Зараза.