Опухоль

За все то недолгое время, что они были вместе, он часто орал, что Ральф может пойти нахрен со всеми своими заморочками и заёбами, что ему насрать, как там он чувствует и что думает и, если он-Стервятник опухоль, то он сожрёт его со всеми внутренностями и потрохами. Чаще всего Ральф держал себя в руках и никак не реагировал на эти вспышки агрессии и злобы, но иногда тоже срывался и орал, что надо было резать, резать по живому ещё тогда три года назад в Доме, когда он решил выездом в Наружность прояснить пропажу Крёстной. Он кричал, что очень, просто невероятно жалеет, что не вышвырнул его там одного у тёмных гаражей в шортах и майке.       — Не пизди. Жалеет он, — фыркал Стервятник, — у тебя стоял так, что из ушей пар валил. Ральф всегда терялся перед грубостью, что выскакивала из его губ, как чёрт из табакерки. Терялся, замолкал и уходил к себе в комнату, где сидел или стоял, скрестив руки на груди, и молча смотрел в окно. Рекс, чувствуя вину, приходил и шептал, и уговаривал, и говорил всякие милые словечки, и даже пел песни на гнусавом французском. Говорил как сильно он любит и повторял это слово снова и снова. Соглашался, что он злокачественная опухоль и, как истинный паразит, отпускать своего хозяина никуда не намерен. А потом всё повторялось по кругу, и однажды Стервятник не выдержал и, проорав что-то матерное и обидное, ушел, шарахнув дверью со всех сил. Жил в угаре и злобе, мстил ему за каждое слово, заводил кучу связей, чтобы после первой же ночи разорвать их, понимая, что всё не то и не с тем. Он решил не возвращаться целый год, наказать Чёрного Ральфа за ослиное упрямство, за своеволие, за эти постоянные завывания про свой возраст и за молчание. Через восемь месяцев он решил, что год это слишком много и пора бы уже прекратить изображать оскорбленную невинность. В конце-концов он же опухоль, а опухоли не привередливы, они состоят из простейших клеток. Оттягивая момент возвращения, он решил навестить Макса и Рыжую. Видя, как в глазах брата промелькнуло удивление, страх и облегчение, он испугался, сам ещё не зная чего.       — Ты ушёл от него сейчас? — Макс спросил, даже не обняв. — Знаешь, Рекс, ты, конечно, мой брат, но даже для тебя это слишком… Он не дослушал, развернулся и ехал сутки напролет, потратив все свои деньги на такси. Он обыскал весь дом, от подвала до чердака, он перебудил соседей, требуя от них ответа. И он нашел его на больничной койке радиологического отделения. Он не помнил, как уговорил сторожа пустить его на территорию больницы, что говорил дежурным медсестрам в четыре часа утра, но теперь он сидел у кушетки и смотрел на него. Смотрел и не узнавал. Посеревшая кожа, ввалившиеся щёки, заострившие линию скул, губы, посечённые мелкими штрихами морщинок. Жалкое подобие того, кого прошлой осенью он целовал и называл толстолобым упрямцем. Он разулся и босой, чтобы не разбудить спящих, потащился на пост и смотрел бешеным взглядом на дежурного врача пока тот не сжалился над припадочным парнем, сказав ему правду. Сидя на полу больничной палаты, Стервятник спрашивал себя, как он мог забыть, что слова имеют значение. Как можно быть таким дураком, чтобы поверить в то, что если снесли сам Дом, то произнесённое уже не имеет над ними власти?! Он целовал Ральфу руки когда-то сильные и крепкие, которые могли быть и нежными и требовательно-грубыми, но никогда жестокими. А теперь они походили на иссушенные птичьи лапки. Он гладил его по волосам, не знавшим седины, а теперь припорошёнными снегом, он умолял простить его. Он кричал, срываясь на шепот, что не сможет без него, что стоит Ральфу сдохнуть, как он тут же влезет в петлю или раскроит себе руки от запястий по самые локти. И бритва у него всегда с собой, ведь он же Крыса, а не безвольная подстреленная Птица. Это будет вина Чёрного Ральфа! Это всё он виноват, он — упёртая скотина, даже теперь не желающая открыть глаза и сказать ему хотя бы ругательство!       — Не убивайся, сынок, — санитарка, моющая пол вздохнула, возя шваброй в углу, — он под морфином. Он тебя не слышит. Утром недовольный врач, сообщил ему, как единственному, кто за полгода поинтересовался этим больным, что счёт идет на дни, а может даже на часы. К сожалению, опухоли пока побеждают гораздо чаще, чем врачи.       — Я его опухоль, — он вцепился в безжизненную руку Ральфа, сжимая холодные пальцы, — только я могу дать ему разрешение умереть! Местный Паук покивал, он в этих стенках, напитанных отчаянием, видал и не такое. Надо прислать сестричку с успокоительным в палату после обхода.       — Ты не можешь так просто взять и сдохнуть! Не можешь взять и сбежать от меня. Я тебя где угодно достану! Чёрные ресницы дрогнули, и он, позабыв свою бессильную злобу, скулил, умоляя его открыть глаза и посмотреть на него. Ещё раз, хотя бы ещё один раз. Это был всё тот же взгляд инквизитора, от которого трепетала добрая половина Дома, а другая половина старалась вообще не смотреть в лицо Р Первому. Эти глаза вгоняли его в жар, разгоняя сердце в бешеный темп так, что закипала кровь и шумело в ушах. Он боялся и любил этот взгляд. В самые сокровенные минуты он просил Ральфа не смотреть, не мог переносить этой сосредоточенной внимательности. Он старался не плакать, гладил ладонью по щеке, боясь причинить боль, и пытался сказать, проглотив колючий ворох бесполезных слов.       — Я же опухоль, Ральф. А опухоль она всегда возвращается, ты же знаешь? Он так хотел, чтобы Ральф соврал ему, что поправится, как взрослые врут маленьким детям о том, что никогда не умрут. Чтобы он на мгновение почувствовал себя невиновным, что эти месяцы он прожил с пользой, а не в мстительном угаре. Он хотел услышать слово, одно единственное, что тысячи раз сам говорил ему, но ни разу не произнесенное Ральфом. Он хотел получить прощение.