Контраст

      Было почти девять утра, когда Се Лянь, старавшийся все это время расслабиться и не думать ни о чем плохом, в итоге, разнервничавшись, сдался, и, поднимаясь с кровати, тем самым освобождая Хуа Чэна, на котором все это время лежал, оповестил:       — Я пойду.       — Уже? — Хуа Чэн удивленно приподнял бровь, в его голосе явно сквозило разочарование.       — Наверное, скоро должен вернуться Хэ Сюань… — Се Лянь неловко улыбнулся. — Да и я порядком задержался здесь.       Они, уже полностью одетые, около двух часов просто лежали рядом, смотря недавно вышедшую дораму на телефоне Се Ляня, комментировавшего ее крайне мало, хоть он и был, надо признаться, увлечен происходящим на экране — сюжет вкупе с превосходным актерским мастерством делали свое дело. Иногда он обращался к Хуа Чэну, который оперся о подушку, прижатую к спинке кровати, и позволил Се Ляню устроиться на собственной груди, однако тот, хоть и поддерживал в каких-то мыслях, все же казался немного отстраненным, будто совсем не заинтересованным в дораме. Он накручивал волосы Се Ляня себе на пальцы, иногда спускался ниже, щекотно проводя ими по шее и ключицам, а вторую руку положил на чужую грудь, сминая складки мягкого свитера.       Между временем окончания дорамы и моментом порыва Се Ляня уйти прошло не больше десяти минут. Почти под самый конец просмотра ему позвонили, но Се Лянь так быстро отклонил вызов, что Хуа Чэн не успел даже прочитать имя контакта. Зато он заметил, что после этого звонка чужое настроение явно переменилось. Все началось с длительного молчания, а закончилось тем, что Се Лянь собрался уходить — совершенно внезапно.       — Гэгэ может оставаться здесь столько, сколько пожелает, — запротестовал Хуа Чэн, поднимаясь следом за Се Лянем и наблюдая, как тот начал спешно собираться. О Хэ Сюане волноваться не стоило — тот не вернется до тех пор, пока ему не… Разрешат. Просто они так договорились. Просто Хуа Чэн обещал сводить за свой счет KFC, если Хэ Сюань не будет препираться и сделает как его просят. — Тем более, сегодня выходной.       — Нет, правда, — Се Лянь накинул на себя куртку, застегивая ее — и из-за того, насколько движение вышло резким, он едва не прищемил самому себе подбородок. — Мне очень нужно идти. Прости.       — Ох… Гэгэ, не извиняйся, — Хуа Чэн покачал головой и подошел ближе. — Я надеюсь, у тебя все хорошо? — смотрел внимательно, серьезно, в какой-то степени даже пугающе, и Се Лянь почти сломился под этим взглядом, но…       — Да, не переживай насчет этого, — заведя руки за шею Хуа Чэну, притянул к себе, оставляя на его губах мимолетный поцелуй, и почти сразу отстранился, делая неуверенный шаг назад. — Ну, я пошел? — Се Лянь же смотрел так пристально, будто старался на всю оставшуюся жизнь запомнить черты лица, вплоть до мельчайших деталей: едва заметной родинки рядом с ухом, обычно скрытой за волосами, темных синяков, выделявшихся на белоснежной коже, под глазами и длинных пушистых ресниц — любая девушка бы позавидовала таким.       — Да?..       Се Лянь развернулся, выходя из комнаты, но, стоило ступить за порог, как его тут же остановили, схватив за руку. Однако оборачиваться он не стал.       — Гэгэ… Не уходи.       Хуа Чэн держал не слишком сильно, поэтому Се Лянь легко высвободился, все еще не поворачиваясь, чтобы не видеть Хуа Чэна… сейчас, чтобы не сдаться и на самом деле не остаться здесь. Здесь так безопасно, так хорошо, так тепло — здесь ты понимаешь, что тебя любят и принимают… Любым. Наверное, эта маленькая комната в общежитии стала настоящим домом.       Но ему нельзя оставаться.       — Прости. Поговорим при следующей встрече, хорошо? — несмотря на то, как уверенно и даже весело звучал сейчас голос Се Ляня, сам он был отнюдь не рад такому расставанию; судя по реакции Хуа Чэна, тот чувствовал ту же тревогу, что и он сам, причем Се Лянь понятия не имел, почему сердце так бешено билось; в душе засело странное, неприятное предчувствие.       — Напиши мне, когда будешь дома, — с этими словами Хуа Чэн медленно закрыл дверь.       Услышав позади себя стук, Се Лянь дрожащими руками достал наспех засунутый в карман телефон. Конечно, Се Лянь пытался игнорировать все поступающие вызовы, коих в конечном счете оказалось целых двенадцать, но, чем чаще звонили, тем ужаснее ему становилось. Итак, это был первый раз, когда Се Лянь на так долго уходил из дома без разрешения.       Вчера вечером, во время очередного скандала, он буквально вырвался из отцовских рук и, одевшись так быстро, как только смог, выскочил на улицу, слушая, как громко за его спиной кричат родители, чтобы он вернулся, иначе будет хуже. И это чистая правда — Се Лянь знал. Но он был так зол, что не мог оставаться на месте и продолжать вести бессмысленный… Диалог. Хотя и диалогом это назвать было сложно.       И собирался вернуться. Однако сначала ему не дало это сделать паршивое чувство ненужности в собственном доме, потом — злоба, искренняя ненависть, нежелание в этот раз подчиняться, потом — настойчивость Хуа Чэна, потом — чувство вины, потом — еще чувство вины, усиливающееся с каждым проведенным не дома часом и каждым пропущенным звонком, потом — ㅤㅤ ㅤ.       Се Лянь чувствовал ㅤㅤ ㅤ, и эта ㅤㅤ ㅤ сжирала его полностью.       И, чтобы избавиться от ㅤㅤ ㅤ, нужно развеяться. Переключиться на что-то другое. Возможно, это поможет ему вновь начать думать, вновь ощутить что-то кроме ㅤㅤ ㅤ. Лучшим способом избавиться от ㅤㅤ ㅤ было вернуться к Хуа Чэну, прижаться к нему, пообещать никуда не уходить — никогда больше, но… Се Лянь понимал: это все только испортит. Он не должен знать. Се Лянь и так втянул его в то, что не должен был втягивать. И так глупо, так наивно ему лгал, когда говорил, что они смогут поговорить при следующей встрече — не смогут. Наверняка не смогут. Конечно, нужно надеяться на лучшее, но после того, что резкая боль как ты мог такое скрывать от нас от оставшегося на губах ты считаешь это нормальным? удара, боль ты связался не с той компанией — еще раз — в руках от разве я тебе не говорила, чтобы ты не смел так себя вести? сильного сжатия и голове, приложенной сейчас для тебя главное — это учеба, а не глупые… тьфу… мальчишки к стене, и снова — боль в натянутых на руку позорище! волосах, и сердце — тук-тук-тук почему я об этом узнал даже не от тебя? — стучит быстро, и тревога мы не так тебя воспитывали растет, и слезы невольно наворачиваются на что мне теперь говорить родственникам? глаза,       произошло, по возвращении домой оставалось ожидать лишь худшего.       Он сделал несколько быстрых шагов по коридору — и сорвался на бег, пулей вылетая из здания общежития. Проходящая мимо компания лишь удивленно посмотрела ему вслед, пожимая плечами.       Оказавшись на улице, он и не думал останавливаться: наоборот, пустился по тротуару, иногда скользя по нему, не обращая внимания на покрытый корочкой тонкого льда асфальт — плевать, даже если упадет, — и подставляя лицо ледяному ветру. Погода далеко не плюсовая, в последние дни ударили довольно сильные морозы, но сейчас это нисколько не волновало.       Хотелось разорвать на себе одежду, скинуть ее, особенно неудобно болтавшийся на одном плече рюкзак, чтобы движения давались свободнее, но у Се Ляня все еще оставался хоть какой-то рассудок — поэтому он просто продолжал бежать. Так быстро и так долго, насколько хватило его легких,       и даже когда дышать стало практически невозможно, лицо опалило жаром, а ноги перестали слушаться, Се Лянь сделал последний рывок — его хватило буквально на метр, после чего его тело, не выдержав нагрузки, рухнуло прямо в сугроб — благо хоть не на дорогу. Там и до разбитой головы недалеко, но, казалось, даже если бы его череп сейчас раскололся на кусочки — Се Лянь бы и не заметил.       Он лежал на спине, раскинувшись кривой звездой, и тупо смотрел на до неприятного светлое небо, моргая редко-редко, только когда становилось совсем плохо. Чтобы относительно выровнять дыхание и хотя бы немного прийти в норму, понадобилось много времени. Но, даже когда сердце перестало так бешено биться в грудной клетке, а необходимость жадно глотать ртом ледяной воздух исчезла, Се Лянь не собирался вставать.       Ему было тяжело подняться — тело мертвым грузом прилипло к снегу. Возможно, если бы кто-нибудь прямо сейчас подал ему руку… Но редкие люди — за все время прошло всего человека четыре, спасибо негусто населенному району — лишь сторонились, косились в его сторону, не подходили ближе чем на несколько шагов. Наверное, думают, что это очередной наркоман.       Тяжело не только подняться — тяжело думать. Се Лянь пытался. Ему нужно было принять решение. Ему нужно было понять, как после всего произошедшего действовать дальше. Но ни одна мысль не приходила. То есть… Вообще. Только о том, какое небо сегодня красивое. И как ярко светит солнце, несмотря на недавнюю непогоду. И как не очень приятно намокает одежда, и стоило бы уже встать, однако сил на это в нем не оказалось.       Он прикрыл глаза. Сосчитал до десяти. До пятнадцати. До пятидесяти. Потом перестал, запутавшись в числах, и неизвестно, сколько так еще пролежал — минуту или все тридцать, — но спустя какое-то время, ощущая, как его конечности начинают медленно неметь от мороза, обрел в себе твердую решимость таки дойти до дома.       Для того, чтобы встать, потребовалось множество усилий, еще больше — собственной воли. Наверное, захвати Се Ляня ㅤㅤ ㅤ ㅤ немного более, чем сейчас, и он бы так и умер от обморожения в этом самом сугробе. Позволил себе слабость — достаточно. Нужно брать себя в руки. Нужно возвращаться.       Но как же Се Лянь не хотел.       Идти было тоже тяжело — он еле переставлял ноги, одну за другой, раз-два, раз-два, раз-два, раз… и иногда останавливался, осматриваясь. Наверное, сейчас выглядел он как нельзя глупо, но, честно признаться, это не особо волновало. Все мысли Се Ляня были забиты предстоящим разговором с родителями — очередным — и только им.       Он не помнил, как добрался до остановки, зато помнил, что почти уснул в автобусе и почти проехал нужное место, но хорошо что это было почти. Его вернул в реальность звонок. Се Лянь достал из кармана телефон, посмотрел на имя звонившего — А-Чэн<3 — и выключил. Это его самую малость взбодрило, но, находясь во все еще отвратительном состоянии, Се Лянь не хотел брать трубку.       Повторять ошибок прошлого тоже не собирался. Поэтому, быстро набрав СМС («потом перезвоню»), он убрал телефон и как раз в этот момент заметил, что, вообще-то, пора бы уже и выходить из транспорта.       Се Лянь подумал, что ему уже плевать. Даже если его сейчас изобьют, если отберут у него все средства связи, если переведут в другую школу, если заставят прекратить общение со всеми его знакомыми… Раньше это тревожило. Сейчас Се Лянь чувствовал абсолютную ㅤㅤ ㅤ. Будто из него выжали все эмоции, впитали их губкой, полностью опустошили до этого переполненную водой бутылку.       А как вернуть все обратно?       В его голову пришла безумная мысль. Се Лянь, оперевшись о ближайший забор, если я заболею стянул с себя обувь возможно смертельно вместе с носками и небрежно закинул их в задумаются ли они о том почему я рюкзак, не заботясь о том, что он наверняка так себя веду и стану ли я для них испачкается изнутри — плевать, — и ступил босыми ногами на по-настоящему важным и тогда может быть ледяной снег, мгновенно проваливаясь они начнут любить меня и обратят на меня в него — ступни обжигало холодом внимание, но это лучше, чем ㅤㅤ ㅤ.       Так Се Лянь чувствовал хотя бы что-то.       — А-Чэн? — он прижимал одной рукой телефон к своему уху, а второй держался за забор, продолжая медленным шагом добираться до собственного дома — оставалось совсем ничего, а потому Се Лянь останавливался все чаще, начиная идти снова лишь когда его ноги совсем не выдерживали мороза.       — Гэгэ, — голос Хуа Чэна тревожно звенел, — ты дома? Я просил тебя написать, когда ты приедешь, но прошло уже так много времени… Извини, ты занят, наверное? — он шумно выдохнул прямо в трубку.       — Не занят, — Се Лянь невольно поморщился — на одном участке снега была слишком мало, поэтому прямо в ступню ему больно впился какой-то мелкий камень, — и поспешил перейти на местность с сугробами побольше. — Я хотел рассказать тебе кое-что. Я думаю, сейчас… Самое время.       — Я слушаю. Что-то случилось?       — Да, — он даже не стал отрицать, потому что — сейчас уже глупо, сейчас уже некуда бежать, — они узнали.       — Они?       — Мои родители.       — О чем? — Хуа Чэн нервничал — это было заметно еще с самого начала разговора, но сейчас, казалось, каждое слово давалось ему с трудом. О, ты знаешь, о чем.       — О нас.       Се Лянь же, наоборот, говорил так просто и легко, будто его никак не касалась сложившаяся ситуация, будто все происходит и не с ним вовсе, будто он лишь зритель, купивший билеты на представление в театре — надо сказать, весьма трагичное. Но, судя по отзывам зрителей, закончиться должно было хорошо… Это уже кому как. Для кого-то и самый ужасный конец будет лучшим.       — И что теперь?       — Не знаю. Наверное, мы больше не увидимся.       Хуа Чэн молчал. Долго молчал. Он продолжал висеть на телефоне еще около двух минут — за это время Се Лянь уже почти дошел до своего дома и собирался отключаться, в душе чувствуя, что ему нужно сказать что-нибудь еще… Что-нибудь хорошее. Не заканчивать же все вот так?       — Не может быть, — первым прервал тишину Хуа Чэн. — Ты же обещал мне, гэгэ. Помнишь? При следующей встрече. А обещания надо выполнять, — возможно — он улыбался, возможно — находился на грани истерики, Се Лянь так и не смог понять. Однако его голос больше не дрожал, а, наоборот, как-то приободрился. — Мы что-нибудь придумаем. Нет ситуаций без выхода.       — Ты не понимаешь… Его нет. На самом деле нет. Ну, выхода, — сдался ли Се Лянь? Нет. Просто старался быть реалистом. Просто старался оценивать ситуацию так, чтобы потом ему не было мучительно больно от потухшего огонька надежды. Нельзя. Сейчас — нельзя. — Они сделают все, чтоб его не было.       — Тогда мы подождем.       — В смысле?       — Я буду ждать гэгэ столько, сколько потребуется. Если мы не сможем быть вместе сейчас — значит, сможем позже. Хорошо?       Се Лянь остановился напротив своей калитки, поднял вверх голову, подставляя ее ветру — он уже весь продрог насквозь, ноги едва чувствовались, а одежда, мокрая после проведенного времени в сугробе, вообще никак не спасала. Самое время зайти в дом.       — Хорошо, — и, улыбаясь, отключился. ***       Ему открыла экономка — и, не говоря ни слова, пропустила в дом, делая вид, что совсем не заметила его крайне печальный вид… Или правда не заметила? Женщина, заперев дверь, все так же молча вышла, проходя на кухню. Се Лянь проводил ее равнодушным взглядом и, вытащив из рюкзака ботинки, небрежно закинул их в дальний угол — даже не в предназначенный для этого обувной шкаф.       Се Лянь бесшумно, ступая так тихо, как только мог, прошел мимо двери на кухню, заглядывая туда — вроде бы, никого, кроме экономки, там нет, — и он бы сейчас пулей пустился на второй этаж, если бы каждый шаг не давался ему с трудом: наверное, ему не стоило поддаваться мимолетному желанию; наверное, через пару дней, если не завтра, он свалится с сильнейшей простудой и будет ли кто об этом волноваться или еще чем хуже; может быть, он уже отморозил себе ноги, но не придает сейчас этому значения; может быть, пора бы задумываться о своем состоянии… Может быть, пора взрослеть?       Его будто ударило током. Пора взрослеть. Эта мысль крутилась в его голове все то время, что Се Лянь добирался до ванной комнаты. Он стянул с себя одежду, кладя ее на пол, и сел на него же, включая кран с горячей водой. Уставился на несильный поток воды — и задумался.       Ему целых семнадцать, а чувствовал себя так, будто застрял в четырнадцати — все те же внезапные всплески эмоций, те же обиды на своих родителей, те же мысли о ненависти (в основном — к самому себе) и непонимании со стороны других. Может, и сейчас он просто поддался своим слишком ярким эмоциям, и нужно просто успокоиться и здраво о всем поразмышлять. Тогда наверняка придет к какому-нибудь выходу из ситуации.       Да, именно так и необходимо сделать.       Се Лянь выдохнул. Вода наполнила ванну почти до краев — заметил это не сразу, но, слава богам, заметил, и быстро выключил ее.       После того, как он провел — час? два? он не помнил — столько времени на морозе, горячая вода казалась практически спасением. И Се Лянь по-настоящему расслабился, оказавшись, наконец, в тепле, и, скорее всего, он бы так и заснул,       если бы не внезапный голос его матери в коридоре.       — Ты здесь? — она стукнула рукой по двери, и Се Ляню захотелось взвыть: он думал, что, если смог так удачно попасть в дом в тот момент, когда его родители, вероятно, были заняты чем-то другим и не заметили его прихода сразу, то никто не будет ломиться в запертую ванную комнату, а потому он сможет провести лишние пару часов в относительном покое.       Но, как оказалось, нет.       — Да, — слабо откликнулся он, не особо-то и желая отвечать. Надо было притвориться мертвым… а если он умрет, поймут ли они, что ошибались?       Се Лянь замотал головой и глубоко вдохнул. Идиот, о чем ты думаешь?       — Выходи. Я буду ждать тебя внизу.       Она говорила крайне сухо, очевидно — злобно, и разговор предстоял не из самых легких. Се Лянь до сих пор не очень понимал, как до матери дошли сведения об отношениях с Хуа Чэном: в один прекрасный вечер (вчера) он просто вернулся со школы и столкнулся со шквалом оскорблений и негодования со стороны обоих родителей — что самое ужасное. Если только с матерью он вполне мог бы справиться (наверное?), то вот отец…       Но сейчас его дома, кажется, не было. И это немного облегчало задачу. Немного. Самую малость.       Несмотря на то, что под словом «выходи» подразумевалось выполнение приказа прямо сейчас, Се Лянь медлил: то ли от усталости, то ли от нежелания и страха предстоящего. В душе он понимал, что, чем дольше идет, тем злее будет становиться его мать, но все равно старался тянуть до последнего, поэтому показался в гостиной только через двадцать — если не все тридцать — минут.       — Где ты был? — женщина сидела на диване, скрестив руки на груди, и, как и предполагалось, тон, с которым та говорила, явно не располагал к дружелюбному и мирному разговору. — Сядь рядом, — Се Лянь послушно плюхнулся на самый край дивана.       — Гулял.       — Почти сутки?       — Ну… Да, — он нервно закусил губу. — А что я еще мог делать?       — Даже не знаю, — едкий смешок, от которого Се Ляня невольно передернуло. Больше всего он ненавидел в серьезных разговорах открыто сквозивший яд, особенно когда ты сам стараешься вести себя нормально, а… — Может быть, у кого-то дома?       — Может быть.       — Перестань играться со мной. Ты только вспомни, — о, с этого момента начнется лекция, он чувствовал, — каким хорошим мальчиком раньше был. Такой умный, такой прилежный, послушный, просто умница, наша гордость. А сейчас что? — Се Лянь, не выдержав, посмотрел на нее, хотя все это время внимательно изучал пол, — и пожалел об этом. Ее лицо презрительно скривилось — Се Ляню от такого выражения самому стало мерзко. — Какое дурное влияние он на тебя оказал! Ты съехал в учебе, — как ты можешь сейчас говорить об этом, — ушел из школьного совета, разругался с родителями, в конце концов! И все — ради какого-то мальчишки?       — Как ты узнала? — с нажимом спросил Се Лянь, хмурясь. Этот вопрос не давал ему покоя. Где он так прокололся?       — Какая теперь разница? Ты вообще слушаешь, что я говорю?       — Как-ты-узнала? — четко проговаривая каждое слово, повторил Се Лянь, не сводя с нее недовольно-требовательного взгляда.       — О, скажи спасибо своим друзьям, — в этот момент он перебрал в голове всех возможных людей, кто мог бы доложить матери об этом, но… Черт, как же так? Знали ведь только самые близкие. Все остальное — можно вполне списать на слухи. Может быть, Се Ляню нужно было начать все отрицать? Но в чем смысл? — Мы с твоим отцом поговорили, — слишком спокойно, а оттого еще более страшно, произнесла она, — и решили, что переведем тебя в гимназию-интернат, там ты будешь под тщательным присмотром…       — Что?! — Се Лянь удивленно распахнул глаза. — Вы не можете!..       Ему было бы не так обидно, переведи его просто в другую школу, — но интернат... Это совсем другое. Совершенно другая атмосфера, невозможность выбраться в город — и домой — до выходных, невозможность встретиться с друзьями — Се Лянь слишком долгое время проучился в обычной школе, и сейчас привыкнуть к интернату будет крайне тяжело. Сама мысль поступления в это заведение приводила в ужас.       — Очень даже можем. Ты сам нас вынудил на это.       — Зачем вы это делаете?       — Конечно, даже на домашнем обучении мы не сможем полностью контролировать тебя…       — Но…       — … Поэтому лучшим вариантом будет интернат, — заплатят какому-нибудь учителю — и дело с концом, — так ты точно хорошо закончишь школу и ни с кем плохим больше не свяжешься.       — Почему ты думаешь только об учебе? — Се Лянь начинал закипать. Если раньше он относился к разговору боязливо, опасался его, то теперь его переполняло негодование и злость — ужасная злость. — Никто не оказывает на меня плохого влияния, кроме тебя!       — Потому что она сейчас единственная важная для тебя вещь, как ты не понимаешь? Нашей семье нужен достойный наследник…       — Тогда я не хочу иметь ничего общего с вами, — с этими словами Се Лянь поднялся с дивана и собрался было уйти, но его резко перехватили за руку, разворачивая к себе, и достаточно больно ударили по губам — да, наверное, этого и следовало ожидать. Он слишком привык к подобным выходкам его матери. — Что? Что ты еще от меня хочешь?       — Чтоб ты взялся за ум, — его запястье сильнее сжали, впиваясь длинными ногтями в кожу, отчего Се Лянь поморщился. Каждая часть его тела ныла от боли и усталости, и в основном виноват он сам, однако сейчас, вместо того, чтобы адекватно поговорить, постараться понять, пожалеть, наконец, собственного сына после того, как он сутки провел не пойми где и околел на холоде — она делает это. — Перестал мне хамить, перестал общаться с ним, выучился, продолжил дело своего отца, женился, наконец, на хорошенькой девушке и воспитал детей! И как раз в тот момент ты поймешь, что у меня нет сейчас другого выбора. Когда тебе придется самому возиться со своими детьми.       — Нет, — Се Лянь вырвал свою руку из чужой хватки и сделал неуверенный шаг назад. — Я никогда не буду таким родителем, как ты.       Его мать, на удивление, промолчала. Он не стал ничего больше говорить — направился на второй этаж, в свою комнату. Зайдя в нее, Се Лянь, оставив дверь немного приоткрытой, упал — именно упал — на пол, развалившись возле кровати. Его распирало от накопившейся обиды и досады, от того, что в этой гребаной якобы семье ни один человек не старается понять его. Он никому здесь не нужен. Совсем никому.       Сегодня утром он ничего не чувствовал. Сейчас он чувствовал слишком много.       И откровенно не знал, что со всеми этими чувствами делать.       Из кармана выпал телефон, и Се Лянь долго смотрел на него, прежде чем взять в руки. Конечно, он понимал, что может прямо сейчас позвонить Хуа Чэну, тот его обязательно поддержит, подскажет, как сделать лучше, напомнит, что любит его, но… Это не то, что ему нужно сейчас. Точнее — наверное, то, но не от Хуа Чэна. Он не поможет. К сожалению, не в этой ситуации.       Се Лянем управляли эмоции. Снова. Хоть и планировал успокоиться и мыслить исключительно трезво, обещал себе, но… Се Лянь хотел доказать своей матери, что она не права. Хотел — стыдно признать, — чтобы она мучилась, чтобы винила себя за отвратительные методы воспитания, чтобы она поняла… Чтобы она поняла его. Чтобы, возможно, полюбила. И боялась, волновалась за сына, не относилась к нему как к предмету для воплощения собственных желаний.       И он видел только один способ.       Се Лянь достиг точки невозврата. *** 12.43

Се Лянь Прости меня.

12. 43

Хуа Чэн гэгэ? о чем ты?

12.44

Се Лянь Ты единственный, перед кем я чувствую вину за то, что хочу сделать.

12.44

Хуа Чэн что случилось? что хочешь сделать?

12.45

Хуа Чэн гэгэ?

12.48

Хуа Чэн гэгэ, умоляю, возьми трубку, давай поговорим

12.51

Се Лянь Надеюсь, она сложит все грамоты на мою могилу. Иначе зачем они вообще нужны Поставит вместо портрета и будет любоваться.

12:51

Хуа Чэн я еду. не совершай глупостей ппожалуйста гэгэ я скоро буду

12:59

Се Лянь Тебе пнравился мой пгдаргк?

***       На самом деле, Хуа Чэн слабо понимал, что он будет делать, когда приедет к дому Се Ляня — раз его родители обо всем прознали, то, скорее всего, его даже в дом не пустят, но… Оставить все как есть? Даже не попробовать что-то исправить? Ни за что. Если Се Лянь… Если Се Лянь на самом деле… Ох, черт.       Он никогда себе не простит. Никогда. Никогда никогда никогда никогда никогдникогданикогданикогда.       Поэтому собрался почти сразу, как только получил тревожное сообщение от Се Ляня. Он задумался о том, что все это не к добру еще в тот момент, когда состоялся их первый разговор — Се Лянь в этот момент звучал так, будто был под веществами, настолько спокойным оказался его голос, хотя, Хуа Чэн знал, ситуация такая, что спокойным в ней оставаться крайне тяжело. И сейчас только убедился в этом.       Се Лянь не успокоился к этому моменту. Он эмоционально выгорел.       Хуа Чэн не поддержал его в достаточной мере тогда — и чувствовал себя ужасно из-за этого, — но сейчас он просто не смел отсиживаться и оставлять все как есть. Пожалуй, никогда еще Хуа Чэн не добирался до дома Се Ляня так быстро, как сегодня: ему ужасно повезло с попавшимся автобусом и водителем, дождавшимся, пока парень, бежавший с самого здания общежития, запрыгнет в него; от остановки он бежал, параллельно не переставая набирать номер Се Ляня, но…       Ему никто не отвечал. И это сводило Хуа Чэна с ума.       Он дернул за ручку калитки — конечно, закрыто. Но ладно. Не в первый раз: еще с того побега, ставшего одной из первых причин (или, наоборот, это было последствие?) их сближения, он отлично запомнил, как можно перебраться через чужой забор, чем нагло воспользовался и сейчас — пришлось повозиться, но уже спустя минуты две, если не меньше, Хуа Чэн стоял напротив дома.       И безостановочно жал на кнопку звонка — одной рукой, стучал в дверь — второй. Ему открыли довольно быстро: на пороге стояла хмурая экономка.       — Чего вам надо? — за ее спиной показалась и мать Се Ляня: она стояла, оперевшись спиной о стену, и прожигала взглядом «гостя». Но не подходила и не пыталась заговорить.       — Се Лянь… С ним все нормально? Где он? — Хуа Чэн тяжело дышал: после такой пробежки восстановить дыхание моментально не получилось, из-за чего говорил прерывисто и хрипло.       — В своей комнате, — невозмутимо произнесла она. — Конечно, все нормально.       — Вы уверены? Проверьте сейчас, прошу вас, — он понимал, что просить зайти ему в дом бесполезно: не пустят. Поэтому решил пойти совершенно другим путем. — Это все, ради чего я пришел. Просто удостоверьтесь, что он в порядке…       — Тц, что за глупости? — несмотря на реакцию экономки, Хуа Чэн заметил, как мать отлипла от стены и сделала несколько нерешительных шагов по коридору, но остановилась, оборачиваясь. — Уходи.       — Я не уйду, пока вы не…       — Тогда я вызову полицию.       Хуа Чэн мысленно выругался. Ну неужели так сложно подняться на второй этаж и посмотреть? Почему эта чертова женщина…       — Не стоит, — крикнула из дома мать, — я посмотрю. быстрее только умоляю быстрее каждая секунда может быть решающей       Экономка продолжила стоять у двери, не сводя взгляда с Хуа Чэна. Тот не обращал никакого внимания на это, тупо уставившись сквозь нее, в коридор, ожидая, пока мать Се Ляня вернется и скажет, что все хорошо, Хуа Чэн зря сюда пришел, и что ему дома не сидится, и пусть он лучше никогда сюда больше даже не думает приезжать — что угодно, пожалуйста, что угодно, кроме…       Со второго этажа послышался истошный крик.       Экономка вздрогнула, а Хуа Чэн, воспользовавшись ее ступором, ринулся вперед, в дом, и молниеносно поднялся на второй этаж, едва не столкнувшись с женщиной у лестницы — она стояла спиной к двери, закрыв руками глаза, — и в этот момент сердце Хуа Чэна пропустило удар.       И почти остановилось, когда он зашел в саму комнату.       Се Лянь лежал на полу, положив окровавленные руки перед собой — и его одежда, и лицо, и некогда белоснежный мягкий ковер тоже были испачканы в крови, — и закрыв глаза, видимо, уже без сознания. Как долго он… Он… Так…       Хуа Чэн глубоко вдохнул и сел рядом. Нельзя поддаваться панике. Он взял руку Се Ляня в свою и положил палец на изрезанное запястье; несколько мгновений казались настоящей вечностью — Хуа Чэн почувствовал внутреннее легкое облегчение, когда ему удалось нащупать пульс.       — Вызывайте скорую, — он старался крикнуть, но вышло отвратительно: голос сломался где-то на половине, переходя в почти шепот, однако женщина поняла все и сама (Хуа Чэн мысленно отметил, что, несмотря на то, как враждебно она настроена по отношению к нему, сейчас абсолютно не препятствует его действиям), судя по тому, как мгновенно вытащила из кармана своей большой толстовки телефон. — Он еще живой, — совсем тихо произнес Хуа Чэн и стянул с кровати простынь, случайно скидывая и подушку на пол — плевать. Его взгляд остановился на месте, где упала подушка, точнее... На предмете, лежавшем рядом с ней.       Канцелярский нож.       Хуа Чэн разными концами мгновенно окрасившейся в алый простыни обмотал сразу два запястья, натягивая ее, чтобы сжать посильнее. Его собственные руки тряслись так, будто он оказался на сорокаградусном морозе, и на Хуа Чэна постепенно накатывала истерика, когда он смотрел на безжизненное лицо лежавшего перед ним Се Ляня — его любимого Се Ляня, самого родного для него человека, шагавшего сейчас по краю между жизнью и смертью. И Хуа Чэн до сих пор не мог поверить в реальность происходящего — в то, что прямо в этот момент он может потерять Се Ляня.       Экономка поднялась на второй этаж тоже, однако ей не дали зайти в комнату. Хуа Чэн слышал их разговор будто через толщу воды, продолжая сжимать ткань в своих — теперь тоже окровавленных — руках.       — Что произошло?       — Я… Поднялась… И дверь была открыта, я только заглянула…       — И что же…       Дверь была открыта.       Хуа Чэна осенило: когда он трогал чужие руки, то не мог не заметить, что абсолютно все порезы сделаны поперек, либо же через кровь он не различил, но… Хуа Чэн все равно был уверен: ни одного — вдоль. И открытая дверь. И отправленное ему СМС — вряд ли бы человек, желавший умереть на самом деле, стал бы кого-то так, хоть и косвенно, но предупреждать об этом.       Определенно это было как-то связано с матерью — тоже вывод исключительно из слов самого Се Ляня. Но хотел ли тот и правда умереть?       Возможно, Хуа Чэн так сейчас просто пытался найти любую зацепку, чтобы не думать, что Се Лянь и правда пробовал убить себя… Он никогда в жизни бы не поверил, что тот способен на подобное. Вероятно, была какая-то другая причина. Се Лянь, наверное, надеялся, что его успеют спасти, раз он так… Не подготовился к этому.       Либо делал все слишком на эмоциях. Либо в этот момент ему было настолько плохо, что последнее, о чем тот думал, это как бы закрыть дверь. Самое отвратительное, что даже с открытой никто ничего не заметил, не приди сюда Хуа Чэн…       Неожиданно стало слишком сложно дышать: Хуа Чэн начал глубоко вдыхать и выдыхать через рот, крепче стискивая простынь. Еще немного — и он начал бы читать мантру. Смотреть на Се Ляня — невыносимо, и отвести от него взгляд — тоже.       Хуа Чэн буквально чувствовал, как чертовски быстро колотилось его сердце в груди — хотя, по ощущениям, оно уже переместилось в горло; еще немного — и Хуа Чэн выплюнул бы его за ненадобностью (если бы сердце самого Се Ляня остановилось, то зачем ему, Хуа Чэну, собственное?) на пол, рядом с тем самым канцелярским ножом. Или, если не получится выплюнуть, вырежет им же.       Нет, он же не может прямо сейчас потерять Се Ляня, ведь так? Не может же?       Ему хотелось закричать — громко, срывая свой голос, выплескивая все накопившееся внутри отчаяние, но вместо этого Хуа Чэн лишь склонился ниже, утыкаясь лбом в чужую едва заметно вздымающуюся грудь. Он не замечал ни своих стекавших по щекам слёз, ни громких разговоров стоявших позади женщин, которые, кажется, крайне осуждали его за то, что тот занял слишком большое пространство рядом с Се Лянем, ни окликов врачей, вынужденных в итоге оттаскивать его от чужого тела.       Хуа Чэн сжимал в своих руках простынь, поднеся ее совсем близко к лицу и рассматривая кровавые разводы. Кажется, экономка уже стояла на пороге двери и что-то кричала, вероятно, обращаясь к нему, но ее голос раздавался так далеко и тихо, будто Хуа Чэн находился в другом измерении. Перед глазами все поплыло, голова словно в мгновение опустела — и, не выдержав, он, сдвинувшись так, чтобы опираться о кровать, прислонился к ней спиной, лицом утыкаясь в колени, зажмурил глаза и — взревел.       Именно взревел — почти крича, как и желал ранее, рыдая навзрыд, захлебываясь в слезах и забывая вообще о чьем-либо существовании — кроме, конечно, его Се Ляня, чей образ так ярко и отчетливо предстал перед ним. Вот он — живой и улыбающийся, нежно лепечущий что-то рядом, смеющийся так звонко и так счастливо, держащий его за руку, переплетая пальцы, и на его запястье — та самая красная нить, связывающая их вместе.       И через секунду он же — с безжизненным выражением лица, весь в крови, изрезавший себя же в своем — неизвестном для Хуа Чэна — порыве. как он мог допустить это?