Desolation

Тебе снятся сны, хотя этого и не должно быть. Но тебе снятся сны, странные и дурацкие, и в этих снах чей-то голос всегда кричит на заднем плане, глухо и бессмысленно, и падает серый снег. С утра у твоей двери появляется Ямми, выламывает ручку, сносит перегородку своим жирным плечом. Ты выкидываешь его вон, не открывая глаза. Лежишь, разглядывая черноту под обратной сторон век и думая, что все это происходит с кем-то другим, потом встаешь и идешь на собрание. Старка на собрании нет. То есть, формально, физически он здесь присутствует, да и только. Его почти никогда нет. Даже ты можешь только догадываться, где он и о чем он думает, но тебе почему-то без разницы. Ты не уверен, что вы с ним могли бы сказать друг другу хоть что-нибудь новое. Одинокий размытый силуэт в серой пустыне. Черта на горизонте. Ни черта в небе. Тоска по чему-то давным-давно забытому. Совсем скоро тебя заслонит солнце... Ннойтора все водит кончиками своих бесконечных пальцев по холодному камню стола вперед и назад, вперед-назад, вперед-назад, ритмичными гипнотизирующими движениями огромного ядовитого паука, косясь то на Халлибел, то в сторону, где резкие всполохи разрезают пыльный воздух зала заседаний, то почему-то на черный прямоугольник двери. Халлибел сжимает и разжимает тонкую загорелую ладонь, словно проверяя, как работают пальцы, потом подпирает ей подбородок и задумчиво разглядывает остальных. Колючие искры играют в самой глубине узких изумрудных глаз. Аарониро сидит за ее плечом абсолютно неподвижно, похожий на диковинную статую, только плечи медленно поднимаются и опускаются. Он почти не кажется тебе живым. Ямми вторую минуту сверлит твое лицо тяжелым взглядом, переводит глаза на Старка, не дождавшись никакой реакции. Потом на Ннойтору — и дальше по кругу... он уже всем, что ли, успел что-нибудь выломать? Барагган рядом с ним кажется сначала почти незаметным, его почему-то невозможно как следует разглядеть, если не вглядываться пристально и внимательно, и чем дольше смотришь, тем темнее и шире становится покрытое морщинами лицо. В лицо веет изгнившей сырой пустотой. Заэльапорро Гранц опирается на локти, наклонив голову и скрестив перед лицом вытянутые пальцы. Уголки губ растянуты в рассеянной улыбке, а взгляд липкий и холодный. Зоммари смотрит почти в твою сторону, но не на тебя. Руки сложены перед собой, костяные шипы блестят на темной коже. В глазах ничего нет. Джаггерджак, вскинувшись, опираясь на руку и почти зависнув грудью над столом, озвучивает что-то похожее на собственные мысли. Другая рука проносится в воздухе, описывая в нем неизвестные фигуры. Ты рассматриваешь свои веки, наблюдая за их потоками сил, которые всегда говорят больше, чем все остальное. — И, значит, фактически я могу хоть сейчас отправиться в Каракуру и прикончить этого ублюдка, так? — Плохая идея, — говоришь ты, не открывая глаза и не поднимая голову. — Любой из нас может хоть сейчас отправиться в Каракуру и любой из нас может хоть сейчас его прикончить. Если он все еще жив, значит, на то есть причины. От него так пышет реацу, что ты не понимаешь, как мебель вокруг еще не взлетает на воздух. Вы уже несколько месяцев безвылазно сидите в пустыне, словно в мире живых нет на этот момент для Айзена вообще ничего важного и интересного, и весь ваш одичавший сброд со своими атавистичными рефлексами адьюкасов давно сходит с ума, мечтая переубивать друг друга, и тебе иногда кажется, что это тоже эксперимент Соуске, оставить вас — их — наедине друг с другом и посмотреть, кто вообще выживет. Животных ведь ничему не научишь, как ни крути. А потом можно набрать новую эспаду, да всю из васто лордов, ты почти поднимаешь уголок рта в подобии усмешки, он там, стало быть, нашел недавно бесконечный источник васто лордов, или способ, как делать их из ничего, и решил пока подчистить весь этот мусор их же собственными руками, и скоро все станет совсем иначе, и ты будешь здесь десятым, если вообще будешь, а у мира совсем не останется шансов. Мысли дурацкие и бессмысленные, наверное, это бездействие как-то влияет даже на тебя, но ты думаешь, что неплохо бы, если так. Так, конечно, не бывает, но неплохо бы. Просто сразу увидеть мир в огне. А сейчас вы сидите в непонятном ожидании и почти ничего не делаете, и импульсивному, порывистому, не представляющего себя без действий Джаггерджаку это дается, наверное, тяжелее всех, а для тебя будто ничего не происходит, и это приводит его в бешенство, наслаиваясь на давнюю непонятную ненависть. Он проходит рядом — в коридоре достаточно места для десятерых, но он проходит как можно ближе, пытаясь нахально, нарочно задеть плечом. В лицо как раскаленный воздух на секунду ударяет волна горячей, стихийной силы, смешанной с его запахом. Ты отклоняешься в сторону на несколько сантиметров, и он пролетает мимо, не задев, оборачивается через плечо, глаза раздраженно расширяются, волосы падают на лицо. Воздух вокруг становится тяжелее. — Ты достал меня, Улькиорра! Ты отворачиваешься. Почему это вообще должно быть твоей проблемой. Почти минуту ты чувствуешь на своей спине его тяжелый, вызывающий взгляд, а потом из соседней двери едва слышно выходит Тоусен, и он исчезает, резко повернувшись, а ты забываешь об его существовании. С утра ты лежишь на кровати, смотря в потолок, и вслушиваешься в звуки, долетающие из окна. Там кто-то опять дерется, глухо хлопают вспышки серо, звенит металл, что-то падает, что-то ломается, а потом все звуки исчезают и становится тихо. Ты встаешь. У Айзена есть для тебя личное задание, он спрашивает, понятно ли оно, и говорит, что оно должно быть исполнено. Ты говоришь, что задание понятно и что оно будет исполнено. Это, следующее, все задания понятны и все они будут исполнены, иначе пока не случалось. Для чего-то же ты еще встаешь по утрам. Мир живых кажется вспышкой в темноте, но на следующий день ты уже почти все забываешь. А он ни о чем не забывает, он бесится, практически в открытую рычит в ответ на замечания, снова и снова ловит тебя в коридорах, навязчиво и раздражающе, наверное, пытаясь добиться хоть какой-то реакции. Ключевой закон мироздания говорит, — и ты не хочешь с ним спорить — если рано или поздно может получится, то когда-нибудь так и случается. Лезвие пролетает в сантиметре от рога твоей маски, и, когда ты не уходишь, не отклоняешься в сторону, не отворачиваешься, оставляя его наедине со своими проблемами, а ударяешь серо в ответ, он выглядит как человеческий ребенок, получивший на день рождения подарок, о котором мечтал весь год. — Ха, ну давай, ублюдок! Давай! Иди сюда, покажи, на что ты вообще способен! У него улыбка от уха до уха. Он же всегда добивается своего. Ты скользишь вперед, прислушиваясь к его дыханию, и думаешь, раз уж с ним не выходит без боя, лучше закончить все быстрее. Когда он снова кидается вперед, от него пахнет гарью, сгоревшими волосами, мерзкой жженой желчью, от которой щиплет глаза, и он непонятно как все еще держится на ногах, а ты почему-то даже не пытаешься уклониться. Он снова перед тобой, прижимает тебя к стене коридора, хватая за складки одежды, и, видимо, пытаясь поднять в воздух на один уровень со своим лицом, хотя объективное весовое преимущество не имеет для вас никакого значения. От него пахнет дико и обжигающе, накатывает тяжелыми беспорядочными волнами, а пальцы яростно стискивают белую ткань. Ты слушаешь удары его сердца. Два... Три... Восемь. Девять. Десять. Ты наклоняешь голову и ждешь новой атаки, но ничего не происходит, он просто смотрит на тебя, разглядывает в упор, словно видит впервые, а потом качается вперед и одним коротким ломаным движением облизывает лицо от верхней части шеи до виска, наискосок, снизу вверх, словно пытаясь попробовать на вкус. Язык тоже горячий, шершавый и влажный. Ты едва приподнимаешь бровь. — Не заинтересован. — Да не ебет меня, чем ты заинтересован, ты вообще-то хоть что-то чувствуешь, тварь? Вопрос оказывается к месту, и, как и почти всегда с ним, отвечать не хочется, да и нечего. Тварь так тварь. Ты стряхиваешь руки и отходишь, и он рвется вперед, натыкается на невидимую преграду, отшатывается, удивленно распахнув глаза, кидается снова, а ты уходишь, даже не прибегая к сонидо. Потом ты думаешь, что, кажется, у него почти получилось тебя... удивить? Это чувство не похоже на привычные, и ты пытаешься найти аналогии. Выходит только одна. На секунду он, наверное, стал достаточно интересен, чтобы тебе захотелось увидеть его с еще одной дырой, в том же месте, что и у тебя. На следующий день ты вспоминаешь горячее колышущееся марево, бешеными волнами рвущееся из его тела в нескольких сантиметрах от твоего, пытаешься найти определение, и лучше всего подходит только «жизнь». Словно в равнодушной бесконечной пустоте на секунду появилось что-то еще. Что-то другое. Так вообще бывает? В то же время дни почти ничем не отличаются друг от друга. Ничего, в общем-то, не меняется, вы все еще сидите, ждете одному Айзену известно чего и сходите с ума, а он все еще ошивается рядом, все еще бесится от каждого движения, все еще пользуется любой возможностью устроить драку, а иногда, когда ты случайно ловишь его взгляд, он какой-то странный, отсутствующий, нервный и растерянный, словно Гриммджо в этот момент совсем не может понять ни тебя, ни себя самого. В следующий раз ты просто блокируешь атаку в самом начале, понимая, что не собираешься ударять в ответ. — Чего ты хочешь, Джаггерджак? Я не буду тратить время на глупости. — Перестань делать вид, что тебе плевать на меня. Я хочу уничтожить тебя, Улькиорра! Он смотрит тяжело, исподлобья, сверху вниз, дышит глубоко и хрипло, и бешеные горячие волны опять бьются между вами, а ты сам расстегиваешь верхнюю застежку своей куртки и отводишь ее в сторону, так, что цифра блестит черным пятном на практически белой коже, и чувствуешь, как ускоряется его дыхание и расширяются зрачки. — Ты знаешь, что я не просил этого, что я ее даже не хотел? Я пришел и стал четвертым. Я знаю, что ты адьюкас... был адьюкасом, смелым, сильным, самым сильным в стае, необычным, исключительным, но ты не можешь понять, какая между нами разница, потому что даже не способен ее сейчас оценить. Если так хочется подраться, найди кого-нибудь еще, Ннойтора всегда будет рад. Ты разглядываешь его лицо, пытаясь понять, о чем он сейчас думает и думает ли вообще, а он не отрывает взгляда от четверки, далась она ему, и медленно проводит языком по сухим красным губам, и ты даже не можешь понять, делает он это сейчас специально, или рефлекторно, неосознанно, автоматически, действительно ни о чем не думая и подчиняясь каким-то инстинктам. В нем все еще слишком много от животного. Не от животного даже, от зверя, от дикой твари. Ты сам проводишь ладонью по его губам, не особо понимая, зачем, а он широко открывает глаза и уже знакомым рваным влажным движением облизывает твою руку. Ты почему-то остаешься на месте. Его пальцы беспорядочно, практически непроизвольно шарят по груди, по контурам черного пигмента и белой кожи, по складкам твоей одежды, пытаясь расстегнуть остальные застежки, а глаза опять смотрят дико, расфокусированно и почему-то потерянно. Шея и ключицы покрыты потом, рот приоткрыт, дыхание поверхностное и горячее. Такой Гриммджо одновременно знакомый и абсолютно незнакомый, дико похожий на самого себя и совершенно непохожий. Тебе даже становится любопытно. Он выгибается вперед, трется бедрами, оставляя влажный след, прижимается к тебе, хрипло и возбужденно дышит. Ты чувствуешь горячий, острый запах. Его руки шарят по твоей спине, зарываются в волосы, притягивают к себе, он откидывает голову, и на шее, покрытой каплями пота, пульсируют сосуды, ты даже сквозь одежду ощущаешь жар его тела, и ты неосознанно кладешь одну руку сверху, чувствуя пульсацию своими пальцами, чувствуя, как он несколько раз подряд вздрагивает, подаваясь вперед, обхватывая твою руку своей, прижимая еще ближе, а потом замираешь, словно в первый раз увидев, как контрастно выглядят твои практически белые сухие пальцы на влажной загорелой коже, и почувствовав, что его тело теплее твоего на полдесятка градусов. Хотя, в общем-то, именно так и правда выходит что в первый. Рука стискивает твою, прижимая еще ближе к горячей тяжелой пульсации под кожей, а перед твоими глазами серое тошнотворное марево. — Убери руки. Повернись. Ты даже не пытаешься контролировать голос, и само выходит монотонно, словно ты говоришь о погоде, и он мгновенно срывается в бешенство, тебе кажется, не от слов даже, а от самого голоса. Он рычит и вцепляется рукой в твою шею, а вторая все еще сжимает запястье, словно хочет сломать в нем все кости. — Не заставляй меня, Гриммджо. Не хочу сейчас делать больно. — Да не хочу я так, блядь, Улькиорра, пошел ты нахуй, кретин, неужели ты настолько деревянный уебок?! Ты чувствуешь, что еще секунда — и он просто рванется на тебя, безумный, готовый взорваться, яростно впиваясь ногтями, вгрызаясь в кожу, и тогда... нет, ничего, наверное, не изменится, но уже не получится обойтись малой кровью. И ты хватаешь его за руку, выгибая назад, оглушая реацу, прижимая лицом к стене, на секунду почти срываясь, чтобы выпустить больше необходимого, больше, чем следует, чтобы стало действительно больно и страшно. Нет, не стоит. Ровно столько, сколько нужно. Одно из ключевых отличий между вами все еще в том, что ты способен себя контролировать. Он вырывается, рычит и плюется рядом с ухом, и снова даже не понимает, насколько вы отличаетесь. — Отпусти меня, ебаная ты свинья… Убери руки… Сейчас я тебя убью… Загрызу… Убью… Сука… Ненавижу... Уничтожу… Сука… Сука… Он выгибается, а потом замирает. Свободная рука вцепляется в выступ стены, оставляя глубокие полосы. Спина напряжена, мышцы сведены, белая куртка порвана у плеча и съезжает набок, между лопаток стекают крупные капли пота, ниже, до матовой черной шестерки. И правда не хочется так. Ты разжимаешь руку и уходишь. На собраниях ты даже не смотришь в его сторону, кожей чувствуя горячее рвущееся напряжение. Ты решаешь, если он не придет сам, зачем вообще о чем-то думать, и не думаешь ни о чем. Ты ведь и так знаешь, что он не придет, а через несколько дней он приходит. Глаза блестят мутно-ожидающе и азартно даже до того, как твои пальцы снова, изучая, трогают его кожу, и он, кажется, сам до конца не понимает, почему пришел, и почему сейчас просто стоит напротив, а когда ты вдруг касаешься уголка его рта с обратной стороны от остатков маски своим, даже не разжимая губы, просто обозначая движение, он выглядит почти растерянно. Он успевает опять жарко и влажно мазнуть языком по твоим губам, прежде чем ты отстраняешься. Он реагирует ярко, мгновенно и непонятно-отчаянно. Сразу абсолютно открыто, словно между ним и происходящим сейчас вообще ничего нет. Между тобой и всем остальным глухие серые стены, а ты сидишь в центре квадратной комнаты, где все вокруг одного и того же цвета, обхватив руками колени, и уже даже не помнишь, было ли когда-нибудь что-то еще. Ты решаешь, будь что будет. Пальцы уже почти знакомо зарываются в твои волосы, белые хакама спущены вниз и болтаются на лодыжке одной ноги. Он запрокидывает голову далеко назад, прикусывает нижнюю губу, и становится видна глубокая рваная ссадина на шее сразу под углом маски от его недавней схватки с кем-то из пустых, под которой запекается тонкая красная линия, размазанная каплями пота, доходящая до ключицы. Ты проводишь по ней ладонью, едва выпуская реацу на кончиках пальцев, и Гриммджо тут же выгибается, подается вперед, прижимается ближе резко и инстинктивно, и издает какой-то звук, похожий на стон пополам с хрипом. Он весь отчаянно живой, яркий, горячий, напряженный и порывистый. Растрепанные волосы падают на лицо, губы красные, мокрые и опухшие от его же зубов, а глаза почти полностью черные, тяжело и влажно блестят, пытаясь сфокусироваться на твоем лице, смазано ловя каждое движение. Рука опять вцепляется в твою, а ты затягиваешь настолько, насколько можно, когда уже не его, даже твоего терпения не хватает, когда звуки сливаются в голове в монотонный шум, и он вцепляется в тебя изо всех сил, словно сейчас упадет, и только ты удерживаешь его от падения, и, когда ты проникаешь внутрь, он со сдавленным криком выгибается вперед одним ломаным лихорадочным движением, подается навстречу, сам насаживаясь глубже, что-то хрипло стонет, сжимая бедра, словно хочет тебя раздавить, толкается горячими губами в шею, в плечо, в район ключиц, а пальцы опять рефлекторно ищут твои, и он, кажется, даже не дышит, пока ты не начинаешь двигаться. Взгляд бессмысленный, грязный, уже почти отсутствующий, а живот вздрагивает в такт с рваным ритмом, и на лице совершенно невозможная смесь ярости, удовольствия, похоти и растерянности. Он хрипло шепчет в твои губы: «Скорее, сволочь, еще... еще, еще, еще... еще... быстрее... быстрее... еще...». Он уже почти кончает, когда ты останавливаешься, сжимая руками его бедра, чтобы он не мог рвано, бессознательно подаваться навстречу, и молча смотришь на искаженное, покрасневшее, покрытое потом и слипшимися волосами лицо, пытаясь понять, запомнить, почувствовать, и тебе кажется, ты и правда что-то чувствуешь, что-то другое, яркое, реальное, когда он выгибается так, что, кажется, сейчас сломает себе позвоночник, рвано кричит, опять срываясь на хрип, а горячие стенки рефлекторно сжимаются, сдавливая твой член. Он ругается, угрожает, сбивается, задыхается, захлебывается воздухом, просит, конвульсивно выгибается всем телом, теряет слова, сам не понимая смысла этих слов, ничего уже практически не понимая, почти отключаясь, и ты, вроде, даже слышишь свое имя, и почему-то именно это ломает все, резко возвращая в привычную глухую бессмысленность, в запаянную со всех сторон комнату с метровыми стенами. Ты заканчиваешь все в несколько резких отрывистых движений, затыкая ему рот реацу, даже не касаясь руками, и он сжимается, распахивает глаза, не закрывает их до последней секунды, расфокусированно, отчаянно ловит твой взгляд, и смотрит так, будто сейчас умрет. Ты выходишь с влажным долгим отвратительным звуком и механически водишь рукой по члену, отсутствующе глядя на все еще вздрагивающее, горячее, мокрое от пота тело под тобой, рефлекторно задерживаешь на несколько секунд дыхание на пике. А потом просто смотришь на влажный беспорядок спутанных голубых волос, осознавая, что все давно не имеет вообще никакого смысла и никакого значения, и ты уже даже почти не помнишь, зачем вообще это все. Это так нелепо. Почему-то показалось, что, возможно, пустота это тоже не навсегда, это просто... болезнь, апатия, адаптация, это временно, ведь он же тоже пустой, у него такая же дыра там, где раньше могла быть душа, так почему он тогда... и почему ты... а кем ты был до того, как стать пустым, Улькиорра, и почему тебе показалось, будто ты вообще помнишь, что когда-то был живым? В мире нет ничего невозможного. В мире вообще ничего нет. — Улькиорра... мать твою, Улькиорра... Его голос звучит так, словно он сейчас задохнется или заплачет, а может, тебе это только кажется, но на тебя все равно накатывает волна мутного отвращения. Мусор. Везде мусор. Не в нем дело, конечно, ни в ком из них, ты просто смотришь на мир сквозь глазницы, покрытые пылью, и тебе на секунду вдруг показалось, что можно просто стереть пыль, и все станет чистым, ярким, кристально ясным, а потом ты вспомнил, что эта пыль и есть ты сам. Неизвестная, огромная, безымянная сила, которая сама по себе ничего не знает, не осознает, не может хотеть, и слой пыли, у которой даже запаха нет. И яркий, отчаянный Джаггерджак. Ниже тебя на две ступени и абсолютно недостижимо живой. Даже его дыхание рядом с тобой, все еще неравномерное, хриплое, горячее... — Не спрашивай, почему. Я не знаю. Показалось, что в этом есть какой-то смысл. — Да ты... Ты переводишь взгляд на горящее лицо среди спутанных цветных прядей, и он, выгибая голову, жадно смотрит на тебя. Радужка все еще едва видна тонким голубым ободком вокруг огромных черных зрачков. Ты понимаешь — если протянешь сейчас руку к его груди, он даже сопротивляться не будет, не успеет ничего понять. — Ты красивый. Ты говоришь это в никуда, опять словно ни к кому конкретно не обращаясь, просто озвучивая факт, сложив для себя какую-то мысль, и ловишь, как зрачки за секунду расширяются еще, хотя больше, кажется, некуда. Становится совсем невероятно, до тошноты мерзко, не от него, от самого себя, от всего на свете, и ты отворачиваешься, и просто смотришь в стену, слушая дыхание, медленно ловящее почти ровный ритм. Гриммджо и правда красивый, особенно сейчас, уязвимый, абсолютно открытый, читай как книгу. Тебя красивым даже язык не поднимется назвать, и это привычно. — Ты же не уйдешь? Он почему-то не ругается, а в голосе появляется странная обреченность, и он кажется сейчас совершенно на себя непохожим и все еще невероятно реальным. Ты даже не пожимаешь плечами, лишь обозначаешь начало движения вверх и вниз. Будто есть какая-то разница. — Мне снятся сны, — опять говоришь ты в никуда, безо всякой преамбулы. — Ты знаешь, с тех пор, как я сорвал маску, мне каждую ночь снятся сны. Кто бы мог подумать. — Что? Что там? Ему не снятся сны. Наверное, он даже не помнит, что это такое. Ты молчишь, и, кажется, даже не дышишь, и Гриммджо на мгновение кажется, что ты уже никогда больше не сделаешь вдох, а потом кажется, что ты собираешь мысли, подбираешь слова, собираешься с силами перед долгой речью, и сейчас, совсем скоро он узнает все, все поймет, поймет, почему Улькиорра Сифер такой, какой он есть, и каким он был, и что с ним стало, и ты сам тоже, может быть, поймешь. Потом ты просто говоришь. — Отчаяние.