Немного о выдержке

Мирон напряжён. Ваня это ощущает почти физически, как если бы дотронулся рукой и прочувствовал каменные мышцы под пальцами. Но Ваня его не трогает. Не время ещё. А то, что оно будет, время это, к бабке-шарлатанке не ходи, и так ясно. Ваня выжидает, наблюдает и прыгнуть не спешит, как коты его любимые — он и сам как кот: такой же требовательный и умеет ждать. Он, сука, на него охотится. Но умеет ждать то, что действительно хочет, а не хуйню какую-нибудь. Хуйню Ваня хочет сразу, а Мирона — так, чтоб нажраться им до отрыжки. Досыта. Так, чтоб на всю жизнь хватило. Так, потому что ещё раз вряд ли обломится. А нужен ли ему этот ещё один раз? Тут после первого бы не ёбнуться. Судьбу некоторых индивидов не повторить. Ваня ведь нормальный, Ваня кукуху свою любит. Он её бережёт и в каком-то смысле целует и в лобик, и в жопку, и, может, куда ещё. Всего ведь не упомнишь. Ваня в таких вещах неразборчивый. Он, как и все — всего себя Мирону. Но и всего себя себе. У него пока получается. Выходит своё «я» не потерять и к этому человеку намертво прилипнуть. И от этого всё только сложнее и запутанее становится. Если проебаться, можно остаться совсем без ничего, — с голой жопой в подъезде и с голой жопой по жизни. Ваня ненавидит, когда холодно, — когда просто задница мёрзнет, и когда не совсем на ровном месте по спине пробегает тупой холодок. Тут думать надо. Выжидать, а не наобум действовать. Здесь так не выйдет. Мирон ужиком из лап выскочит и гадюкой в ебало ядом харкнёт. Потому что не вовремя. Не вовремя, Вань. Или не так, как надо. Не так, как Мирону в голове ёбает. Хуй этого умника разберёшь. Хотя именно хуй Ваня и разобрал бы детально, с особой, блять, тщательностью, защитил бы диссертацию по хуеведению и залил победную фоточку в соцсетях, как полагается в таких случаях. Порадовался бы и на боковую сразу с мыслями, что урвал от этой жизни всё: абсолютно все удовольствия, даже те, о которых подумать страшно при свете дня и дозволено только в кромешной темноте, уткнувшись ебалом в подушку. В Питере с этим напряжно. Грех всё это потому что. Паскудство. Противно до вкуса гнили на языке и желания проблеваться. Навязанного, между прочим, желания. Его ещё в пиздючестве во дворе учили, что хуём к хую ни-ни, даже если очень хочется. Прям очень. А к Мирону ему хочется. И откуда желание это дебильное взялось непонятно. Вот он обнимает его как братана, бро, братишку закадычного, — моргает, — и вроде бы жопа у него ничего такая. Привлекательная. Тощая, конечно, но как раз попадает под вкус, в ладони будет как родная. Он не проверял, упаси боже, просто на глаз прикинул. Мирон, если б узнал, в ебло прописал бы точно, и похуй сразу стало бы на братство, семью и прочую лабуду, на бумажке написанную, — бумага всё стерпит, а вот Ваня нет, он у нас душенька ранимая, хоть и душная до желания окно открыть и под зад пнуть, чтоб красиво вылетел. Потом Мирон бы пожалел, конечно, одумался, но кулак не воробей, не слово даже — вылетит и всё к хуям разъебёт. Окончательно и бесповоротно. Дружить после такого без толку. А какой толк в том, как сейчас, Ваня? Риторический, сука, вопрос. Знал бы он, так не мучил бы голову бедовую подобным. Нет у него ответов. Да и куда он без него? Мирон уже не то что как вторая рука, он как сердце, которое из-за некой мутации где-то рядом бьётся, не внутри, а Ваня смотрит на него и ему всё равно красиво. Всё красиво. Несмотря на все мутации. И дело не в том, что он слеповат, есть же линзы на этот случай. И они вместе, рядом — тоже красиво. Он же монстр отчасти, много ли ему для этой красоты надо? Мирон, при всех своих плюсах, — то ещё, откровенно говоря, хуйло. Ваня ему, да и себе в этом не пиздит никогда, может, поэтому они и идут рука об руку столько лет. Его с бухлом сравнить в самый раз будет: тошнит через какое-то время и плохо делается, а без него Ваня уже себя не представляет ни в горе, ни в радости. Не тот он человек. Из-за всего этого Ваня и не торопится. Выжидает, наблюдает, терпит. Шнурок на спортивках завязывает потуже, а то мало ли — конфуз, и голову с плеч, не щадя. С этого императора станется. Прыгнуть ведь тоже с умом надо. Если выше головы — тем более. Котов любит опять же, но любить и взять от любви своей что-то — совершенно разные вещи. Пиздюки лохматые на четыре лапы в любой ситуации приземляются и дальше себе идут, хвостом игриво повиливая, а Ваня что? Ваня — дылда неуклюжая, куда ему до котов с их невъебенным природным везением? Ваня и так свой лимит этого самого везения исчерпал окончательно, ему на свою жизнь жаловаться — грех, причём непростительный, но он очередной из них в рот ебёт и, к счастью, в бога не верит. У него один бог. Не названный, не наречённый. В хламину пьяный на его кухне сидит и пальцами по столешнице барабанит. Пьёт, ужирается, а всё равно сидит так, будто ему палку в жопу вставили. Мирон напряжён, а Ваня старается мысли всякие про палки и жопы слать туда же, куда и грехи, а то это чревато последствиями. Просто его братан заебался. С кем не бывает, правда? А тут ему всегда рады: и водки нальют, и спать уложат — повезёт, если на диван. Обычно Мирону везёт. Счастливый человек, хули. Как знать. А Ваня несчастный в своём видимом невооружённым взглядом счастье. Ведь, когда всё хорошо и когда как по маслу идёт, не хватает какой-то перчинки, кучки говна, дополняющей жизнь для равновесия и разнообразия, об этом ведь все так пекутся. Чтоб не скучно было. Об этом печётся Ваня, который давным-давно разучился жить тихо и мирно, у него так не получалось раньше, а теперь уже вообще вряд ли когда-то получится. В таком возрасте слишком поздно менять привычки. Или, наоборот, слишком рано — успокоится лет в шестьдесят, если не упокоится ещё раньше. Но о таком сейчас думать совсем не к месту. А то водка не в то горло пойдёт. Его жизнь — череда развлечений и ошибок, наверное. Ваня в них просто мастер. Кто, как не Ваня, может себе на ровном месте добавить проблем. Всё хорошо вроде, но это — секундный вопрос, если уж так хочется. Разрешите доебаться? И вуаля — коронное блюдо готово. Главное — все проблемы встречать с широкой улыбочкой. А он и встречает, нахваливая себя за их создание,  кто-то другой за такое разве что пиздюлей пропишет. Но когда Ваню пугали те пиздюли? Смешно даже. Но Мирон для него не развлечение. Он — какая-то навязчивая идея вроде «получить, чтоб сдохнуть без обиды на несбывшееся в глазах». В глазах по-литературному тускнеющих, а в жизни они просто закрываются, и человек обретает покой от желания и необходимости ебать и уёбывать. Уёбывать Ваня устал, а ебать, наверное, никогда и не пробовал — так, чтоб по-настоящему, чтоб дышать нечем, чтоб до темноты перед глазами, стука сердца об рёбра, чтоб каждая клеточка тела дрожала и просила ещё, а Ваня бы давал, и Мирон бы давал. А вот себя или по морде — вопрос. Но Мирон для него и не ошибка. Ваня лучше себе язык откусит и с кровью вместо кетчупа сожрёт, довольно причмокивая, чем выдаст что-то такое когда-нибудь. Лучше молчать, как Русалочка рядом с прекрасным принцем, и похуй, что принц — старый сморщенный сфинкс, Ваня всё равно слепой и под аффектом, да и на вкус и цвет хуи разные. Главное, что ему нравится, возбуждает, кровь в венах кипит,  но это просто бухать меньше надо и форточку прямо сейчас открыть, ну не может обычный человек вызывать такие эмоции. Ване хочется в это верить. Ваня так и делает: Ваня верит, что коты охуительные, что старый «Twitch» был лучше и что он нихуя не втрескался в Мирона Фёдорова. Точнее вляпался, как в говно, и сколько бы его, с Мироном связанного, не было, это всё однозначно стоило того, чтобы рухнуть в Ванину жизнь окончательно и бесповоротно, так, чтоб крышу ему проломило, а то ведь до этого Ване Мирона мало было. Интернет совсем не то. И он не жалеет, а ошибки сам регулярно творит. С Мироном, кстати, связанные. А сам Мирон тут вообще не при чём, он, когда пьёт, безобиднее мухи становится. Не то чтобы он в остальное время обидный: Ванька его заумные подъёбки либо не понимает, либо пропускает мимо ушей, как что-то неважное: ну зачем слушать чужие, если можно придумывать свои? Но сегодня он другой какой-то: молчит, Ваню всё больше слушает, что само по себе нонсенс, нервное напряжение сбросить пытается, но не тут-то было, а ведь он может спокойно сидеть на Ваниной кухне, закинув ноги на стол, и даже не поморщиться на «какого хуя», да и это «какого хуя» ему давно перестали говорить. При нём про хуи лучше вообще не говорить. Красивый Мирон бывает. На Ваниной кухне. Очень. Он даже фоткал пару раз для архива. У него папка запароленная имеется, и она, одно из двух: либо безбедное существование ему сможет обеспечить, либо яркую дрочку до конца своих дней — оба варианта его в корне не устраивают. Гложет Мирона что-то, как и Ваню, но ни один говорить не спешит. А им и не надо, оба всё понимают. Не тупые ведь, саморазвитием занимаются, книжки читают в перерывах между побухать. Теперь просто побухать: люто было в молодости. В славные времена неведения, когда на лбу не маячило звонкое: «пидорас», и где-то внизу мелким шрифтом: «да и дружок твой такой же». Понимать страшно, озвучивать — тем более. Ваня кусает себя за язык и вливает в глотку ещё рюмку водочки. Дерёт как первая. У пидоров ведь тоже так: каждый раз как первый. Страшно, хотя хуй он даст своей жопе страдать — только хуй и даст, верно. Где-то ещё после трёх Ваня решается подумать: Мирону ведь тоже это нужно, также искренне, как и Ване. И если все страхи и сомнения отбросить, выпивкой всхрабрившись, он даже чувствует, как именно Мирону это нужно. Не понимает, не знает, чувствует. Пьяный двигается по наитию и не жалеет ни о чём. Жалеть он будет после, когда дверь за Мироном захлопнется, и Ваня останется в квартире один. Потому что всегда есть вероятность, что захлопнется она навсегда, и крыша тогда окончательно ёбнется, утащив за собой чердак. Но кто не рискует, тот хуи не сосёт в этой стране, — мудрость на злобу дня. Да и какой риск, если он, задрав важно нос, как никогда уверен, что им обоим это нужно? Ему. И Мирону. Его Мирону, которого только Ваня видит за распиаренным ебалом, которое он профессионально держит кирпичом практически в любой ситуации, уж жизнь за все года научила, только он этим, тем, что чувствует его и понимает, не кичится. Пользуется? Да. Но это для общего блага, как по-другому дружить, если не совать нос в дела и за уши из бед не вытаскивать? Так что пользуется. Но не кичится. Это другое. Ебала какая-то. Обмудство. А Ваня обмудком не был никогда. Ладно. Просто не с ним. Не с этим, сука, блять, человеком, вокруг которого тихонечко и счастливо в последнее время вращается его мирок. Мирон же не собачонка, которую рядом с собой на поводке можно водить и демонстрировать, как она послушно тянет хозяину лапу, и вообще: смотрите, какая породистая! Мирон сам к в Ване тянется. Сам. Мирон — обычно! — к Ване всем телом, а Ваня обнимает в ответ. Только это всё не для посторонних глаз и ушей, это только между ними. За закрытыми дверями, искренне,  и только самая крупица на публику идёт. И даже друзья, семья, знакомые — публика. Ваня на публику не может. Маску Охры уже давно снимает, что в работе, что так, по жизни, но всё равно косоёбит его порой от зрителей. Ему бы башкой встряхнуть или ресницами задорно похлопать, чтобы понимание желаний Мирона от себя отогнать, презрительно сморщившись, или точно так же сделать, но уже отогнать алкогольный дурман и вникнуть в эту ебанину поглубже. Ваня, как цепной пес, охуевший от вседозволенности, руку к нему по столу тянет, врезаясь в чужие пальцы, — с годами цепь только длиннее становится, гуляй — не хочу, а он всё равно рядом носится, принюхивается, присматривается и чужим причудам потакает. Мирон чудит, как может. И намекает, как может. Прямым текстом у него так-то лучше получается. Но как тут скажешь прямо, если в этот момент его аж раком гнёт. В душе́, разумеется. Потряхивает аж, сердце издаёт какой-то непонятный кульбит, от которого вроде ёкает, а вроде внутри всё замирает, будто он, нахуй, сдох. Сдохнешь тут, ага, — Мирон на него во все глазищи таращится, будто Ванька чумной, — в глотке становится сухо. Есть там чё на столе рядом, чтоб сказать, что это ему вот прям щас понадобилось. Ни жить, ни быть — такой у Ванечки теперь девиз походу. Но он замечает, тоже ведь не моргает, взглядом впивается, как на его ебале заинтересованность проскакивает, как трусливый заяц: раз, и всё — остаётся только: «Ну и что за хуйню ты тут творишь, Ваня?». Если бы он знал, сука. А как же выждать? Подгадать? Бля, да нахуй. Он и так всё это время гадал, что аж всеми картами из колоды успел подтереться. Хватит. Серьёзно. Хватит. Ваня ведь не такой человек. Ему здесь и сейчас надо. Хули Мирон должен быть исключением? Может, его ещё в жопу поцеловать? Поцеловать, Ваня. Задумке это никак не помешает и, скорее всего, поспособствует. Ну что за ёбаный пиздец, ему до ужаса стрёмно и страшно, а ведь не делает ещё ничего. И что дальше тогда будет? Сляжет с истерикой в дурдом? На соседние койки, может, там подходящий момент и подвернётся. Да и будет ли, ну, то самое дальше? Ему ведь не кажется? Не фантазия это, не бред, что он про Мирона в своей дурной, идиотичной башке надумал? А то книжек в последнее время слишком много читал, по его так-то совету, вдруг и так не скудное воображение в пляс пошло? Мирон потом тоже спляшет, когда вобьёт в крышку Ванечкиного гроба последний гвоздь, если он что-то не так сделает. Таланта хоронить людей в своей жизни ему не занимать, и речь не про реально откинувшихся. Ваня любит, чтоб было так, как он хочет, но не настолько же, чтоб надумать себе всё это, блять. Или настолько? Так не бывает, так тупо не должно быть. У него голова кипит, у него мыслей в ней масса — неподъёмных, сука, мыслей! — такие только в Госдуме на обсуждение выносить, потому что ну где ещё принимают такие идиотские решения? Ванины решения сейчас по-другому и не назовёшь. Идиотские. Он не спорит, о, чудо чудесное, любит он это дело, а тут молчит: и в уме молчит, и рот не открывает, чтоб себя совсем уж дураком не выставить, и неважно, в чьих глазах,— своих или Мирона. Да это же одно и то же почти. Решение. Проебётся или поебётся сейчас? Разница в одной букве, и буква эта может стоить всего. Ваня его руку своей накрывает, зубы сводит непонятно от чего: может, чтобы не рыкнуть, — удовольствие же, удовольствие, ну! — а может, чтоб не взвыть и не удрать, как хищник недоделанный, который почти догнал и подмял, но тут кролик отчаянно дёрнулся лапами и беднягу напугал. Мирон лапами не дёргает, он вообще не шевелится, сидит, как сидел, и только бровь свою вскидывает, мол, ну чё за хуйня. Молчит. Спасибо, блять, что молчит. Нет у Вани ответов. И пока он в бреду этом всё, что хочет, не получит, их и не будет. Это уже потом обмозговать придётся, вливая в себя всего, да покрепче, чтоб башка варила, ну, или сварилась от градусов, это уж как повезёт. А сейчас нахуй. Сейчас инстинкты говорят: бери. Ваня не гордый. У него вся гордость водкой смывается, как зараза спиртом, если обработать. Хорошо его Мирон обработал: сначала глазищами своими облизал и только потом ресницами обхлопал, чтоб не так слюняво было, если слюни эти без конца пускать. Ваня берёт. За руку обхватывает и дёргает на себя, тащит, стул под тощей жопой предсказуемо пошатывается, скрипит, Мирон кряхтит, как старый дед, и в этом нет ничего сексуального, если так посмотреть, но Ваня не ищет легких путей, тут всё чуть сложнее, просто Мирон слушается, и у Вани почти встаёт. Встало бы. Крепко бы встало и моментально, если б кто-то не ужрался, как свинья. Свинья свинье рознь. Ваня вот пока хотя бы от восторга не хрюкает. Не визжит. А мог бы. Весь настрой бы Его Величеству сбил, зато остался бы при своём коронном долбоебизме. А теперь из коронного — или тут лучше коронованного? — у него будет Мирон. На минуту, пять, полчаса — неважно, но будет. От этого сердце начинает ещё быстрее стучать. Бешеное оно, что ли? Глазеет. Сглатывает громко и застывает. И даже не в красивой позе застывает, как древнегреческая статуя, например, Ваня каменный, но не в хорошем смысле этого слова, — как отрубили от большого булыжника, так и оставили. Мирону, наверное, теперь придётся всю лишнюю хуйню с него обтесать. Получится ли, если за столько лет до сих пор из него что-то нормальное не сделал? Нормального человека не сделал. А зачем? А надо ли? Может, и не хочет Мирон, может, его и так всё устраивает. Ваня, как человек. Не зря же столько лет на ухо мандят друг другу, и у них всё хорошо. Как по маслу. По маслу тоже хорошо скользит, если смазки под рукой не имеется. Ванечка ему для контраста. Мирон ведь весь из себя интеллигент, а Ваня… в Ване от интеллигента разве что прозвище от бывшей, а так он и на асфальт плюнет хоть бы что, и в ебало, если человек ну совсем берегов не видит. А дальше что? У Мирона тот же вопрос на роже написан, только там «Ну и?», чтобы покрупнее, чтобы влезло, чтобы сразу бросалось в глаза. Смешно. Ване сейчас и так каждая чёрточка и морщинка в глаза бросается, он хуеет от этой чёткости, будто всю жизнь глаза берёг, использовал процентов на двадцать, чтобы сейчас в один момент прозреть, насладиться и сразу, нахуй, ослепнуть окончательно и бесповоротно. И это при том, что свет на кухне приглушенный. Мирон на пол перед ним тоже приглушенно валится, даже костями звонко не гремит. И похуй, что это какие-то дикие сказки про фетишизацию худобы. Костями гремит. Ну да. Тут скорее водкой в животе булькает. Бульк. Бульк. Сексуально, не правда ли? Это вам не слюной, когда хуй пихают по самые гланды. Пизже. Забористей. Но Ваня захотел бы, детально всё равно бы ничего не услышал. У него в висках громко-громко стучит, не пробьёшься, просто от того, как Мирон на него смотрит. Как дышит, приоткрыв рот. Как сглатывает — Ваня видит, как слюна по горлу перекатывается, Ване плохо. Без шуток. Вызывайте скорую. Наряд медсестёр в коротких халатиках, может, хоть они всё пидорство из крови отсосут? Без проблем, держи ноги шире. Ваню косоёбит. Мирона косёбит в ответ. Что он там пиздел? Знает, как Мирону надо? Знает, как Мирону хочется? Знает Мирона? Сейчас кажется, что в этой жизни он не знает ничего. Тем более что-то такое важное, сложное. Сколько будет один плюс один? Третий лишний в подгузниках? Ваня его за руку всё ещё крепко держит. То ли, чтоб не удрал, то ли просто сам тупит и тормозит люто. Мирон никуда не собирается. Он сидит и снизу вверх глазами лупит, а Ванечка всем своим существом чувствует, как у Мирона терпение пузыриками лопается и тает на языке, ядом растекаясь. Кто же его получит, яд этот? Явно не баба с сиськами наперевес. Подушками, сука, безопасности. Интересно, они от яда помогут — ну вдруг из-за них не долетит! — или только от жестких приземлений на столешницы спасают? Тебе ли не насрать, Ваня? Радуйся, дурак, радуйся. И делай уже что-нибудь. Он бы и рад, не мальчик ведь, знает, что да как. Но Мирон ведь не тёлка. Мирон даже не какой-нибудь там мужик левый. Мирон — это Мирон. И как к нему, блять, подступиться? С какой стороны схватить, чтоб помягче было? Мирон ведь ждёт. Ваня его же нос готов на отсечение отдать, утверждая, — ждёт. Всё равно от него не убудет. От носа, в смысле. А Ваня смотрит. И ему уже хорошо. Может, башку свою дурную надо было на отсечение отдавать? Может, тогда дело двинулось бы к мёртвой точке, а от неё кубарем покатилось бы уже хоть куда-то. Ваня не всегда ссыкло последнее. Всё он может, если надо, и если не надо, тоже может. Тут в другом дело: хочет. Хочет ли? Мирона за морду схватить и к себе между ног втиснуть — пожалуйста. У него челюсти на это делают клац-клац, удивительно, что Ваня это слышит. В ушах кроме этого остаётся только тишина. Он сам походу даже не дышит. Кончит и кончится в один момент. Жаль, что не удивит этим никого в морге. У Мирона глаза заинтересованно блестят, а на морде такой похуйфейс, будто выбирает, чё на завтрак сожрать при том, что он обычно не завтракает. Ваню это бесит. Ваня подбородок в руке крепче сжимает и дёргает на себя, как куклу. Куклы не сопротивляются. Мирон тоже. Только пыхтит так, будто ему не надо, будто заставляют его не самый чистый пол в его жизни коленками подтирать. Не в первый раз ведь. По глазам видно — не в первый. И речь не про ту самую историю. Не только про неё. Только с Ваней не так. Ваня думает много вместо того, чтоб просто взять то, что так специфически предлагают. Хуи сосать — зашквар. Но если заставляют, куда деваться, правильно? Уёбище хитровыебанное. Ему так и надо: чтоб голову в руках сжали и со всей дури вжали в лобок, чтоб волоски бритые щёки кололи, а он брыкался, пытаясь воздуха глотнуть, но глотнул бы совсем не его. Он же как только не крутится: даже чёрным по белому про "подустал ебать в рот" и "жду ответных реверансов" распинается. А Ваня как Почта России — всё слишком долго доходит. А когда доходит, окончательно доходит, и смеяться, и плакать хочется. Сука. Ну какая же ты  сука, Мирон. И планы у тебя сучные. Выгнуться как-нибудь, сказать что-то эдакое, изъебнуться, чтоб Ваню крыло вот так от него, чтоб здравый смысл на хую вертелся. И при этом не при делах Мирон. Это друг его ебанулся. Гетеросексуальные настройки полетели. Приложить что-нибудь холодненькое? Ебало к хую. Точно. Потому что удавил бы суку. Голыми руками с удовольствием в глазах. Насмерть бы удавил и довел хоть что-то, хоть раз в этой жизни, до конца. Иронично. Смотрит. Смотрит. Смотрит. Сглатывает опять. И снова смотрит. Хмурится, потому что Ване, по его мнению, как будто не сегодня надо. Правильно. Не сегодня. Не завтра. Ему надо на много дней. И кто из них двоих на это согласится? Потому что надо-то надо, только вот все «но» и «если» отменил господин Маркул, в Ванечкиной ебанутой жизни так почему-то не работает. В жизни Мирона походу тоже. Он прямо сейчас это наглядно демонстрирует: дёргается, свалить пытается, реагируя на Ванино замешательство. На ступор очевидный. Не будут его ебать здесь и сейчас, так зачем жопу на полу морозить. Нет, дорогой. Нет. Ваня рукой его за затылок перехватывает, жалеет тут же, что волос нет и потянуть не за что. Зато рот теперь свободен, которым Мирон всё равно не сможет говорить. Во всяком случае долго. Навыёбывался. Нагляделся Ваня, наслушался. Добился-таки Мирон своего, капая своим пидорским ядом каждый божий день на темечко. Ванька совсем с ума сошёл и особо не жалеет об этом. Так сошёл, что без смазки готов, как в средневековье. Какие пытки, такая и расплата, собственно. Шипит. Котом рассерженным шипит, но Ваня чует, где тут говно зарыто, и в чём прикол. Или просто делает вид, что так оно и есть. Не протрезвеешь — не узнаешь. Ваня тогда не будет трезветь. — Отвали. Предсказуемо. — А если не отвалю, чё делать будешь? Интересно даже. Ну вот реально, что? Он ведь даже на ногах не стоит, и не потому, что Ваня его заставляет, спустив с личных небес на общую землю, — сам по себе не стоит. Лакать меньше надо. А ведь Ваня говорил, пока методично спаивал. Знал, что Мирон из вредности наоборот сделает. Так, как Ване нужно. И поймёт это не сразу, если вообще поймёт. Тут не учебник из Оксфорда, тут сложнее. Мирон зыркает на него злобно. Не нравится, что подловили. Не нравится, что всё идёт не совсем так, как выстроилось в его умненькой башке. Ваня его подушечками пальцев по затылку ласково поглаживает, а у Мирона дилемма малолетней путаны на вписке: дать или не дать, потому что брать никто почему-то не собирается. — Заяву за домогательства накатаешь или угадаешь, откуда нужно принести презерватив? Ваня ведь не чудовище. Ваня мучить его не хочет и не будет. И это «мучить» у них обоих немного ебанутое, потому что «не мучить» — это когда Ваня давит со всей дури, подтаскивает так, что Мирон рожей в пах между разведённых ног упирается, жмурится явно, морщится, пока его об грубую ткань елозят, головой совсем не думая. Это ведь Мирон… Мирон, который сам на это всё напрашивается. Удовольствие Вано получает. Сейчас. Вот так. Хотя не пёрся никогда от грубости, даже не только от грубости, от насилия какого-то, только вот ситуация сама за себя всё объясняет. Пока в голове представления нет о том, что они как-то ещё поебаться могут. По-другому. Иначе, что ли. С душой. А Ваня и так к нему со всей душой. И со всем своим душком в подарок. Акция, хули. Но хорошо как всё же. Прижимать его вот так, держать за затылок, чувствуя, как его передергивает, как сердце заходится, и бьётся пульс под рукой на шее. Ваня — извращенец, наверное. Ваня сейчас от этого тащится. У Мирона ебало красное — от стыда или так натёрло? — когда Ваня чуть отстраниться даёт, на себя взглянуть позволяет. Нашёлся, блять, позволятель. Столько лет, а ума нет и не было, поздно уже даже мозги просить, с таким-то образом жизни всё равно попользоваться не успеет, если верить Минздраву. Ваня не верит, но и мозги не просит, ему и так неплохо. Куда уж лучше, чем сейчас? Дышит глубоко, слюну на языке перекатывает — сглотнуть что ли не мог или копил, чтоб в морду плюнуть? — они ещё не потрахались, а повадок он уже понабрался. Или собирается. Дикий такой, аж яйца от восторга поджимаются. — Я тебе в ебало дам. Прелесть! Какая ебаная прелесть! — Конечно, дашь. Там ведь рот находится. Ваня за словом в карман не лезет. За чем угодно — да, но не за словом. За гандоном, например, хотя не сегодня, сегодня он у него уже есть. Приподнимается, а Мирон проявляет чудеса сообразительности, смирно сидит и только ресницами хлопает, когда Ваня с себя штаны вместе с бельём до колен стаскивает и обратно голую жопу усаживает. В пьяной башке почему-то мысль всплывает: лобок побрить надо было, его императорское величество уважить, а то как это так, знаменитым ебалом и прямо в заросли, нехорошо. А потом взглядом с Мироном встречается и понимает: «Хорошо». Ему, вон, совсем прекрасно становится: взгляд плывёт, и он губы мнёт неосознанно, ну что за красота? Ваня век бы любовался, да нельзя — хуй стоит, и уже другого хочется. Им обоим. И волосы — явно последнее из того, что Мирона сейчас смущает. — Сам или помочь? — Ох уж этот взгляд в ответ, бесценный просто, такой в киосках на постерах точно не купишь. Какое упущение для любящих подрочить детей. — Помочь. Тебе ведь так нравится? Нравится, чтоб покомандовали. Нравится, чтоб взяли всю ответственность на себя, чтоб потом предъявлять за это и тыкать. Это ты, ты всё. Не я. Нравится, чтоб хуй в глотку пихали, пока с ним во рту скулить не начнёт. Это сейчас Ваня и проверит. Нравится, что это всё сделает именно Ваня. Ваня наблюдает, как Мирон на коленях подползает совсем вплотную — когда только успел съебнуть? — садится на пятки и с интересом ребёнка смотрит на хуй. Давно не видел, что ли? Ну мог хотя бы пользоваться своим. Как вариант, что ли… Ком одежды к щиколоткам спускает, и на этом всё. Ещё что-то делать он явно не собирается. А Ване и этого пока достаточно. Достаточно, чтобы член заинтересованно дёрнулся. Бля, а вот у Мирона сейчас стоит, интересно? — Давай, Миро. Не выёбывайся. Это всё равно, что сказать: «Не дыши и живи», но у Вани, кажется, получается, потому что Мирон только облизывается и молчит. А Ване не сложно, он ему поможет. Подтолкнёт. Обещал ведь. Рука возвращается на своё законное место, и Мирон из-за этого туда же возвращается. Вот он вроде бы человек гордый, а вздыхает от этого так сладко, что у Вани скручивает всё внутри. Губами прямо в член. Этими самыми, которыми реп читает и язвит только так, будто ножами тыкает,  по хую елозит, водит то ласково, то с нажимом, и нормально ему, не сопротивляется, да и делает он это сам. Сам, понимаете? Только мало этого. Ваня внутрь толкнуться хочет, а перед этим по губам поводить, как с девочками своими, легкими на подъём, делает. И в этот раз восторг играть не придётся, потому что он повалит даже из ушей. Искренний. Ваня себя не знает, что ли, — повалит, ещё как повалит. Губами, сука, по головке и глазами своими по Ване. Ваня думает, что он въебался чем-то хлеще водки — ты не покупай больше в том магазине, окей? — и Мирон с ним заодно тоже. Когда он оставлял товарища в беде? Только одного единственного, который теперь с пожизненным недоёбом тусит. С Ваней так не будет, он Мирона слишком крепко к себе привязал, всеми доступными способами, а это — один из них. Отличный план, надёжный, как швейцарские часы! Делает, как и хотел: берёт член в руку, проводит насухо от основания до головки, кожу разглаживает, пока Мирон в ногах сидит и только руки за спиной не складывает для полноты картины. Прекрасная идея, но как-нибудь потом. И снова, как хотел — и как хочет до сих пор, даже тогда, когда это наяву происходит, он наглухо отбитый, сука, просто больной: головкой по губам мажет. Мирон же не может вот просто так сидеть и глазами хлопать — раньше мог, а теперь вот, как отрезало! — он рот приоткрывает и высовывает свой блядский язык. Какого хуя вообще, какого хуя. Ранен, сука, убит. Лижет размашисто, удовольствие получает, как истинная жертва абьюза, когда Ване его забава надоедает, а Мирон понимает, что всё, добился он, чего хотел: не взбрыкнёт Ваня, заднюю не включит, да куда там — там только стенка за спиной, дурак он, что ли, туда, если тут так хорошо и сладко. Не дурак, просто такой же пидор, как и Мирон. Бывает. Живём дальше и сосём. Мирон в Германии своей выдержки такой понахватался? Так пусть она из него туда обратно и валит, потому что Ваня не понахватался, и Ваня так не может. У него комната сужается до них двоих — нет, до одного Мирона в ногах, точнее. Его языка. Умелого? А хер его знает, голый энтузиазм в нём сейчас или годы сноровки, только Ване абсолютно побоку, потому что ему так сейчас хорошо, когда он в затылок его пихает, когда Мирон в рот берёт сразу наполовину, и становится просто невыносимо. Ваня не против сейчас умереть. Ему много в этой жизни сосали — охуенно, плохо, всяко, но дело-то ведь не в этом, не в том, как, а в том, кто,  и рожу Мирона с хуём во рту Ваня точно надолго запомнит. На всю свою ебучую жизнь. Уже от этого зрелища кончить можно — можно! — но Ваня не кончает, не совсем же он на Мироне двинулся. Он бы удавился потом, позор такой не пережив, а у него планы вообще-то, никак нельзя. И некоторые из них непосредственно с Мироном связаны. Ваня голову назад откидывает, упирается макушкой в почти холодную стену, только это не помогает совсем. Не успокаивает. Он ссыт громко дышать, сглатывать, двигаться, вообще, блять, существовать, пока Мирон губами и языком его хуй исследует, изучает с особой тщательностью, как какое-то учебное пособие, по которому ему завтра проверочную писать, а он слишком хочет пятёрку. Ваня уж очень добрый, он бы позволил на ней пользоваться подручными средствами. Ваня на это даже смотреть боится. Он слюной, нахер, захлебнётся — и всё! — кранты. Пиши пропало — вот тебе тема на альбом. Завораживает. Он всё-таки глаза вниз опускает и пялится на это всё из-под опущенных ресниц. Ваня бы сказал, что они весь вид портят, но нихуя — у него и так перед глазами всё расплывается. Это хорошо. Будет не слишком большой урон и без того оттраханной психике. Ваня смотрит. И не видит, куда из него подевался весь альфач, который дергал и таскал, намереваясь в рот выебать. У Мирона во рту хлюпает, или это у Вани так бурлят и подтекают мозги? Он решается. С осторожностью кота руку на затылок укладывает, гладит его по коже с колючим ёжиком и вкладывает в это всё пьяное и никому ненужное «я здесь, с тобой, видишь?». И тут, в этот самый момент, всё на круги своя возвращается, когда Мирон на него взгляд совершенно объёбанный поднимает, причмокивая. Ваня себя не помнит и нежность свою ебаную не помнит тоже, когда срывается и просто начинает ебать. Бедрами себе помогает, руками давит на макушку, засаживая в самое горло. Мирон хрипит, давится, подстраивается хоть как-нибудь, хоть через раз, слезами из глаз брызжет, пока в Ване зверь рычит и упивается. Себе забрать хочет. А куда забрать? Вот он, Мирон, и так у него в руках полностью. Стонет только, дышит громко, хрипит, когда Ваня милостливо подышать даёт и только потом обратно за щёку заправляет, как истинный, блять, джентльмен. И в его суровой реальности они предпочитают лысых. Извини, Мэрилин Монро. У Мирона слюна по губам и подбородку стекает, и Ваня готов поклясться, что ничего горячее в жизни не видел. Мирон, сука такая, улыбается с хуём во рту, а его в дрожь бросает от ощущений. Нельзя так на него смотреть. Нельзя. Нельзя так, сука, лыбиться. Он же не железный, и ему даже этого теперь мало, он сейчас его через стол перегнёт, а потом его из окна выкинут. Потому что нет — нет! — не разрешали. Место, Ваня, хороший пёс. Мирон же тут не из-за тебя. Ладно, может, не только из-за тебя, а потому что у самого внутри всё от восторга заходится, когда он обсасывает его, как желанный чупа-чупс, хотя к сладкому он не очень, когда Ваня ему помогает, когда делает так, как хочет Мирон. Одним своим видом требует. В горло до хлюпающих звуков. Обратно. И так по накатанной, пока не надоест. А Ване не надоест, он готов ебать его вечно, пока губы не превратятся в одну сплошную мозоль, пухлыми до пизды станут на загляденье — никакого силикона не надо. Ване нравится, когда Мирон сам: когда облизывается, когда за щеку берёт, когда пропускает до половины и следом расслабляет горло — Вано готов отдать за это всё, было бы у него ещё для этого что-то — а Мирон с другого тащится, с того, как Ваня охриться начинает, выпускает из себя это зверьё, рычит и член по самые гланды пихает. И у них удивительно хорошо получается совмещать. Тандем года, прости господи, по версии зрителей «Pornhub». Что дальше-то будет? А дальше самое сладкое начинается. У Вани пальцы на ногах от удовольствия поджимаются, он дышит полной грудью, пока Мирон справляется сам, а он, такой-сякой вот, просто дышит, чувствуя, как на него со всех сторон накатывает товарищ оргазм, и приказать ему притормозить, помедлить сейчас не вариант вообще. А хотелось бы. Хотелось бы, чтобы время, нахуй, остановилось, чтобы он сидел вот так и просто наблюдал за тем, как Мирон ему отсасывает. Вселенная ебёт Ванины желания в рот, зато сам Ваня ебёт туда Мирона, ну и кто тут, получается, победитель? — Бери глубже. Ваня широко разлепляет глаза, просто чтобы видеть. Видеть и не делать больше нихуя. Он руки от Мирона убирает, позволяя себе только одно: пальцем по губам, растянутым вокруг члена, провести, только сильнее размазывая слюну и смазку. Запихать бы всё это обратно в рот, но Ваня сдерживается. Не сейчас. Позже. Да и не получится пока. Мирон делает. Заглатывает каждый раз до основания, губами от начала и до конца скользит, совсем уже ничего не стесняясь. Стесняясь. Наверное, это не то слово, неподходящее. Мирон не стеснялся, он тупо ссал, как и Ваня, пока они оба в это всё не упали, пока Ваня его за собой не потянул. И хорошо. Сейчас хорошо. Ваня кончает, а в голове крутится мысль, что он не даст ему не проглотить. И через стол перегнёт, пожалуй, тоже. Если Мирон не взбрыкнёт. А он не взбрыкнёт, проверено.