no eyes, no lies, no tears, no cries.

      Загнанный и задыхающийся, тщетно пытающийся встать на ноги, и насквозь вымокший в собственном ледяном поту — если бы Леорио запоминал добычу впринципе, то он бы запечатлел в своей памяти этого мальчика из клана Курута именно таким. Но лица убитых и искалеченных стираются, накладываются друг на друга, мелькают слишком часто во снах — и это не имеет никакого значения. Сейчас, так-то, значения не имеет ничего, кроме голосов: голоса самого Леорио, задающего вопросы, и голоса мальчишки, который на эти вопросы должен ответить. Вопросы простые и понятные, по типу «Где они?» — и таким тоном, будто не особо спешащий на работу муж спрашивает у жены о запонках или какой подобной мелочёвке. Ответ ещё более простой. На уровне животного. Тяжёлое дыхание и натужный скрип зубной эмали, сученье ножками по земле, да глухие редкие всхлипы. Он притворяется. Не может быть настолько больно, чтобы даже в рожу не плюнуть, аль не прошипеть нечто по типу «катись к чёрту», как возомнившая себя непонятно кем добыча порой делает. Не может быть настолько больно. Не нужно тратить на мальчика препараты, облегчающие муки и развязывающие язык. Пока что. Леорио же, опять же, никуда пока не спешит, не торопится. Иносказательно — вполне можно ещё повыпрашивать про запонки, пока терпение не закончится, и не придётся самому заглядывать в укромные местечки, дав нерадивой жене нагоняй. — Где они? Молчанка. Хорошая игра. Но игра в доктора куда лучше. Леорио снимает очки и смотрит под ноги, видя у размытого контура ботинка размытый контур тонкой кисти. Ну нет. Ничего это не даст. — Знаешь, я ведь всё равно найду. Сам найду. Без всяких подсказок, верь мне. Но только от тебя зависит, будет ли клан изничтожен полностью, или от него что-то останется. Что-то, по типу тебя. Ответь, если не хочешь, чтобы клан исчез без всяких о себе напоминаний. Где? Леорио протирает очки краем рубашки, и надевает обратно. Ботинок куда ближе к руке, чем казалось, и Леорио цыкает, вскинув глаза к небу, и с мягким шорохом подошвы отодвинув ногу подальше от тушки. На самом деле, на месте мальчика, Леорио давным-давно ответил бы «в пизде», плюнул в мурло и с честью помер. Это потому что он в этом возрасте был тупой, наглый, всё важное уже потерявший, а смысл жизни ещё не обрётший. Неужто не все такие наглые-нахальные? Как их вообще, Курута, воспитывают? В тепличных условиях? Со ртом на замке? Ой. Леорио спрашивает ещё на несколько языках. Где? Где? Где? Где? Где? Каждое отсутствие ответа отдаётся глухим разочарованным вздохом самого Леорио, и исходящей от мальчика какофонией из скрипа зубов и царапанья земли ногтями. Это просто скучно. Так не хотелось тратить препарат, но искать самому, в самом деле, так ничего и не выведав, хорошенько не попытавшись расколоть мальчишку — тоже не очень весело. — Это не больно, — говорит Леорио, давя на поршень. — и не то чтобы очень страшно. Где они? *** Когда Курапика просыпается, он не понимает, что проснулся. Потом, конечно, понимает, но думает, что наступила ночь. А потом слышит пение птиц и то, как орут блажью на лесопилке. Затем, потому что Курапика не глупый, он понимает, что слеп. Затем, потому что Курапика не тупой, он понимает, что всё ещё находится под сильным обезболивающим, и нужно добраться до безопасного места, прежде чем препарат перестанет действовать. По тем же причинам — потому что не глупый и не тупой — Курапика бьётся рыбиной об лёд осознанием того, что безопасное место нужно теперь искать. И, скорее всего, искать новое. Безопасное место — это где? Это где? Где? Где? На пяти языках? На шести языках? Это где? — вопрос с ответом. Наркотик в венах распускается, расползается корнями, опиум — бывший мак, морфий — бывший мак, кровь — лепестки, растение пускает корни, корень языка под давлением — сейчас стошнит словами и будет больно. Где? Где безопасное место? Где они? Где /они/? Где они? Курапика расписывает местоположение, пока его вены становятся стеблями мака, а кровь густеет и сворачивается в алую икебану, пока его голова лежит на ногах молодого доктора, а перед глазами пляшут узоры карты, узких тропок, знакомых с рождения, знакомых только /им/. Клан Курута. Мальчик и доктор. Кто /они/? — Где они? Это совсем не больно, когда гладкие металлические щипцы — как для мороженого — проникают металом под веко — только чуть-чуть холодит, будто к глазу действительно приложили шарик пломбира — Курапика любит клубничный. Это не больно, но мир становится не таким. Нет. Курапика становится не таким. Мир застывает на месте, пока маки под его кожей продолжают цвести и гнить — и это просто в глазнице прорастает новый цветок, нечего волноваться исчезновению половины картинки. Доктор не останавливается — ни на вопросе, ни на левом глазу. Теперь Доктору интересно не только местоположение клана Курута, но и то, как Курапика проводил это лето, и что интересного с ним стряслось, и какие праздники, цветы, цвета, времена года он любит, слушает ли музыку — и Курапика отвечает, как дурачок, пока лепестки, корни, да стебли не прорастают в его барабанных перепонках, и пока не исчезает вторая половина мира вместе с тёплыми жилистыми ногами в синей (по памяти) брючине под головой. Курапика понимает, что произошло, не совсем понимает, что происходит, и совсем не понимает, что произойдет дальше и почему внутри пусто не только физически, он же должен испытывать страх и вину, надежду, поднятие духа на максималках, должен со всех ног бежать к своим, к клану, проверить, убедиться, что всё хорошо — его там напоят травами, отварами, и потом они все уйдут, потом они все обязательно, вместе, всем кланом, уйдут в другое место, и простят, обязательно, обязательно простят Курапику — он же ребёнок, жертва, пострадавший, ослепший, да ещё и под веществами был, не по своей воле говорил, конечно его простят и погладят по голове, и новое место будет таким. Чудесным. Блядь. Таким, сука, потрясающим. И мирным. И всё будет хорошо И он не может кричать и плакать. Скорее всего, он содрал несколько ногтей — подушечки пальцев левой руки не чувствуют нескольких пластинок на пальцах правой руки, точно так же, как пальцы правой руки от отсутствия этих пластинок не чувствуют боли, точно так же, как Курапика не чувствует ничего. Это всё препарат. Вещество. Алые маки. И, наверное, спасибо им. Всему этому. Боль должна была быть адской. Так что. Нужно встать на ноги и идти — на голоса. К людям. Они и без слов поймут — пустые глазницы, алое лицо и всё такое. Не тупицы же. Хах. Обезболивающее точно дадут — если будет. Если не будет, придёт боль. Это тоже хорошо. Даже лучше. Курапика заслужил боль. Адскую. Господи, пожалуйста, можно сдохнуть? Можно сдохнуть, при условии, что он единственный Курута, который покинет сегодня этот мир, при условии, что в бессознанке он наговорил сплошные глупости, и доктор-охотник ни в жизнь не найдёт селение? А? Можно? Курапика плюёт под ноги, и его сносит с места. Он падает, потеряв ориентир, как-то неправильно наклонившись при плевке. Покричать? Пока горло не осипнет. Он не видит особого смысла. Какой каламбур. Он лежит долго-долго, но боль не приходит. Он вспоминает, пытается вспомнить, что наболтал. Какая-то ерунда. Мелочёвочные воспоминания по дешёвке, толчёные разноцветные стёклышки, калейдоскоп, что-то про зиму и лето, и ничего такого в его словах, что могло бы нести смерть. Как они ловили рыбу с Пайро в реке такой-то, и как потерялись в таком-то лесу, а там, вон, оказалось, десять минут пешочком по склону до родных домиков. Как хочется в горы, но они так далеко. Зато столько воды. Вокруг селения столько воды. Река. Озеро. Озеро. Третье. Удивительно. А сейчас они такие красные, должно быть, все эти три озера, расположенные треугольником вокруг этих же родных домиков, так причудливо. Так причудливо. Такой тупица. Ты такой тупица, Курапика. Гореть тебе в аду. Идиот.