Сложности перевода

Задевает ли меня происшедшее? Конечно. Сам себе я спокойно могу в этом признаться. Павел практически пообещал мне место президента, и я его ждал. Но разве оно мне нужно? Разве мое положение в Министерстве меня перестало устраивать? Я не в выигрыше, но и не в проигрыше. Для меня ничего не изменилось. Поэтому можно сесть наконец в свое рабочее кресло и приняться за работу. Нет, врать себе – самое глупое из всех возможных занятий. Оно не для меня. Я взбешен. Под тонким покровом сдержанной холодности я просто-таки клокочу от злости. Павел по обычаю сблагодушничал и не смог устроить, чтобы вышло всё, как он хотел. И глупая курица Кира отдала голос Андрею. Женится он на ней, как же!!! А если и женится, то истреплет ей нервы окончательно и через пару лет они разведутся. Вот если бы президентом стал я, Андрей бы сразу показал свое истинное лицо, сам бы сразу отказался от помолвки, потому что без президентского кресла ему моя сестрица не нужна. Зачем я согласился, зачем выставил себя на посмешище, проиграв эти, с позволения сказать, выборы. Ясно же было, что Марго, еще одна безмозглая курица, не понимающая ровным счетом ничего в бизнесе, голосовать будет за сына. Не потому, что верит в его способность укрепить Зималетто, а лишь бы показать всем и себе в том числе, что она настоящая мать и его любит. С Милко мы друг друга едва терпим, ясно было, выскажется за кого угодно, только бы я не травмировал его тонкую душевную организацию. И почему я надеялся на Киру? Мы обещали на могиле родителей всегда поддерживать друг друга, а она была за Андрея. И почему у него нет сестры? Я бы ее соблазнил, и она голосовала бы за меня, не обращая внимания на предупреждения своего братца. Как же мне это надоело! Всю жизнь рядом с нами Ждановы, рядом со мной Андрей. Такой замечательный, такой милый, такой улыбчивый, так охотно встающий на табуретку и читающий стихи. Гордость родителей. И взгляд отца, всегда говоривший мне, что его единственный сын получился неудачно. Щуплый, нелюдимый, заика. Что я только не делал, чтобы хоть как-то сравнять счет. Я пошел в спортивную школу, я по сто раз повторял упражнения и справился с проклятым заиканием, я научился изящно носить красивые вещи, раз уж у меня нет такой внешности, как у него. Всё было втуне. Меня привечал Павел, который с годами всё больше раздражал меня мягкотелостью, неумением правильно поставить себя с людьми, боязнью решений. Он был черепахой, оставшейся без панциря. До сих пор поражаюсь, как его никто не слопал за два года после смерти отца. Отец... вот он был настоящим рисковым предпринимателем, он чуял тенденции и без страха относился к новшествам. Теперь это у Павла называется "дружбой". Слабое слово. Дружат в детском саду. Взрослые люди должны оставлять такие игрушки в песочнице. Они были партнерами, но постепенно всё больше расходились во взглядах на ведение фирмы, да и на жизнь тоже. А что, Павел Олегович, вы на самом деле мечтаете, чтобы мы с Андреем "подружились"? Неужели не поняли, из какого мы разного теста? Зачем отцу понадобился Жданов? То есть, я помню – производственная база была у Павла, но неужели нельзя было его со временем вывести из игры? И не было бы вечного упрека мне в лице прекрасного Андрея, безропотно пришедшего работать в Зималетто. На меня отец смотрел как на предателя из-за отказа вариться в одном котле со всей их тошнотворной компанией. Да, Павел продолжал ставить меня в пример Андрею, но какая мне разница? Мой отец не получил сына, какого хотел. И мне пришлось уехать в Питер, заняться там всякой ерундой. Но я же смог! Я встал на свои ноги, я доказал себе, что я многого стою, когда вернулся в Москву и закрепился в кабинете с кожаным массивным креслом, когда табличка на моей двери стала защищать меня от чужой критики. Но в доме на меня продолжали смотреть косо. Женщины – потому что я расстраивал отца, а он сам... а он сам, наверное, просто уже привык к мысли, что я зря появился на свет. И если бы сегодня я стал президентом Зималетто, этой его башни из слоновой кости, может, я бы смог успокоиться. И мог бы с гордостью всем говорить, что продолжаю дело отца. И он, наконец, простил бы меня за то, что я не тот, кого он ждал. За то, что я маленький, хиленький, с невеселым взглядом и малопонятной речью. Может быть... Могло быть... Но выиграл опять Андрей. * Ты тихо встаешь, стараясь не потревожить ее сон, накидываешь халат и подходишь к окну. Ты устал. И немного злишься. Причем даже не знаешь толком – на кого. Чужой дом, чужой город, чужой вид из чужого окна. Чужая женщина. И последнее время тебе всё чаще сдается, что жизнь тоже не твоя, а чья-то чужая. Ты касаешься рукой занавески, просто так, лишь бы ощутить нечто материальное. Потому что сам себе ты кажешься чьей-то выдумкой. Не слишком удачной. Ты хочешь вернуться, но не имеешь ни малейшего представления – куда. Наверное, в детство. Тогда ты не был кругом виноват. Не врал всем вокруг. Не боялся разговоров с мамой, потому что она не могла задать безжалостный вопрос о свадьбе, или с отцом, который не выспрашивал подробности о делах в Зималетто. Тогда Кира была всего лишь голенастой дочкой дяди Юры. Ты подносишь пальцы к вискам, поседевшим в тот день, когда ты увидел, как переворачивается и летит на бетонное ограждение машина Воропаевых, шедшая в полусотне метров впереди твоей. И понимаешь, что сказал бы тебе Юрий Семенович, если бы узнал, что ты творишь с его любимицей. Чтобы избавиться от накатившей тоски, ты начинаешь думать о других, но это не помогает. Александр проводит новогодние каникулы не то на Майорке, не то на Мальдивах, наслаждаясь приятным обществом самого себя. Рома не расстается с обожаемыми карвинговыми лыжами, даже спит, небось, с ними, как девушки ни возражают. Катя в Москве, с родителями, отсыпается за все свои переработки, отдыхает, читает. Ты сжимаешь занавеску так сильно, что едва не обрываешь ее. Все находятся там, где хотят, с кем пожелают и делают, что душе угодно. Все, кроме тебя. Ты взял Киру с собой на праздники, но получились сплошные будни. К твоим многочисленным винам прибавляется еще одна. Ты портишь ей настроение своей отчужденностью, и она лжет твоим родителям, делая вид, что у вас всё в порядке. Ты отводишь взгляд от лондонского января и оборачиваешься к ней. Тот же холод, что и снаружи. Та же красота, не трогающая больше твое сердце. Ты вспоминаешь то, что было между вами три часа назад. Очередная ссора и привычное примирение с жарким сексом. Страсть? Но даже она уходит, не бросив тебе прощального взгляда. Тело Киры становится всё менее желанным. Ты садишься на край постели так, чтобы видеть ее лицо. Ты не сомневаешься ни секунды в том, что она тебя любит. И задаешься вопросом, от которого становится зябко: когда же ты разлюбил ее? Ты знаешь, что чувства угасли, даже если и не готов пока признать это вслух. Почему? Куда ушел огонь? Она всё так же прекрасна, она всё та же тонкая, романтичная, заботливая, пылкая Кирюша. А что она улыбаться стала редко, так в этом виноват ты. Да, и в этом тоже... Ты накрываешь рукой ее высунувшуюся из-под одеяла пятку, гладишь пальцами изящную лодыжку. Она не просыпается, лишь что-то бормочет сквозь сон. Такая родная, знакомая до последней черточки. Твоя. Ненужная тебе. Ты хочешь того, что Кира дать не может. Тепла, спокойной ласки, доверия, тихой гавани, уютного молчания... Поддержки при друзьях и при врагах... Колен, в которые можно принести свою голову со всеми мышами ее чердака. Ты искал этого всегда. С тех самых пор, как отец стал называть тебя большим мальчиком и требовать с тебя как со взрослого, а мама научилась вздыхать и отводить взгляд. Ты искал кого-то, кто стал бы любить тебя не за что-то, а просто так. И нашел ведь. Но не смог удержать. Та Кира исчезла, растворилась, как туман поутру, протекла ключевою водой сквозь пальцы. Всё, что от нее осталось – умение прощать. Но этого мало. Тебе нужно понимание, а не прощение. Ты за эти дни вдали от запутанных проблем Зималетто столько раз пытался сорваться с места и бежать, что, наверное, всё-таки удрал бы. Только некуда. Незачем. Оно догонит. Твое прожорливое одиночество. Которое становится сильнее с каждым новым твоим враньем. * Он остановил машину и устало потер лицо ладонями. Мысли путались. Что было вчера, а что месяц назад? Надо добраться до дома и лечь спать, вдруг народ прав, и утро вечера мудренее? Не зажигая света, он протянул руку, открыл бардачок и пошарил в поисках сигарет. Которых, разумеется, там давным-давно уже не было. "Стар становишься, Роман Дмитрич, – укорил он себя. – Всего-то четырехчасовой перелет и один показ, а ты вместо замка с синим крабом на воротах похож на графские развалины." А как отличить один день от другого, если опять Андрюха цапается с Сашкой, не светски и не вежливо намекая на его проигрыш в казино, если опять Кира закатывает сцены ревности, причем по солидному поводу с третьим киевским размером? Из новенького, правда, были полуголая Пушкарева, замотанная в блестящую трубу, и шикарный выход юбчатого Милко с прощальной речью. Он раздраженно захлопнул дверцу бардачка. Перед глазами мелькали десятки лиц, чужих, ненужных, с фальшивыми улыбками. Он терпеть не мог официальные мероприятия и по мере возможности уклонялся от участия в них или сокращал свое пребывание там до минимума. Вот и сегодня ушел задолго до завершения большой культурной программы. Триумфальный выход женсовета, безусловный успех коллекции – всё это не радовало и даже не волновало хотя бы ревнивой завистью к новому президенту. Свое дело он сделал, поддержал Андрея, изобразив яркие впечатления от миловидной брюнетки, а там уж они пусть сами разбираются, удастся ли ему задеть чувства Кати, отзовется ли она на появление соперницы. Больше ему оставаться было незачем. Ему было жаль всех этих женщин – и Киру, которой, если Жданов всё же решится, сегодня предстоит удар намного больнее, чем очередная пассия жениха, и Надю, верящую в искренность мягких взглядов и соблазнительных интонаций Андрея, и даже Катерину... как ни странно. Малиновский открыл окно, впуская душный воздух большого города. Ранняя осень в столице была покрыта пылью и скукой. Состояние, когда ничего не хочется, настигало его всё чаще и чаще, исчез азарт, пропала жажда свежих впечатлений. Всё казалось уже хорошо изученным. Или было на самом деле? Вот так, в неполные тридцать, знакомство с миром стало настолько тесным, что никаких тайн не осталось, нельзя ожидать сюрпризов, надеяться на счастливый случай и звонок с незнакомого номера? Он поморщился и снова вернулся мыслями к Андрею. Неужели его жизнь даже более однообразна, чем та, что ведет его друг? Тот с малолетства, как лев, сражается с Александром за внимание отца, никак не желая признать давным-давно засчитанное судьбой поражение. И примерно с тех же пор врет себе, с неповторимым прямодушием считая, что врет и изменяет своим женщинам. И вечно перед всеми оправдывается, оставаясь виноватым в первую очередь в собственных глазах. И с этим грузом вины и угрызений совести рушится из одних отношений в другие. Неужели это лучше, чем то, что выбрал он, стерев свое прошлое, раз и навсегда запретив себе вспоминать? Он достал мобильник, открыл и бездумно поперебирал список, состоящий исключительно из женских имен. Выключил, сославшись на утомление после длинного дня, начавшегося еще в Норильске, и тут же покачал головой. Врать себе – это так глупо. Ему было не до простых развлечений. Ему хотелось взять за руку Надю, рассмешить, прогнать из ее дивных темных очей напряженность и ранящий вопрос. Прошептать, что это всё ерунда, всё пройдет, подумаешь, московский красавчик – недельное увлечение, пусть он останется приятным воспоминанием, а тебе нужно идти своей дорогой. Он размышлял, что можно было бы позвонить Пушкаревой и рассказать правду, а не намекать ей ветвистыми рогами. Самовластное воображение усаживало его рядом с Кирюшей, которая сейчас похожа на птицу, готовую сорваться с места при малейшем подозрительном шорохе. Если бы он мог быть рядом с ней, успокоить, пригреть, добавить сил. Объяснить, что Сашка, какой ни ядовитый змееныш, всё же прав, и не будет у нее с Андреем счастья, и надо им расстаться, пока все еще более-менее целы и вменяемы. Он думал о других, как всегда, как уже много лет подряд – только бы не заниматься собой, ведь решать чужие проблемы и сочувствовать чужой боли гораздо проще, чем признать, что оставив себя без прошлого, он перекрыл всё возможное будущее. Роман тронул машину. Медленно, будто нехотя. Надо было возвращаться в пустой дом. Включать яркий свет во всех комнатах, греть что-нибудь на ужин, глушить тоску запутанным сюжетом новой книги, привезенной из франшизных странствий. Он выбрался с бульвара и влился в поток машин на проспекте. Он был собой и жил настоящим. Тягучим вневременьем, когда дни становятся неразличимы, а существует только лишь время суток.