Вкрапления

Золотистые вкрапления в карих радужках со временем меркнут. Стекло глаз мутнеет, идёт трещиной на одной из миссий, и Канкуро, как ни старается, не может вернуть своей любимой марионетке былую красоту. Беспомощность раздражает. Ещё больше раздражает то, что мастер, что сумел бы проделать такую ювелирную работу, приумножив прекрасное, мёртвым телом валяется на кровати, и никакая любовь, никакие слова и мысли не смогут вернуть его в этот мир. Канкуро ногтем стучит по целому глазу, и под ним рассыпается золотыми искрами неупокоенное. Сасори, кажется, всё понимает. Понимает даже, когда его преемник, замкнувшийся в порочности собственных желаний, касается его губ боязливыми движениями грубых пальцев. Понимает, что Канкуро рядом с ним одним может вести себя как пятилетка и натыкаться постоянно на невозможность быть рядом. Как ученик, как друг и как любовник. Они оба отлично друг друга понимают, хотя все равно странно выходит: живые мёртвых понимают редко, так же как и мёртвые живых, если только нет между ними чего-то, связывающего самой судьбой или природой, или увлечениями, или мечтами, или всем вместе, и нити, обернувшиеся вокруг пальцев, запястий и сердца разноцветными лентами, Канкуро почти что осязает. Почти что видит. Почти что понимает неживое желание Сасори оторваться от него и уйти туда, где его долго ждут. Знает, что уйти не сможет. По крайней мере, пока остается в живых единственный человек, который им дорожит настолько сильно, что каждый вечер, ложась спать, обнимает. Закрывает глаза и придумывает миллион других исходов, в которых Сасори мог оказаться в его руках живым. Живым и тёплым. Осознает однажды, с ужасом, что о своей марионетке ничего толком и не знает. Сасори пережил многое, и за весь свой долгий, полный лишений, путь, не познал даже платонической любви. Канкуро гладит его по твёрдым сухим губам, прежде чем обнять нежнее прежнего и поцеловать, не находя ответа в безвольной оболочке. Извиняется. Почему-то считает себя недостойным. Всё равно пользуется телом легендарного кукловода и стыдливо кончает всего через несколько минут осторожных потираний. Спустя месяцы, целуя открученную для реконструкции голову с гораздо большей страстью, чем обычно, обнаруживает, что у Сасори мягкий язык и нёбо, зубы как у живого и горло немного подрагивает, когда парень, захмелев от извращенности своей любви, переплетает их языки и делится слюной. Он не считает это жутким, ему это нравится и он напирает с большей силой, спешно стягивая с себя одежду. Мокрые деревянные губы касаются головки члена по указке живого человека. Канкуро усмехается, пальцем оттягивая челюсть мастера, любуется тем, как идеально смотрится пульсирующий ствол за его щекой и медленно, изнывая от желания, натягивает голову до половины. Настоящий человек бы уже давно давился, захлебывался бы слюной и смазкой, размазывал бы ее по щекам и подбородку, настоящий человек бы плакал, но Сасори – кукла, мёртвая кукла, опороченная кукла, послушная кукла. Сасори – кукла, полностью принадлежащая Канкуро. Безотказная кукла. Молодой кукловод гладит грубые потускневшие волосы и закрывает глаза, представляя миллионы исходов, в которых Сасори, теплый и живой, взрослый, мудрый, бесконечно талантливый, стоял бы перед ним на коленях и глотал бы его член с жадностью дорвавшейся до еды собаки. Доминирование над сильнейшим и уже поверженным, несомненно, разжигает в юноше ещё большую страсть и он, не имея причин сдерживать свои желания, насаживает голову Сасори до самого конца. Горло, кажется, дрожит, сжимая головку в своей тесной глубине, но Канкуро списывает это на бред собственного поврежденного разума и понемногу двигает головой невольного партнёра. Старается побольше думать о том, как Сасори отсосал бы ему, будучи в живых, и поменьше о том, что это, по сути своей, некрофилия. Осколками взрезает сердце шевельнувшийся язык. Канкуро чувствует это – тепло жизни в жизни лишенном – и, не желая и не имея возможности верить, только крепче закрывает глаза. Ладонью. Податливая глотка с радостью принимает его мокрое достоинство; излишки влаги текут с губ на простыни и бедра, пачкают, но так невинно-красиво, что юный марионеточник не чувствует себя грязным ни на йоту. Он не чувствует себя насильником, не чувствует себя извращенцем, не чувствует себя кем-то мерзким – он чувствует… Просто чувствует, и это уже хорошо. Внутри Сасори холодно и очень тесно, но со временем стенки горла разогреваются и с большей охотой принимают член, пока Канкуро, проскулив что-то нечленораздельное, не вбивается максимально глубоко и не кончает. Особо задумываться о том, как это всё вычищать, он не хочет. Хочет думать о том, как мастер, живой и тёплый, взрослый, проглотил бы его семя и улыбнулся бы, утирая губы. Как посмотрел бы на него снизу вверх. Канкуро отнимает от лица взмокшую ладонь и пялится глупо на испачканную голову своей любимой куклы. Кукла, потеряв умиротворение в слепом мутном взгляде, смотрит в ответ. Золотые вкрапления сияют прежней свежестью даже в треснутом, слоящемся калейдоскопом искр, глазу.