Четыре — проклятое число

Чёрные глаза — жара, В море сонных звёзд скольженье, И у борта до утра Поцелуев отраженье. Улыбки Мори-доно порочные, тонкие, выскальзывающие из скучающе расслабленного угла рта и змеино растягивающиеся в темном изгибе. Дазай берет эту манеру улыбаться себе, подлаживая под собственное мироощущение, косит одной стороной, обнажая клык, или тянет губы, насмешливо щуря глаза. В этом разница — глаза у Мори-доно стылые, как у той змеи, с узкими неподвижными зрачками. Ему нет нужды смотреть в сторону: все необходимое всегда находится перед его лицом и не смеет и шагу ступить, словно под дулом пистолета. В черной радужке алым отдает густая кровь убитых, темная печать каждой смерти, случившейся под этим взглядом. Дазай — кривое отражение учителя, мягче, гибче, он не выморожен и жив, а внутри горяч, в то время как Мори-доно — холод расчета, мороз по коже, лед твердо удерживающих скальпель рук. Эти руки пересчитывают горячие ребра, пока Дазай уверено подкрепляет каждое касание медицинской латынью, перечисляя свои составляющие, обнажаясь картинкой анатомического взгляда. Руки Мори-доно техничны, они не играют на струнах — только гладят, до тех пор пока те в своей тягучей истоме не запоют сами собой, обретая самостоятельность. Мори-доно учит Дазая целовать, поэтому мужчины Дазаю привычны в своем упорстве, мужчины опасные, — те, кто не отводит взгляда. Первые глаза напротив — мертвы в своей черноте, словно дно самого глубокого океана. Дазай крепко стоит на нем обеими ногами, тьма клубится вокруг его естества, он не знает другого, юная, горячая душа в стылых водах. Глаза Мори-доно смотрят изучающе, изредка в них вспыхивают искры предвкушения. В эти глаза Дазай посмотрит спустя долгое время, вспомнив все: свой жар и спрятанную неловкость, черное небо и ночь —свидетелей, мерзлые капли, каждое отражение, — вспомнит, но не найдет в них себя, оставив их алый отсвет глубоко за спиной. Черные глаза — начало. *** Карие глаза — песок, Осень, волчья степь, охота, Скачка, вся на волосок От паденья и полёта. Одасаку — его удивительный друг с древесным одеколоном — странным образом выделяется из чернильных пятен мафиози: он прост и прям, бесхитростен, с печатью недосыпа на породистом лице охотника. Охотника, не сделавшего ни единого выстрела за всю свою жизнь. Когда он гремит — этот выстрел — Дазая слегка оглушает: так заходится собственное неспокойное сердце. Ода стреляет ради него, стискивает зубы и жмет на курок, пуская по позвоночнику Дазая дрожь. Кровь на пальцах темнеет, но хороший виски, отшлифованная стаканами до блеска столешница, мягкий свет, путающийся в чужих волосах — все это до того выбеливает и успокаивает, что Дазай позволяет себе забыться и не помнить о том, какой порок несет в душе. Одного взгляда на Одасаку хватает, чтобы тихо выдохнуть и решиться, но Дазай не может. Ода стреляет ради него — и это больше, чем надо. (Да, ради Дазая и прежде стреляли, лишь бы уберечь дурную шкуру, но он смахивает это в верность службе и долгу. Глупец.) — Посмотри на меня? — просится с языка, но Одасаку из без всяких просьб — смотрит. В глазах плещется чайный отблеск, нежится меж острым перекатом шеи и небрежно расправленным воротником древесная нотка. В последний раз в его глазах — смирение. Пахнет вокруг кровью, так душно, но запах догоняет Дазая позже, как и осознание, и его полощет на улице, а ноги едва держат. В последний раз глаза Одасаку мертвы. Карие глаза — свобода. *** Серые глаза — рассвет, Пароходная сирена, Дождь, разлука, серый след За винтом бегущей пены. Куникида задает тон его новой жизни: Дазай так и видит его крепкую руку, протянутую для первого рукопожатия. Оно почти судьбоносное, Куникида сдержанно улыбается, приветствуя, и Дазай выдает одну из лучезарнейших своих улыбок, пока за милым лицом и верно растянутыми мышцами формируется пока не очень четкая мысль: какая осанка, ну и солдат, что он там прячет за этими очками, я ведь вижу — воин. Позднее мысль обретает явную суть: Дазай хочет Куникиду Доппо, идеалиста и моралиста до корней своих идеальных волос, хочет методично выкапывать весь огонь, таящийся за острым взглядом серых глаз. Это прямая пуля в обновленное сердце, отличное начало человека, оставившего позади все, что имелось (почти все), и принимающего иную жизнь. В ярости Куникиды, очень скоро выплеснувшейся на только того и ждущего Дазая, последний машинально пытается уловить чужое раздражение, то, за которым всегда было двойное дно, то, что так часто становилось фоновым шумом, без которого день считался несостоявшимся, — но быстро себя одергивает: новая жизнь и новый напарник, никто не виноват, что ему, Дазаю, страшно везет донимать темпераментных личностей. В другом, почти непривычном ритме проносятся долгие два года, за которые Куникида меняет Дазая, все больше опаляя светом правильных выборов и идеалов. Дазай не перестает быть собой, но будто деформируется что-то внутри. Он чувствует себя необходимым. Чувствует себя героем. Нефть в его душе утекает к самым дальним углам, чтобы цепкий сканер в серых глазах за тонким стеклом не заметил, не омарался. У Дазая отлично получается, за два года он оставляет идеалы Куникиды в покое, не посягая, чувствуя — удивительно — уважение к чужому пространству и чужой тьме. Куникиде есть что скрывать. У Дазая — тысяча и одна причина хранить его тайны. Серые глаза — покой. (В один день, когда разматывается виток первого года, уходя на второй, Дазая перемыкает. У витрины какого-то кафе он замечает ребенка, медно-рыжего, и почти проходит мимо, научившись не зависать у каждого намека на прошлое. Но ребенок оборачивается на мать и светло ей улыбается — щербатым ртом и огромными голубыми глазами. Дазая коротит. Без малого час он мокнет в море и никак не может утопиться — слишком хочется вдохнуть еще раз. Дазаю перекрывает кислород.) *** Синие глаза — луна, Вальса белое молчанье, Ежедневная стена Неизбежного прощанья. В свои последние полгода в рядах Портовой Мафии, Дазай теряет Чую из виду. Его вновь отсылают за границу, кажется, в юбилейную, пятнадцатую по счету страну. Они, кажется, даже не прощаются. Затем его перебрасывают в пригород: Дазай рассеяно слушает лаконичные комментарии Кое за чашкой кофе. Дазаю будто нет до него дела, сумятица внутри не оставляет шанса, застилая объективный взгляд на вещи. Извечная зоркость дает осечку именно здесь — на человеке, который втерся в него самыми ребрами. Смерть Одасаку, мутное время, волнения. Чуя вновь уезжает, и у Дазая нет сил даже на прощальную СМС-издевку. Он оставляет свой мобильный, покупает блок сигарет, от дыма которых Чуя вечно морщился, но всегда просил после тяжелых заданий, скидывает плащ и удаляет себя из базы данных. Он оставляет Чую, думая, что все именно так, как надо: последний мост пылает взрывом дорогого автомобиля. Он должен оставить Чую, у него почти получилось. …взяв отпуск, Дазай по старым каналам пробивает — и находит, едва ли не полностью полагаясь на редко подводящее чутье. Чуя находится близ Киото. Дазай колесит за ним по стране без малого месяц, наблюдая из-за угла. Когда Чуя уезжает из Японии, Дазай покупает номер в каком-то хостеле и страшно пьет оставшиеся три дня. В пьяном угаре ему снится укор синих глаз. Они такие же синие в том подвале, разве что полумрак скрадывает цвет, но Дазай упивается малым. Чуя зол и так неприкрыто рад, что Дазай едва ведет нужную ему игру, пытаясь не сорваться. Они такие же синие в том лесу, а после — невыносимо бездумные. Воспоминания бьют под дых, и на ногах Дазая держит лишь восхищение и полная уверенность в успехе. Последнее, что видят эти глаза — его, Дазая, улыбку. Они такие синие при каждой случайной и не очень встрече. Новая жизнь удивляет — настоящий свет внутри Дазая пробуждается от спокойствия в глазах Чуи, такого знакомого, на сотню раз забытого. Сейчас он здесь, на самом краю крыши, за его спиной — чистое небо Йокогамы. Дазай смотрит в самую глубь синих глаз, смотрит до звенящих пауз и не может насмотреться. Когда губы впервые соприкасаются в голодном молчании, взгляд ловит взгляд. Дазай улыбается в свой первый честный поцелуй — и закрывает глаза. Синие глаза — судьба.