Галстук

Так выглядит новый король Восторга. Так выглядит тот, кто в несколько раз хуже Фонтейна и даже собственного отца. От него пахло виски и чем-то безумно горьким. Запахов в Восторге не мало, но именно этот ударял в нос на расстоянии двадцати шагов. Не потому, что Джек обильно пользовался парфюмом. Не потому, что пах так мерзко, что становилось горько во рту. На его плечах крепко осел табак и железный запах крови. При выдохе же, тихом, но резком, изо рта несло перцем и чем-то, отдалённо напоминающим водоросли. После получения ключа от города он словно с цепи сорвался. Отмывал грязь со свитера, с силой вытирал почерневшие от пыли и пороха щёки. Избавлялся от мелких ран и засохших слёз, проводя у зеркала час за часом. И, когда дело было закончено, неожиданно обрёл костюм. Чёрный и длинный, он воротом свисал до ботинок, блестящих и заострённых. Тёмный пиджак поверх такой же рубашки с широким воротником. И красный, ярко-красный галстук. В Восторге почти не осталось чистой одежды. Даже Коэн, человек, что отличался маниакальным желанием облагородить себя, дошёл до обильной грязи поверх костюма. Впрочем, слоями пыли оброс не только он. Тененбаум, что провела столько времени с сестричками, никогда не могла найти порошок. Да и вряд ли могла выйти за ним, оставляя девочек одних. Она, измученная, уставшая и сонная, с трескавшейся от волнения головой, иногда и с места не могла сойти, приложив руку ко лбу. Сестрички громкие. Бегают, играют, сносят всё вокруг. А больше, чем кричать, они любят только разговаривать. Обсуждать, перешёптываться. За время, проведённое с ними, женщина привыкла к сказкам и выдумкам, что девочки рассказывали друг другу. Они дети. Всего лишь дети… И Джек до рвоты ненавидел детей. Костюм он отыскал в одном из ящиков, когда собирался найти кофе или немного воды. Кабинет Эндрю Райана, большой, просторный, с деревянным столом и несколькими полками книг, заманил его тёмной простотой. Обыкновенные ящики, мелкий и дрогнувший свет на настольной лампе. Город рушился, а это место, маленькое, уютное, холодное, словно не тронуто вовсе. Несколько шагов, усталых, измученных, привели Джека к этой двери. Всё, чего он хотел — спрятаться от гниющего Восторга. Его тошнило, гнев переполнял нетрезвую голову. В те несколько часов, когда отказ на «выйти наружу» всё ещё эхом звучал в голове, Джек успел непоправимо напиться. От него воняло. Воняло старым вином, останками мыслей и непоправимым отчаянием. Последнее пахло, как смесь бензина и формалина. Комната встретила его тишиной. Едва различимо покачивающиеся створы шкафа, чистый пол и едва запылённые книги. Дерево, много дерева, а также выставленные на грани перфекционизма предметы: папки, ручки, планы. Один шкаф ничем не отличался от другого, они все, приятные, со вкусом расставленные по комнате, не имели и доли стекла. Всё одинаково, всё правильно, всё так… Доживая последние дни, Эндрю Райан проваливался в отчаяние. Оно, словно болото, постепенно, с долей теплоты опускало того вниз. В голове звучало выверенное спокойствие, лёгкое желание рыдать и намерение выпить чашечку кофе. В такие моменты люди вспоминают дом, а вот Эндрю не вспоминал ничего. Разве что многозначно посмотрел в сторону одного из ящиков. Там, под нагромождением старых документов, Джек позже отыщет красивый, с серебряным отливом, револьвер. А далее, копаясь в соседних ящиках, переходя к шкафу и изучая коробки, отыщет красный галстук и неожиданно подходящий костюм. Он был похож на отца. Несомненно. Вместе с генами Джеку передалось что-то, что жаждало движения и разгорячённо несло вперёд. Идеи, надежды, уверенность и расчет. Однако что-то мерзкое, что-то, что люди называют ненавистью, мужчина приобрёл сам. В его груди образовалась бездонная, всепоглощающая дыра. Райан хотел больше. Больше, чем нужно, и в разы больше, чем следует. Он никогда не показывал, насколько доволен, потому что и доволен никогда не был. Даже тогда, когда расправился с Сестричками и Тененбаум. И уж тем более, когда осознал, насколько нелепо разобрался с Фонтейном. Джек часто грезил об ином исходе. «Если бы успел чуть раньше, если бы был умён так, как сейчас»…Собственными руками задушил бы этого сукина сына. Не потому, что так правильно или нужно. Не из-за желания восстановить душевный порядок или поставить врага на место. Это уж точно не месть за несуществующего Атласа или факт своего существования. Мужчина лишь хотел разобраться. Он нуждался в своём возвышении, а иная смерть Фонтейна неимоверно возвысила бы его. Возвысила бы как… Райан хотел быть богом. В его выпачканной до крови душе эта мысль проявилась не сразу, начиная лишь с «человека». Однако время шло, и мысли, яркие, жгучие, распространялись по чёрной бездне, заполняя её. Теперь мелкий уголок души, небольшая горстка в гигантском колодце, был заполнен. Остальное — лишь дело времени. Он нуждался в культе. Культе, что гораздо больше нелепых воспоминаний о изначальном создателе. Нуждался в постоянном упоминании собственного имени. В страхе, в ужасе, в восторге и смирении. Огромная тьма внутри него могла заполниться исключительно восхищёнными возгласами. Джек не знал почему. Не знал, но напивался мыслью становления новым богом. Он запрокидывал голову и утягивал галстук, представляя, как люди молятся на него. Молятся, как на наказание и спасение. И принимают нового Бога таким, каков он есть. В дни особого голода по вниманию он перечитывал старые газеты и слушал давно забытую музыку. Приходилось собирать реальность по кусочкам, вспоминать или заучивать, казалось бы, очевидные мысли. Это позволяло отвлекаться, когда люди молчали и на голову не давили дела. Или же, говоря вернее, не обвивали мысли давящим спокойствием. В Райане оставалась привычка успокаиваться, когда знает, что делать. Если же что-то шло не по плану, если же плана не было вовсе, Джек злился. Злился до безумия сильно. Однако, в основном он курил и слушал призраки прежних голосов. Гигантское окно, прозрачное и холодное, открывало вид на высотные дома города. Затонувшие, местами разрушенные до самого основания. Некоторые здания уже давно лежали у фундамента, вода размыла их и изнутри, и снаружи, и прежнее величие лежало на дне. Тусклое и белое, как кости. Ничего не напоминало о смерти так ярко и сильно, как это место. Восторг пропитан давящим, болезненным беспокойством, проникающим в голову, как яд или горькое вино. В последнее время то совсем горчило, Джек перестал пить его и окончательно перешёл на виски. Напиток тоже отдавал горькостью, но это было чем-то…обыкновенным. Совершенно нормальным для Райана, такого же горького и прогнившего, совершенно нормальным для виски, предназначенного Эндрю Райану. Иногда в голове всплывали голоса прошлых лет. Джек отчётливо, до отрывистого и холодного дыхания слышал Атласа, говорящего что-то отдалённо и неразборчиво. Слышал Штайнмана и вопли о богине, что были до безумия громкими, заставляющими вздрагивать посреди ночи. Он даже ловил себя на мысли, что среди шума воды и завывания ветра прорывается голос Фонтейна. Спокойный и мерзкий, с привычной интонацией и искажением ненавистного голоса. Сегодня холодно. По полутёмному кабинету воет и стонет противный порыв ветра; заставляет страницы книг и газет непроизвольно шелестеть и не даёт поджечь очередную сигарету. Райан недоволен, он чувствует очередной прилив злости и повторяет попытку за попыткой. Зажигалка чиркает в умелых руках, но огонёк, проявившийся на мгновение, тут же тухнет. Джек отшвыривает её в сторону, кусает губы и запрокидывает голову. Тишина. Он слышит лишь тихие шаги позади, мелодичные постукивания каблуков и ботинок. Слышит, как по коридору и кабинету разливается музыка, приятная, громкая, в ритм которой кружатся и смеются люди. Знакомые голоса смешиваются с воздухом, разлагаются в сигаретном дыме и пахнут ярко, звучат громко, и до извращённости…реальны. Среди общего гула Джек слышит что-то родное, настоящее, почти что тёплое из-за порыва воспоминаний. Ему кажется, словно в толпе, движущейся, как единый, гигантский организм с тихим, приятным грохотом, затерялся голос той женщины, что потеряла ребёнка. Таких людей, несчастных, любящих своих дочерей, по Восторгу разбросано немало. Но Райан слышит Её. Совершенно спокойную, смеющуюся, и невольно задумывается о своём детстве. О том, что умелыми руками вложено в слабую голову. Иногда ему снились детские годы. Знакомая ферма, яблони рядом, тёплый ковёр у двери. Приятный, чистый голос матери, напевающий что-то на кухне. Отец приходил…с работы? Отец…возвращался с улицы, и все они встречались у обеденного стола. Джек совсем маленький, лет шести, а может и меньше, радостно уплетает еду. Обычную, без привкуса плесени или мокрого ощущения во рту. Он осматривается, видит небольшую вазу с конфетами, шкаф, заполненный посудой. А потом просыпается. Фонтейн не придумал ничего больше фотографии. Три человека: незнакомая женщина, незнакомый мужчина, и то, каким Джек стал. Казалось ли это родным? Безусловно. Было ли это родным? Конечно. И всё же эта фотография ничего не стоила. Теперь ничего не стоил даже Эндрю Райан. В кабинете тихо. Музыка громкая, но приятная, заставляет людей танцевать. Они смеются, незнакомцы и знакомые, женщины и мужчины в костюмах. Среди тихого топота, встречи бокалов и звонкого смеха, Джек слышит мужчину с приятным, мягким голосом. Его интонации иногда замедляются в неожиданном объяснении восхищённых надежд. Богиня. Райан помнил почти все сны, что вспыхивали по ночам. Иногда они казались ровными, быстрыми, словно короткие рекламы. Иногда слепые, резкие кадры проявлялись в его сонной голове. Самолёт. Выстрел. Штурвал. Самолёт. Думать об этом было легче всего. Когда твоя жизнь не представляет ценности, когда не должна была представлять, об отнятии чужих жизней, об обрывании чужих судеб, вспоминать даже приятно. Джек помнил, как беззащитные люди кричали, как выстрел за выстрелом уничтожал каждого из них. Когда самолёт врезался в воду…они продолжали кричать. Приятно до безумия. Пусть они встретят нового Бога таким, каков он есть. Воспоминания, сбитые и яркие, навсегда остались в его голове. И Джек пил, пил и выдыхал ярко и сбито, как фейерверки на четвёртое июля нервно кусая собственные губы, иногда ударяя по столу от неприятного, едкого и очередного кадра. Если бы Райан мог забыть, если бы пытался немного больше. Если бы не захотел жить с этим в один мерзкий, ужасный момент, возможно, он смог бы справиться. Однако сейчас он остановился на одном: воспоминания — не несправедливость. Это яркий урок, который тот должен быть пережить. Потеря морали и потеря себя — большая ли цена за целый подводный город? При том, что «себя» никогда и не существовало. Сейчас же Джек существует. Симметрия. Больше внимания к симметрии! Джек собирал себя по частям. Слова Эндрю Райана, крики пассажиров, плач Сестричек и напутствие Фонтейна. Люди умирали, а Джек вырывал из них куски характеров и интересов, выпивал их вместе с Адамом, добавлял в виски и разбивал стаканы. Потому, что есть выбор не только между «рабом» и «человеком». Потому что необязательно быть ни первым, ни последним, можно найти тонкую грань между сумасшествием и гениальностью, ядом и спасением. Джек облокачивается на стол и наблюдает за танцем. Это его личное представление, личное… Музыка продолжается, жизнь продолжается. За стеклом путешествуют маленькие рыбки, на дне видны водоросли и шевелятся океанские жители. Вода холодная, ледяная. Чуть выше она пробивает очередную дверь, легко прорывается сквозь хрупкое стекло. — Долг артиста, — начинает один из голосов в правой части кабинета, но продолжение Райан не слышит. Тишина. Музыка. Чем дольше Джек оставался здесь, тем сильнее чувствовал, как что-то медленно разъедает его. Приятное ощущение разрастающейся опухоли из убедительного бреда и жажды. Каждая комната в этом городе несомненно принадлежит ему. Каждый коридор, дневник или сигареты, трупы и галстуки в шкафу, Шедевр множество испорченных газет и заветный Адам. Чем больше, тем лучше, потому что дыра в груди не восстанавливается так легко и быстро. Можно залить её алкоголем. Можно залить её лишней Евой или новой кровью. Но пустота неостановимо становится темнее. Эндрю управлял мутантами, а его сын стрелял в них издалека. Не только после пришествия, но и получив ключ от города, тот не желал оставаться без заветной крови. И, если раньше в голове неминуемо всплывала жалость, то теперь она гибла под каплями крови. А где кровь, там же…сладкий Адам. Вещество кипит в крови, кружится голова, и замирает сердце. Что-то, похожее на счастье, движется в голове яркими взрывами, как-- По кабинету гуляет запах приятных духов. Явно цветы, но совсем незнакомые, чуждые…алкоголь перебивает эта странная, неожиданная мягкость. Кто-то проходит за спиной Райана, толпа принимает женщину с весёлым трепетом, словно она долго не появлялась здесь. Слишком. много. Адама. Джек неожиданно чувствует спокойствие. Лёгкие волны накрывают его, давят на плечи, среди разговоров чётко проносится голос знаменитого правителя. Тишина сменяется апатией, пустая комната не выпускает людей. Однако в толпе он продолжает чувствовать себя настолько одиноким, что щемит сердце. И в лёгком спокойствии неожиданно проявляется мысль, что что-то не так. Как давно это происходит? Как давно это происходит?.. Со стороны Джека слышится тихий выдох. Он жмурит глаза и приподнимает голову, недолго пялится в потолок, пытается слушать, но не понимает. Не слышит, что голоса пытаются донести до него, и даже сомневается, видим ли для них. Настоящий ли он? Есть ли в этой комнате что-то настоящее? Беспокойство наполняет его медленно. Страх за собственную жизнь отступил так давно, что Райан не помнил вовсе, но сейчас…что-то знакомое тянуло его вниз. Среди голосов проявился ещё один, но Джек перестал слушать. Нужно расслабиться. Нужно вернуться. Мысли не должны давить на него. Только не эти мысли. Пусть эта комната никогда не опустеет, пусть эта комната- Резким, но боязливым движением тот ухватился за стакан. Как всегда полон. Жгучий напиток приземлился на язык, прошёл по горлу и упал к сердцу. Зрение мутнеет, и Джек снова закрывает глаза, пытаясь вернуться. Самолёт. Стюардесса. Люди кричат, и он постепенно поднимается. Взгляды, быстрые и испуганные, хватают мужчину за плечи. Выстрел за выстрелом убивает поочерёдно, и если раньше Джек чувствовал страх и боль, то теперь выдыхает в странном, мерзком наслаждении. Он стискивает зубы, со сбитым выдохом приподнимая руку. Возвращается. Как фейерверки Как много мутантов умерло из-за него? Понимали ли те, что умирают? Несомненно. Джек помнил, как с криком о крови те бежали к медпунктам, как кричали от выстрелов и огня. Зачастую бить приходилось несколько раз, в голову или плечи, по ногам, чтобы «человек» упал на пол. Револьвер — самое полезное оружие. Ключ — самое приятное. Джек поправляет галстук и вскоре останавливает руку на нём, с силой оттягивая. Ткань давит на шею, вызывая тихий хрип, и тот Возвращается. Всё ближе и ближе. Воздух не поступает в горло, изображение вертится перед глазами, люди пялятся на него, но нет смысла реагировать. Сжимаются пальцы, на мгновение вздрагивают губы, холодом по ним пробегает мягкий, извращённый спокойствием, выдох. Настоящий ли он? Среди толпы можно ли увидеть кого-то, кто до отвратительного знаком? Единственного, кто поймёт его и укажет, куда идти. Джек достаточно самостоятелен. Джек нуждается в поклонении и восхищении, потому что не он должен Восторгу, а Восторг должен ему. Потому что как фейерверки на четвёртое Райан открывает глаза, продолжая оттягивать галстук. Алкоголь и бред, алкоголь и недостаток воздуха сбивают его мысли и оставляют в одиночестве. Джек закрывает глаза и вспоминает, как замахивался клюшкой. Безумный страх и боль, руки дрожали, а сердце почти что выскакивало из груди. Болели лёгкие, слезились глаза, и всё это почти также, как сейчас, но бездна затягивает его. Очередной вдох становится всё слабее, и тот улыбается, улыбается с яркой усмешкой при виде последнего знакомого голоса, от едкого и мерзкого удовольствия. Как фейерверки на четвёртое июля. Он больше никогда не будет один.