Восприятие

У сосен кора грубая, неподатливая, остаётся колючими ошмётками на потных ладонях, — сверху обязательно сыплются сухие иголки, подныривая в пряди волос, покусывая чувствительную кожу головы, — горький хвойный запах остаётся тяжёлым, маслянистым послевкусием на языке, резко вонзаясь в органы чувств, и притупляя, затягивая, — Китнисс его не любит, и обходит всегда стороной, не позволяя мягким ветвям затрагивать напряжённые плечи, — на шероховатом стволе бурые капли, мелкие полоски встряхнутой кисточки, горячие брызги с налипшей уже пылью, и сухими частицами измельчённой в порошок травы, — почти светятся, под ярким солнечным светом, — фокус камеры превосходен, и Китнисс ненавидит красный, цвет обезображенных тел на кухонном столе, — волосы рыжеватые, у самой кромки с безопасными деревьями, и серые глаза прямиком из Шлака, смотрят в небо, глядят, и не обвиняют вовсе, — сменяясь голубыми, с детской искрой и шепотом о коте, обрастая белокурыми локонами и запахом лекарственных трав, — а после, линяя кожей цвета оливкового масла, разбавленного водой, в пропорции один к одному, — и мёртвый голос выводит песни, расправляясь тонкими руками, с косточками полыми, птичьими, — шестая минута игры, плечи увитые рюкзаками, и нож, чуть выше лямки, аккуратно, между лопаткой и седьмым шейным позвонком, до натянутой ткани под лезвием, — Китнисс отворачивается от экрана, роняя мутноватые капли на ледяное запястье, — её первый трибут, незнакомая девочка тринадцати лет, погибшая под крылом ментора спустя триста восемьдесят четыре секунды после нулевой отметки на таймере, — густой лес, на которые была вся надежда — так её и не встретил, — Китнисс кривит губы в едкой усмешке, только чтобы Пит, беспрерывно следящий за мальчиком из Дистрикта-12, не заметил её скомканного в судороге лица, — трибут, вышедший под ментором Китнисс Эвердин — умер от ножевого ранения на семьдесят пятых Голодных Играх, подобрав два рюкзака и копьё, оставив дома семью с двумя младшими братьями и удивлённый взгляд у Китнисс навечно под веками. Даже если глаза закрыть. Крыша Тренировочного центра увита лентами силового поля, — Хеймитч ступает бесшумно, бутылка в его руке плещется янтарной жидкостью, облизывая прозрачные стенки, — Китнисс не оборачиваетесь, впиваясь обкусанными ногтями в запястье, мокрое от слёз, оставляет розовые борозды снизу вверх, — у неё крылья, вывернутые до излома, торчат из лопаток — грязные, оборванные, пожеванные, с обгоревшими перьями по краям, пришитые грубыми нитками к ней руками мастеров, людскими надеждами, огнем, и без того пылающим, — от Хеймитча тянет алкоголем, горечью, ночным холодом, и, совсем немного — лесом, — без рыжеватых волос на кровавом плече у его края. Только если глаза закрыть. — Давай убежим. У Китнисс голос дрожит, и борозды под ногтями уже в брызгах крови, — она втягивает три горячих глотка из бутылки, — и ловит чужое запястье, обжигаясь. — А как же Гейл и Пит, солнышко? У Китнисс злость поспешно накрывает горькую боль, и на тыльной стороне мужской ладони расцветают четыре тонких ямки, под форму её ногтей. — Плевать, Хеймитч! Мне плевать, слышишь? Я просила их, и что? Один не смог оставить погасшую уже революцию, второй обвинил меня в том, что я не готова. А ты согласился тогда! — Твой план как был хреновый — так им и остался. — Тогда почему ты сейчас здесь? — А менторство — это навсегда, детка. Я помню каждого трибута по имени, их возраст, время и место смерти, и какой именно тяжёлой штукой им заехали по голове. У Хеймитча глаза пустые, серые совсем, отражают донышко бутылки, — и руки горячие, с костяшками в старых шрамах, — сотня ночей без сна и кошмаров под рассвет. — Я предупреждал тебя, детка. У Хеймитча нож на тумбочке напротив изголовья, и демоны победителя в пустых бутылках, — голос тяжёлый, хриплый, горький, с едким хохотом после каждой новой смерти. — Теперь так будет всё время, да? — Ответ ты и без моих подсказок знаешь. — Как ты это выдержал? — Никак. У Китнисс волосы сухие, ветром измятые, — рука в них грубая, непривычная, почти болезненная, — у неё в глазах лопнувшие капилляры и обрывки рыданий, призраки чужих жизней и камеры Капитолия. — Прости меня. До Игры я думала ты плохой ментор. — Я хреновый ментор, солнышко. У Хеймитча старые шрамы на плечах, резкие белые линии, — тяжёлое сердцебиение у неё под ухом, — сорок шесть трибутов за спиной в ряд, с лицами-масками, паучьими, жаждущими. — Самый лучший. Все зависит от восприятия, у них почти человеческие очертания. Если глаза закрыть.