...щелкает, разгибаясь. И затем только — еще не глазами видит: будто само пространство поддается, расходится, уступает напору.
Шелестят далекие листья — будто от ветра. Будто перед грозой. И душно — точно так же, и жаркое марево дрожит, растекается над старинной каменной кладкой. Волна плотного воздуха не плещет даже навстречу Хэньшэн — ударяет, тщится отбросить. Не нарочно, должно быть. Но и все равно — не выходит: она только качается в сторону, локти к бокам прижав.
Потягивается, плечами поводит — глядя без мигания, завороженно почти: на массивный силуэт, неизящный, на ходу обретающий очертания — иные, подобные человеческим.
— Не стой на пути.
Голос-гром, голос-молния. Из самой сердцевины — как из-под спуда.
Ах. Да.
Не позабыть: нет между ними общего прошлого, что хотя бы хрупкий мир позволяет для их хозяев.
Хэньшэн перетекает — переступает — с гладкого камня на гладкий камень, даже носком туфли не задевая узкой границы меж одним и вторым.
Моргает, наконец. Клонится-гнется в гибком поклоне, пряча лицо — пряча отражение в лезвии своем, пряча отзвук тихой мелодии — пойманный резонансом с хозяйских рук — за звоном, тающим в воздухе.
Та, другая, не прекращает движения и на миг: стремительно, влёт одолевая дистанцию — как одолевают врага.
— Старшая сестра, — звенит Хэньшэн.
Как дротиком меж лопаток: в спину прямую, всю в буграх мышц под ширью неженских плеч.
Но что ей, такой — дротик-слово?
Не остановится. Не снизойдет.
Не ей, Бася, рушащейся напрямик с высоты — роста ли хозяйского, добродетели ли его беспощадной — нисходить до змеиных приемов Хэньшэн.
Не одобряет. Ни сути, ни существования самого; но им с хозяином это привычно.
Это — не навсегда. (Так говорил хозяин, гладя невесомыми — всегда предельно осторожными — пальцами ее гибкий металл: со смесью удовлетворения и печали, которой Хэньшэн никак не разгадать).
А даже если бы снизошла — только одним это могло и кончиться: есть такая сила, перед которой ничтожно всё мастерство, весь опыт в обращении с выверенным, выкраденным, выстраданным. Хэньшэн ломала многих, но эту — эту можно сломить только изнутри, не снаружи; и хозяин — учившийся у того, кого убил потом — это знает лучше других.
А потому она отходит ещё на полшага и замирает почтительно, темным-медовым взглядом вбирая дорожку тени за спиной Бася.
— Что же я могу сделать с собой, старшая сестра? — шелестом, ни к кому как будто не обращаясь. — Я такая, какая есть.
Дорожка тени делается шире, не уже; вопреки тому, как ложится поверху бледный, будто бы предутренний, свет.
— Сделай хотя бы что-то, — холодеет в этой тени, брошенное из-за плеча.
Их первая встреча была… не самой приятной, и хоть тогда ей — не дотронуться было, и хозяин был осторожнее осторожного, но взор сабли, привыкшей находить врага и целить без ошибки, остер как само ее лезвие. Бася ее распознала, запомнила крепко.
— Разве плохо мне быть собой? Разве плохо собой быть — тебе? — Хэньшэн посылает в заспинную тень солнечный зайчик, отраженный на лезвии: на миг, нужный, чтобы моргнуть, преображаясь обратно.
И зайчик, и слово отскакивают одинаково, не могут отыскать бреши.
"Между мной и тобой — честь", — горным эхом из прошлого.
Горы впереди — как выписанные тушью по тонкой бумаге: вечно вдали, вечно высокие и недосягаемые. Как она, которая чеканит шаг между оплетенных лозой и мхом колонн, точно по военному плацу.
...Но — вот с кем сойдется, сомкнется в разговоре-бою — эта, серо-стальная, с зеленоватой медью во взгляде. Вот кто шагает навстречу им двоим с бестрепетной легкостью — так снег ложится на ветвь.
— Братец Шоюэ, — шепчет-улыбается Хэньшэн. В полуповороте, полупоклоне — голову к плечу опустив, а вот глаза вскидывая навстречу — так кидают сеть.
Тот бросает на нее взгляд — светлый свет под облачным маревом.
— Сестра, — кивает: узнал и признал. Как водится. Признал — но ближе руки протянутой не подпустит, ближе кончика-острия — благо, их хозяева редко встречаются в дружеском поединке. Их хозяева — спиной к спине: на ночной охоте или на съезде кланов, и Хэньшэн беспощадно-беспечно звенит в ответ прохладным нотам Лебин — опять и опять, каждый раз чуть иной вариацией на знакомый мотив.
— Братец Шоюэ, — увязывается она следом. Течет, едва успевая как будто бы — но успевая все же — за его летящей походкой: вот-вот, и поплывет подобие, растечется, открывая тело истинное, отлитое из заклятой стали, рассекающее воздух по легкому велению направляющей руки — и духовной силы.
— Братец... — и замирает, словно вдруг не ведая, что сказать, когда запястье сжимают и слегка — небольно — дергают вверх. Он смотрит на нее; губы шевелятся в беззвучном вопросе: "Что?". Беспокойство (не
за нее) сквозит в нем, пробивается — лунным лучом из-за облаков.
Хэньшэн улыбается шире. Потягивается, дрожа; гладит пальцами кончик золотой ленты, которой перехвачены волосы.
— Младшая сестра хотела бы просить старшего брата... Не согласится ли старший брат обучить кое-чему сестру?
— Если я имею возможность и право. — Льдинка интереса скользит во взгляде; это привычно ему и хорошо — танец и наставничество в танце. — Чему же?
— Я видела вас со старшей сестрой недавно.
(Полуспящая на поясе хозяйском — глядела, и одно накладывалось на другое, перетекало, перекрывалось: два человека — и два
подобия, танцующих, не отводя взгляда, то отходя, то приближаясь вплотную.)
Она поднимает руку — нарочито не торопясь высвобождать вторую; медленно показывает запомненный жест — поворот свистящий, воздушный, слабость-легкость обращающий силой.
— Не покажет ли брат это на деле? — протягивает она руку, делает шаг — ближе, ближе. Любой меч помогает своему хозяину в бою и учится вместе с ним, но она делает это... иначе. О да.
Не себя ради, а чтобы — та: почувствовала, заметила, гневом вспыхнула. Не из ревности — из иного угля будет та вспышка, но откуда же братцу об этом знать?..
(Одного лишь хозяина своего способна любить своенравная сабля — и в жизни, и в смерти; и сродни ненависти — кровавой-бьющейся, жизнь дающей и отнимающей — эта любовь.
Она, Хэньшэн, понимает. Она сама — сродни их линии, благородной в неблагородстве. Осколками ненависти вскормленная с рук, приученная — к единственным этим рукам, пусть не воинским, бережно взявшим-вынувшим из чужой сокровищницы, где лезвие ее болталось ненужным куском металла.
Но разве любо нам то, что сродни?..)
И, вот: как тень от выплывшей из-за тумана скалы падает вдруг на нее, опередившую собратьев, — сверху-издали.
Бася чувствует, пускай запоздало, что за нею — ни одного
подобия, ни второго.
Оборачивается — наконец. Хищником, обманутым, пущенным по неверной тропе.
Как грохот обвала под осенней грозой звучит: нерасчлененное, не взнузданное человеческим языком возмущение.
И — имя, конечно же. Следом — оно.
Слыша оклик — окрик — Шоюэ все равно встает так, чтобы закрыть Хэньшэн собой. Чтит волю хозяйскую.
За его крепкой спиной она вытягивается в воздухе — будто не клинок, а струна.
Ноздри Бася вздрагивают; подобие из человеческого делается почти звериным, в оскале, в блеске глаз — смотри же, братец, смотри, это больше просто неукротимости, больше свирепой воинской страсти.
Чуть вздрагивают, отзываясь, губы Хэньшэн — братец не увидит, а старшая сестра...
Ах, старшая сестра. Какая неосмотрительная ты в слепящей силе своей.
— Что ты забыл рядом с ней? Она даст тебе честный бой? Как бы не так.
— Я видел, на что способна наша сестра, — возражает Шоюэ: без гнева и без пристрастия. — И видел, что она желает учиться у других: не только на манер военного времени. В ее просьбе нет обмана.
— Ты не видел того, что видели мы, — утверждает Бася.
(И опять, опять выдаёт она себя — разве можно? Выдаёт сродство это, опасное, губительно-дикое; но правда, воистину: как кто-то из них может перестать быть собой?..)
— Я сужу по собственному опыту, сестра. Прошу простить за прямоту. — Без обмана, действительно просит. — Твое слово против ее слова — я предпочту не давать перевеса. Мне претит вставать на сторону одной из вас против другой.
— Тогда ты оскорбляешь меня.
— Во всем прочем я на твоей стороне. И остаюсь неизменно. Сестра, тебе ли…
— Тогда отойди. — Она обрывает его безо всякой злобы или неприязни: по-воински прямо. Для нее в таком требовании нет обиды. Нет ничего, способного задеть их обоих.
И привычка, воинская привычка, подводит братца в полу-навязанной ему по долгу защите: он отступает всего на шаг, давая свободу маневра, но шага — шага достаточно.
— Дай мне исправить свою ошибку, — требует, отказа не мысля, словно еще шире сделавшись вдруг в плечах.
— В чем же ошибка старшей сестры? — Вопрос первым задает Шоюэ, но Хэньшэн подхватывает за ним эхом, превращая в нечто более гибкое, двусмысленное, двудонное. — Если младшей позволяется спрашивать.
— Ошибка в том, что я не отбросила тебя в стену, только увидев, — взрыкивает Бася, еще больше сходства обретая со звериной личиной с герба. — Не разбила проклятые камни ещё и твоим телом.
— Попробуй, старшая сестра, — вопреки всей осторожности прошлого, текуче-медлительно проговаривает Хэньшэн. Разминает пальцы — беззаботно почти, бездумно.
— Стойте.
Одно слово тяжкой каплей воды рушится на готовые вскипеть камни. Расходится — кругами по воде.
Густая нота просьбы, не повеления, плывет поверх голов. И головы поворачиваются навстречу — как бутоны цветков, нераспустившихся ещё, навстречу обещанию весеннего ветра.
Опускается она — сверху: не столько выступает из мира косной материи, сколько — нисходит. Проступает сиянием мягким из тумана-нездешности: чуть ниже ростом, чем они все, но осанка — прямей ещё поискать.
Одна промеж трех клинков, среди блеска убийственно-острого, она — приносящая мир.
Шоюэ — меч, ведь положено сражаться мечом; меч — знак правильного Пути. Но у Лебин, флейты, больше права именоваться духовным оружием их хозяина: именно в ней отзывается душа.
— Разве нам нужно это? — говорит Лебин, и мелодия самой ее сущности плещет, растекается, увлекает с собой. Подкатывает под ноги Бася, и та на шаг, но отходит — теперь они с Шоюэ друг к другу ближе, чем кто-либо из них двоих — к Хэньшэн. — Разве это достойно нас? Мы различные, верно. Для разного созданы и разным живём, по-разному отражаем мир и изменяем его, когда приходит нужда. Не понимаем порой пути друг друга — и это объяснимо, это простительно. Но мы на то и союзники все — на то наши хозяева и названные братья, — чтобы в различиях черпать силу.
— Сестра права. Сестра всегда права.
Хэньшэн улыбается — из все того же полупоклона, привычного, как ещё один боевой прием; улыбка скользит переливом змеиной чешуи.
— Будь по твоему.
Бася фыркает, и в один стремительный шаг-прыжок — не возвращается на прежний путь, нет: режет напрямик, сквозь скальную россыпь, на которой еще не обсох туман.
Шоюэ коротко кланяется сестрам — ему не приходится говорить, Лебин понимает без всяких слов, — и шагает за саблей вслед. Неторопливо, без ярости, ведущей Бася, без поспешности, но и не медля. Почти отражением.
Та дожидается его на гребне скалы. Заметить можно — как наклоняется он к ней, говорит что-то, а она качает головой поначалу, руки перед собой сложив; но они не перестают идти рядом — бок о бок, ее рука об руку — пока высокий убор Бася не исчезает из виду среди окутанных белизной сосен.
Само собой, сопровождающий той не нужен, но она не откажет: слишком сильна оставшаяся с войны привычка — прикрывать и позволять делать это другому.
У Хэньшэн привычки иные. Как же иначе.
Она так просто никого себе за спину не пустит; даже если гибкости ей достанет, чтобы уследить здесь и там.
— Пойдем вместе? — улыбается Лебин ей мягко и лунно.
— Да, сестрица, конечно. Ты первая, — склоняет голову Хэньшэн: чтобы не видно было, как заблестели глаза.
***
...Разворачивается-разгибается-просыпается: чутко вслушивается — как звенит воздух, колеблется, идет волнами-невидимками.
Застывает — в готовности, телом стальным владея не хуже, чем хозяин ее — телом из плоти. (Подчинять себя — себе: так учил он ее, еще промеж золота и черного мрамора, среди чаш со священным пламенем — до первого настоящего их удара.) Вбирает в себя волны звука, резонирует тихо, готовясь — отразить враждебность чужую, если вдруг будет нужда.
Но нужды нет. Никакой.
Не угроза в них звучит, в этих волнах, мягких, певучих.
Не радость, и не печаль, и не зов.
Ничего, что обращено было бы к
другим; ничего, чем поделиться бы можно было — намеренно, как посланием.
Но чем дольше слышится песня, тем ярче всё делается вокруг, плотнее, вещественнее. Проступает, как из-под кисти художника, из тумана: плавные линии холмов, цепью идущих, волнами стремящихся к горизонту — вдали, и длинные-длинные листья бамбука — рядом: узкие, острые, порезаться впору, если не сама — меч.
Не меч: та, что поет-танцует. Но пахнет зато от картины свежестью — свежестью, и только. Не кровью.
Она плывет над бледной травой, словно вовсе земли не касаясь; изгибается плавно, хотя спины прямой словно не переломит ничто — твердая и текучая одновременно. И кружится она, и взлетают вверх изящные сильные руки — вытягиваясь в небеса кончиками пальцев. Губы выводят мотив без слов.
Не ради чужого успокоения — чтобы самой отыскать покой.
Сама себе музыка, сама себе песня.
Мелодия-танец течет, течет — пока не оказывается так, что из холмов, поднимающихся все выше, ее (их, музыкантши и зрительницы невольной) — ближайший к небу, и она, Лебин, почти может дотянуться до облаков... Но вместо того, чтобы — может быть — сорвать одно из них вниз, сбросить беспечно, протягивает им ладони навстречу в просьбе: и те спускаются сами, обещая позже вернуться теплым дождем, сквозь который брызгает солнце.
Да, такого — не показывают нарочно. Такое — позволяют видеть, дарят, точно картину.
И остаётся либо проткнуть ее насквозь лезвием (и такое проделывала Хэньшэн), пополам, со стены срывая, либо прослеживать — пальцем ли, остриём — узоры-линии на рисунке, почти не касаясь.
Умей Хэньшэн дышать — на миг задохнулась бы, но мечам такое излишне. Даже
подобиям; даже тем, кто больше сродни
своим людям.
Волна покоя уходит, утекает обратно к своему истоку, ласкаясь напоследок.
Хэньшэн отмирает. Глядит, вновь перекинувшись подобием человека.
Обходит, сама пританцовывая, сгибаясь — из стороны в сторону, плечами-бедрами, ладонями-шеей — и видит, видит, как глаза другого
подобия следуют за нею, неотвязно и незаметно для каких-нибудь еще третьих глаз. За извивами, за полушагами — не без того, но больше всего — за лицом, где улыбка ее — осколок улыбки хозяина, сотен и тысяч его улыбок, холодных и сладких.
Белые зубы, алая рана рта — на смуглом, то ли нездешне-волнующем, то ли оскорбительно-простонародном лице.
А у этой — лицо бело и светло, как выточенное из нефрита.
...Обвиться б вокруг нее, сжать до обморока в змеиных кольцах стальных, отливающих снежным золотом, — но не сломать, нет, даже трещинки не оставить на льдистой голубизне. Только услышать, всем существом почувствовать — легкий треск, слом весеннего льда, из приоткрытых губ ли вылетающий вздохом — или из отверстий на инструменте?.. Услышать — и не дать ускользнуть: со звоном собственным, с нетерпеливой дрожью переплести, сохранить еще одной нитью чар, погруженных в гибкую сталь.
Присвоить. Не отдать никому.
Хэньшэн сама вздыхает — не прячась. Громко — так, чтобы не услышать было нельзя.
Лебин обрывает танец — и песню. Одеяния ложатся складка к складке, голубизна под небесной голубизной. (Приятнее глазу, чем у братца меча — ножны белые, и наряд бел, и только).
Свет незапятнанный, хоть и признающий: да, тени есть в мире, и даже враждебны не все.
— Мне грустно, сестрица, — жалуется Хэньшэн, притворно тянет слова.
— Что не так?
— Шоюэ меня не любит, — шепчет, голову наклонив, почти заговорщицки. И досадует, вроде бы, и смеется — разом.
— Он слишком прямолинеен, — качает головой Лебин. Шея, при том, у нее не двигается, не шевелятся плечи. — Не дипломат. Не умеет договариваться.
— О, но мы знаем, знаем, сестрица, кто ему действительно по душе, не правда ли? — Хэньшэн задевает Лебин плечом — долгим движением, слишком длительным для своего глагола-обманщика: почти скользит, почти трется.
— Не сплетничай, — роняет та; привычно, без осуждения. Глаза говорят иное: "Зачем тебя это волнует?"
— Какая же это сплетня, сестрица, — притворно дивится Хэньшэн. — Разве же мы чужие?
— Его с нами нет. — Чуть хмурит брови Лебин. — Почему не говорить о нас с тобой? И только о нас?
Она оборачивается — всполохом голубизны — и ловит ладони Хэньшэн в свои. Смыкает, как раковиной, поверх. Но — осторожно, как всегда осторожно: смыкает, но не сжимает, не давит — невесомо почти. А только не вырвать руку — совсем никак. Да и не хочется этого.
Хочется — сжать в ответ, вновь все тем же желанием, перепевом: дать ощутить всю беспощадную гибкость свою, текучей силой — к текучей силе.
"А потому что, сестрица".
(
Потому же, почему мой хозяин наливает чай твоему — молча, и говорит только взглядом, только улыбкой — иной, какую гибкий клинок не отразит в себе ни за что.)
— А о чем говорить здесь, сестрица? — поднимает она брови взамен. Моргает — почти невинно, как если бы в ней хоть какая-то вообще невинность была.
— Отрадно, значит, что хотя бы во мне ты не сомневаешься. — А вот теперь Лебин и впрямь отвечает — не одними словами: и глазами, и уголками губ. Оттаивает лед, но не плавится — текучее, изменчивое, держащее форму, точно осанку: вот почему, быть может, они двое созвучны.
Быть может.
— Как я могу, сестрица. — Качает головой. — Как я могу.
— А о том, что говорит старшая сестра — не тревожься.
— Скажешь, что она тоже не искушена в дипломатии? — ломает бровь Хэньшэн.
— Скажу, — твердо кивает Лебин. — Потому что это правда. Мы все рождены для боя, но старшая сестра — для войны. Оттого она и чует в тебе опасность. Но она неправа. И она поймёт это. Быть может, с помощью брата. Даже мне сложно поверить, как она терпелива с ним. Если бы только не видела их сама — вот только...
Хэньшэн ухмыляется. Ухмылка течет по ее лицу, как свет по облачным, серо-бело-синим многоярусным крышам, уходящим все ниже, к самой земле.
— А как же то, что сплетничать недопустимо, сестрица?
— Моя ошибка. — Лебин чуть склоняет голову: достоинство и изящность, но Хэньшэн видит: под тенью на ее губах играет улыбка, мимолетная, как отражение на снежинке, севшей на кончик пальца. — Теперь, когда ты мне указала на это, достойнее будет прекратить.
— И пусть с ней, пусть. Пусть они с братцем Шоюэ... — Притворный вздох почти что настоящей обиды слетает с губ легко, как головка одуванчика. — А нам хорошо с тобой. Верно?
Гладко скользнуть — словом по слуху, пальцем по коже запястья.
— Сестрица. Драгоценная сестрица моя...
"Пой для меня", — сказала бы, как хочется-просится.
"Для меня и моего хозяина, чтобы сквозь суть — презренных и презирающих, на беду рожденных себе и прочим, — проступало иное".
Губу прикусывает изнутри. Не скажет.
Говорит — другое:
— Жаль, у моего хозяина нет музыкального инструмента, который обладал бы душой. Тогда у тебя было бы, с кем играть дуэтом по-настоящему — и нет, не говори о Ванцзи.
(Тот цинь — способен на многое под хозяйскими пальцами, но он и вправду — неживой, хотя отделан богато, и занимает по праву место в его покоях.
И то сказать: ей не жаль. Не потерпела бы она другое живое подобие близ хозяина.)
— У меня есть ты. — Взгляд Лебин прям; и тепел, и прохладен одновременно — двойственностью ранней весны.
— Я ведь оружие, — улыбается Хэньшэн.
— Я — тоже оружие, — не отводя взгляда, отвечает Лебин.
(И глядеть на нее — нестерпимо, и не глядеть).
Гаснет улыбка, широкая и правдивая больше прочих: так погасает свет в разбитом клинке.
Хэньшэн отворачивается насколько может; сама смотрит половиной лица на небо — туманящееся к вечеру, исходящее ало-розовой пеной, — и позволяет Лебин смотреть на другую половину — ту, что остается освещена. Рука ее выскальзывает из чужой прохладной ладони, прячется под золотой-блестящий рукав.
— Хорошо, что ты не меч, — шепчет Хэньшэн. — Я слишком умею ломать мечи. Не удержалась бы.
(Она и сама — хозяйской воли не преступит, но все же — чудится ей в Шоюэ, при всей силе его — честной, прямой, — нечто затаенно-хрупкое, что могло бы поддаться... Но нет, никогда. Пускай братец не полюбит ее от сердца, не поймет ее сердцевины — но им нет нужды выяснять, кто крепче).
Взгляд — искоса, по-лисьи: не заметила ли сестрица оговорки — намеренной в тот момент, когда пожелалось сказать, но пугающей — когда было уже, слетело с губ случайным звоном-касанием.
— Что ты сказала, сестра?
— Ничего, совсем ничего.
(Как умеет она казаться приличной, хотя слава ее — дурная, и гордость — в унижении и убийстве, не в чести и чистоте).
— Тогда пойдем.
Лебин вновь протягивает ей ладони: обе, навстречу. Хэньшэн сжимает ее пальцы — длинные, нежные, чуть просвечивающие насквозь, — чуточку сильнее, чем следовало бы (не так сильно, как мечталось).
Но Лебин, кажется, вовсе не возражает.
***
В лунной светлой ночи поет флейта: голосом чистой воды, невесомой свежести.
Дремлет гибкий меч: не на стойке — свернувшись поверх сброшенной одежды хозяина, скрытый в ней, даже среди покоя.
И песня обещания — нужности — нежности — заглушает мелодию ненависти. Хотя бы на одну ночь.
