До востребования

      Смешно, Бак, я никогда не знал, что мне с тобой делать. Вот не поверишь, не знал. Тогда еще даже, в детстве, когда ты уже был рядом, надежнее земли под ногами, даже тогда… Мама, когда познакомилась с тобой, боже, как вспомню, как она вытирала нам в тот раз кровавые сопли, и ведь не ругалась даже. Мне кажется, она уже тогда все про меня знала. Так вот, помнишь, она сказала, как-то грустно на меня посмотрев, «противоположности притягиваются». И это осело почему-то, как какая-то истина в голове. Первая, наверное, после «нельзя обижать слабых». Что-то не поддающееся критическому осмыслению. Я еще подумал тогда, что ничего и не противоположности, ну и ладно, что у тебя волосы темные, но и всего-то. Мне почему-то показалось, что мы с тобой сразу — как братья, чуть ли не одинаковые, будто близнецы, что ли, как бы это сказать… одной крови — Маугли и любой из волчат. Почему-то тогда я не думал, что у человеческого детеныша и волчонка общего — ничего. В тот момент — мы с тобой одной крови, ты и я, да.       Одной, /и ее оказалось в итоге ужасающе много/ это так, но вот похожи мы были действительно мало. Куда уж там. Где я, со своим сколиозом, астмой и вечным насморком, и где ты. У тебя ведь уже тогда была улыбка такая, что металл плавился, и очарование это твое бешеное, боже, даже в том сопливом возрасте никто уже не мог перед тобой устоять. Даже тот отставной лейтенант, который через два дома жил, помнишь? Мне казалось, что он вообще улыбаться не умеет, только смотреть осуждающе, с лицом таким, как будто на пушке всю жизнь сидит. А вот поди ж ты: и яблоками тебя угощал, и байки травил забавные, мы хохотали над ними до колик. Ты очаровывал всех. И я видел тебя, очень живо, таким разным — мое воображение работало для тебя вовсю: и пиратом, и Беллерофонтом, и рыцарем. В каждой книге, которую я читал — героем был ты, с этой твоей улыбкой и блестящим мечом наперевес. И ты всегда побеждал, в моих фантазиях, будь то драконы, злые колдуны или полчища древних страшных ацтеков. Ты был героем каждой прочитанной мной истории. И было легко представить, как ты растешь и взрослеешь, становясь сильнее, побеждая все более страшных врагов. Ты был моим героем. Уже тогда. Только позже, намного позже, я понял, что меня самого в моих же лихих воображаемых приключениях. вот же: меня самого там и не было. Тогда это не казалось странным. Я мечтал приключения о тебе и этого было достаточно. В реальности — ты был со мной, и иногда этого было даже много. Тебя вообще было много, знаешь. Твоего норова, силы воли, уже с детства совершенно несгибаемой, движения, смеха, смелости, яркости, жажды жизни. Того, чего мне недоставало. Ты был громким и светлым, и быстрым, ни минуты усидеть не мог, шкодливый и упертый, заласканный стаей волчонок, такой всеобщий любимец, на чьи мелкие хулиганства смотрели со снисходительной нежностью. Светлоглазый волчонок, первый и самый сильный, который однажды станет самым лучшим вожаком стаи. Пресвятая дева Мария, какой же бред. Но как-то так и было. И я не знал, что мне с тобой делать. Как мне было тогда удержаться рядом с тобой, если все, что у меня было, это проблемы со здоровьем, ослиное упрямство и полное отсутствие фильтра между мозгом и языком. Я никогда не знал, когда следует заткнуться и отойти в сторону, чтобы не огрести. В сторону отходить я не умел вовсе. За меня это умел ты — уволакивать меня из переулков и подворотен после того, как ты заканчивал начатую мной драку, оттаскивать, чуть не за шиворот, до того, как я успевал начать. Но, Господи, сколько раз тебе разбивали из-за меня нос. И что самое странное, Бак, ведь не заметно же. Как был идеально прямым, так и остался. Как мне было тогда удержаться, если все, что я мог — вцепиться в твое запястье слабыми пальцами. Я казался себе таким жалким. Когда тебя не было рядом, я казался себе еще более больным и ничтожным, чем был на самом деле. В тебе же было столько жизни, она била через край, не вмещалась в кожу, как не влезал в меня самого мой сложный характер, и мне эгоистично думалось, и я эти мысли прятал даже от себя, чаще всего, что я вполне могу взять у тебя немного, отщипнуть кусочек, как от кокона сладкой ваты, чуть-чуть этой яркой силы, и в тебе не станет меньше, ты может быть даже не заметишь пропажи. Такая смешная логика мелкого, слишком честного воришки. Мне ни разу не пришлось брать. Мне не приходилось даже просить. Ты вкладывал эту свою силу мне в руки, сам, с открытой искренней улыбкой. Дарил. С той беспощадной щедростью, на которую способны лишь боги. Ты был защитником и другом, первым и единственным, верным, боже, ты всегда был верным. И я не знал, чем заслужил всю эту, почти ангельскую, милость. И как мне быть ее достойным. Видит бог, я старался, правда, Бак, изо всех сил. Каждый день я старался делать все, чтобы быть тебе не равным, конечно, — на это я рассчитывать не смел, но хотя бы в чем-то ценным. Я старался, чтобы ты мог гордиться мной. И ты гордился. Ты сам так говорил. И я не знал, что делать с тобой. Что делать без тебя, я не хотел думать. И не думал. Я хотел быть с тобой. Всего лишь быть. Простая мечта маленького мальчика, одна из многих — чтобы лучший друг навеки был рядом. И я старался. Быть лучшим для тебя. Да хотя, нет: просто быть лучше. Я учился драться — как ты. Я учился рисовать — с тебя. Уже позже — учился видеть красоту, тоже — с тебя. Через призму чистого цвета твоих глаз. Слишком поздно я понял, к чему все это привело. Я видел, как ты рос, взрослел, как расходились в ширину плечи, как менялась походка, прибавляя в звериной какой-то грации, как стесывалась с граней скул подростковая припухлость. Я видел, как менялась твоя улыбка, как тяжелел взгляд. И женщины таяли уже не от щенячьего внимания обаятельного мальчишки, а от соблазняющего взгляда молодого красивого мужчины. Боже милостивый, Бак, не верю, что вообще пишу это, но черт бы меня побрал, ты был так хорош тогда. Ты был так красив, что у меня мутилось в голове. А я не менялся. Гадкий утенок, застрявший на стадии слишком длинных конечностей и корявых нелепых движений, я был… Знаешь, я вроде нашел нужное слово, так вот: я был несуразным. Каким-то недоразумением, издевкой над самим понятием «мужчина». Но ты все еще был со мной, и я снова не знал, что мне с тобой делать. Тогда я уже хотел других вещей, мне стыдно до сих пор, столько лет прошло, а у меня все еще желудок спазмом подводит. Я не знал, что мне с тобой делать, потому что в тот момент мне уже стало все равно, что, лишь бы с тобой. И были танцы, девочки-свиданки, такие глупости, ты пытался меня с кем-то свести. Прости, Бак, но ни одна барышня в здравом уме даже взгляд бы на мне не задержала, когда рядом был ты. Не то, чтобы я мог кого-то из них за это винить. Я и сам ни на кого, кроме тебя, не смотрел, хотя, помилуй Господи, я пытался. Я от тебя слеп. От этой твоей внезапно такой взрослой, магнетической красоты, от живой силы, кипящей в тебе, как лава. И меня сковывал странный, сладостный ужас от осознания, что ты — единственный человек, благодаря которому я выживал, ты, кто сидел у моей постели столько температурных жутких ночей, ты, чей голос служил мне маяком в бреду и лихорадке, ты — можешь убить меня одним лишь взглядом, одним всего лишь взмахом ресниц. И я обмирал, цепенел внутри, ощущая жаркую тяжесть твоей ладони у себя на плече. Баки, ты мог разметать меня в пыль одним только взглядом. Но ты был со мной. И твоя страшная огненная сила была мне теплом в зимние ночи. И я каждым своим вздохом благодарил господа за тебя. А когда пришла война, я забыл благодарности. И забыл бога. Я молился тебе за тебя же. И тогда был первый раз, когда это я тебя спас, а не наоборот. Я бы умер тогда, если бы не успел. /позже — я не успел. И я умер/ Но я ничерта еще не знал тогда. Я видел только твои измученные глаза, видел, как ты выгорал. Но ничего не делал. Я успел вытащить тебя и упивался этим: наконец-то я смог тоже тебя спасти — встать с тобой вровень. Слепой идиот. Каким же я был идиотом… но ты был жив, и меня мало волновало, какой ценой, я готов был у твоей кровати спать, как пес, карауля пугливый тревожный сон. Ты знаешь, я ведь всегда смотрел на тебя снизу вверх, до сыворотки — фактически, так и было, ты был намного выше. Но после, когда меня уже окрестили Капитаном, вроде бы уже пора было смотреть на тебя как есть — с высоты пресловутого капитанского роста. А хрен там. Смейся, если хочешь, даже тогда я глядел на тебя — вверх. Как с колен. Баки, понимаешь? Я поклонялся. Я тебя боготворил. И даже это было не так и важно. Для меня главным было, что мы шли плечом к плечу, долиною гребаной смертной тени, и будь я проклят, если рядом с тобой я боялся зла. Тогда — я не боялся ничего. Ты отстреливал мои страхи на границе обнаружения. Ты был со мной, и я наконец-то понял, что мне с тобой делать. И я не успел ничего.       Знаешь, Бак, там, подо льдом одно было плохо: я не видел тебя. Я, впрочем, вообще ничего не видел. Я-то думал, дурак наивный, что после смерти попаду куда-то, где будешь ты. Где мы будем вместе. Кто ж тогда знал, что «посмертие» — это не про нашего брата.       Сейчас 2016 год, Баки. Нет, ты представь только, почти сто лет прошло. Сто лет, рехнуться можно. И я снова не знаю, что мне с тобой делать. С тобой, вот таким, какой ты есть теперь. Я знаю, через что ты прошел. Недостаточно, чтобы сказать «я понимаю тебя», но, поверь, и того, что есть, этих жутких фактов… мне и этого многовато. Я знаю, что с тобой сделали, любимый мой, солнечный волчий бог, знаю, как над тобой надругались. И солнце в тебе, к которому я всю жизнь тянулся, как какое-то растение, погасло. И вместо него теперь тьма. Ты знаешь, совсем мифическая такая, или библейская, та, которая смерть всего сущего. Светлоглазый щенок вдруг оказался не волком, а чудовищным Фенриром, о котором рассказывал Тор. И я смотрю на тебя, на бесстрастное, выглаженное былым беспамятством лицо, на скудную мимику, на скупые, танцевально-плавные движения… ох, да как они вообще могут быть такими? Как можно сочетать эту до миллиметра точную механику и танец — он должен же быть страстным, чувственным, в этом же смысл. Я помню, до мелочей помню, как ты танцевал, Бак. Как я хотел порой забыть это, напрочь просто, чтобы ночью не… да неважно.        Я продолжаю смотреть. И я радуюсь, и проклинаю себя за это, правда, проклинаю лютейше, но я радуюсь этой тьме. Это все просто. Я себя ненавижу, но это очень просто — она сильнее. Эта тьма, которая живет теперь в тебе, которая, на странном контрасте, делает твои глаза еще светлее, так вот, эта тьма — она сильнее всего. Она сжирает весь свет и не давится, она будет, даже когда света совсем не останется, она будет, когда погаснет последняя звезда. И значит ты теперь можешь смело гасить звезды, понимаешь, Баки? Ты можешь столкнуть мир в бесконечную ночь.       Фенрир проглотит солнце и на этом кончится мир. Только что теперь делать мне?       Знаешь, когда я искал тебя, когда нашел, я ждал чего угодно: отчуждения, слез и истерик, того, что ты окажешься сломлен и разбит на куски, того, что ты никогда уже меня не вспомнишь. И я бы это принял и понял, честно, я ни за что не посмел бы винить тебя за это. Как бы я мог? Но я не ожидал, просто не был способен предвидеть столкновения с твоей новой непоколебимой силой, такой спокойной, незамутненной, черт бы меня побрал, как замерзшее горное озеро. Ты видишь, Бак, какой бред у меня в голове? Я был готов к удару, правда. Но не к ласковому прикосновению, такому совсем, как когда-то давно, только что пальцы дотронувшиеся были теперь металлические и ледяные. Противоположности притягиваются. Весь твой свет, вся сокрушительная мощь твоего тепла осталась со мной — во мне. Я это знаю. И я снова, точь-в-точь, как тогда, обмираю от ужаса, потому что эта огромная темнота смотрит на меня ласково, как смотрел ты сам, со дна твоих светлых глаз. Эта вечная тьма прикрывает блестящей ладонью мои глаза, слезящиеся, потому что я четыре часа пялюсь в монитор и пишу отчет об операции. Эта вечная тьма обрабатывает мои синяки и зашивает раны, так легко, что это даже не больно. Эта тьма улыбается мне твоими, Бак, губами, с такой спокойной нежностью, полной памяти, что это почти убивает меня. И я обмираю от ужаса, потому что готов, без единой задней мысли, без единого вопроса, отдать себя ей на растерзание. Я готов, Баки, одно твое слово, один только взгляд, чтобы я понял, что тебе это нужно. Дай мне знать, только дай мне знать, что же мне с тобой делать.       P.S. Наверное, это похоже на исповедь. Так даже и лучше, поэтому теперь я скажу: отпусти мне мои грехи. Только ты это и можешь.