Дорога в светлую юность

Соффиты ещё молчат. Микрофон одиноко грустит в темноте. И лишь барабанная установка с ярко-красными, похожими на иероглифы символами, затаилась в ожидании хозяина. И тебя, кстати, тоже. Сегодня твой день. Тебе пятьдесят. Сколько ты справляешь свои дни рождения без него, делая вид, что тебе весело? Гул толпы. Головокружение и тошнота. За все эти годы ты так и не смог избавиться от мерзких симптомов одиночества и неуверенности в себе. Раньше было плечо. На которое ты клал свою кудрявую голову. Ластился. Подпитывался и набирался уверенности. Потом играл в это с другими. Но не прокатывало. Паника никогда не отпускала. И бравада, напускная, залитая алкоголем, разъедала сознание хлеще самого забористого героина, хлеще ломки, его преследующей. С самого детства осознание, что за твоей спиной есть кто-то старше и умнее, вдохновляло и развязывало руки, позволяло творить любую дичь, даруя понимание: Вадик вытащит. Из чего бы то ни было. Даже если его самого кто-то волочит на буксире. Вадик не бросит. Он уцепится, нетвердыми руками и обязательно вытянет вас двоих с самого дна. Никто из твоего окружения не может этого дать. Инстраграм полон обещаний, самолюбования и еды, а душа твоя — пуста. Вот и полвека. Век — это эпоха. Агата — тоже эпоха. Господи, ты так стар, что столько не работает холодильник ЗИЛ, внушающий всем на постсоветском пространстве идею вечной жизни. Ты все еще помнишь, как Леонид Ильич улыбался, с экрана черно-белого телевизора. Помнишь посылки в деревянных ящиках из двп, на крышках которых ручкой старательно выводился адрес получателя. Подцепляешь крышку, прибитую тонкими гвоздиками, носком молотка, или ножом, что покрепче, и отдираешь ее, почти картонную. А там — сокровища. Бабушка прислала яблоки из сада. Или варенье. Малиновое, чтобы лечить простуду, так часто цеплявшуюся к тебе в детстве. Или грушевое, которое так любит Вадик. Любоваться, как он ест, перемазавшись, облизывает руки. Помочь ему, втягивая в рот его ровные пальцы по очереди, ласкать кончиком языка перепонки между ними. Чувствовать, как его пробивает мелкая дрожь. Понимать, что ты властен делать что пожелаешь. Придвигаться ближе, собирая мякоть с подбородка. Раздвигать его мягкие сладкие губы, проникая в горячий рот. Прижиматься к нервно трясущейся груди и оттягивать его голову за отросшие волосы так, чтобы обнажалась мощная шея. Целовать, оставляя засосы, чтобы все бабы знали: он твой. Робко забираться под футболку и водить по груди, играя с сосками и перебирая треугольник волос. Чувствовать, как то же проделывают и с тобой. Наблюдать удивление на родном лице, когда руки, помнящие подростковую гладкую кожу, вдруг натыкаются на такой же теплый островок мягких волосков, дарующий осознание: ты больше не мальчик. Можно любить тебя всего, отдавать всего себя. "Мы упали. И летим, и летим…" — всплывает в голове. Вы — грешники. Но это не было адом. Ад начался после. Когда просыпаешься не там и не с теми. Впрочем и просыпаться не особенно хочется. "Глебсон, пора!" — командует Снейк, и ты вываливаешься на сцену под рев толпы. Поклонники ждут готическую сказку, феерию, какие-то выкрутасы от тебя, как, например, вынуть ремень из шлевок и остервенело хлестать им по досчатому полу, что ввело однажды публику в состояние транса. А ты ждешь его. Ты устал выдумывать всякие эквилибры в угоду визжащим девочкам и изрядно подвыпившим дяденькам. Но он не придет. Он трус. Он кричит на своих концертах дурацкие послания, делает выпады. Но никогда не приходит поговорить один на один. Ну вот и все. Чуть больше часа — и ты уже вымотан. Пора ехать на вечеринку. И снова пить. Улыбаться. Принимать глупые бесполезные подарки. Пить. Петь под гитару. Пить. Стоп! Почему все должно быть так, как хотят они? Это твой праздник! Нащупываешь в кармане телефон, тыкаешь в расплывающийся экран и, не прощаясь, уходишь. Не глядя прыгаешь в черный джип, дублируя водителю куда ехать. Тот молча прикладывает руку к козырьку кепки и срывается с места. Машина идет плавно. За окном мелькают вывески, пестрые фасады зданий, фонари… Тебя укачивает. Засыпаешь. Просыпаешься уже когда лицо обдает ночной прохладой. Слышишь стрекот кузнечиков. Это не Павелецкая. Где же ты? Приподнимаешься на локтях, чувствуя звон в ушах, и снова бессильно падаешь, ощущая, как кто-то перебирает волосы, гладит шею, забираясь под толстовку. Дежавю. Ты резко дергаешь кепку, и на узкие плечи рассыпаются темные кудри. Сон? — Глебушка, — шепчет знакомый до боли голос, щекоча горячим дыханием ухо. — Допился, блядь! — приходит тебе в голову, но ты, не в силах сопротивляться, подставляешь под поцелуи шею и обнажившийся живот. Он все также дрожит, касаясь тебя, как и много лет назад, когда ты был подростком. Нежно, будто ты сделан из сахарной ваты. Щёлкает пряжкой ремня. Стягивает твои штаны с оттянутыми карманами, погружая затвердевшее естество в рот. Ласкает языком и губами, гладит бедра, сжимая их подушечками пальцев. Облизывает два, разводит твои ноги, ведет влажную дорожку по яичкам. Замирает. Обводит вокруг входа, надрачивая тебе левой рукой. Наблюдает, ждет, когда ты расслабишься. Вводит пальцы поочередно, растягивая, а затем проникая сразу двумя. Возвращается к минету, вбирая член и нежа головку. Загибает пальцы, и ты выгибаешься, понимая, что он нащупал простату. Он знает, что тебя надолго не хватит. Словно издевается, поглаживая пальцами изнутри и языком — снаружи. Дыхание сбивается, и ты срываешься на крик. Пальцев становится мало. Отталкиваешь его руку. Хватаешь его за волосы и подтягиваешь вверх, шаря у него в штанах. Приподнимаешь бедра и водишь налившейся головкой по расслабленному, чуть припухшему от ласк анусу, пытаясь насадиться. Он толкается, распирая, наполняя тебя полностью. Желанием и сладостной болью. Входит до конца и даже не дышит. Целует в губы. Вбивается языком и двигается в такт. Словно трахая тебя и снизу, и сверху. Ты хрипло стонешь, обхватывая свой член, подстраиваешься в ритм. И вскоре оргазм прошибает от простаты, что так настойчиво массирует его твердая плоть, до самой головы, покалывая внутреннюю поверхность щек, что так умело касается его язык, и бурно выплескивается ему в живот. Ты обмякаешь и проваливаешься в небытие. Утро больно жжет глаза. Сон. Давно не было таких ярких видений. Мокрый от пота, расслабленный после яркой разрядки, ты озираешься, понимая, что лежишь в собственной спальне. Один. А может, позвонить ему? Нет. Он не станет говорить. И привидится же такое! Тело ломит как от реального продолжительного секса. Опять стирается грань между снами и явью. Ничего. Это мы проходили. Прислушиваешься. В ванной шумит вода. Это Таня вернулась с гулянки. Сейчас будет выговаривать, что ты ушел, оставив гостей. И что пропустил самое интересное. Делаешь равнодушное лицо. Отворачиваешься к слепящему окну. Вода затихает. Шаги. Что-то тяжелое падает и обнимает сзади. Целует в плечо. Жадно. Резко. Ты поворачиваешься. — Вадик! Как ты здесь? — радуешься как ребенок, поворачиваясь и обвивая руками его шею. И только сейчас ощущаешь боль в районе копчика. — Вадик! Вчера… Ты меня забрал? Как? Как ты меня нашел? — Ну, не то чтобы я тебя искал… Я в такси подрабатываю, пока концертов нет. Приехал на вызов, а тут ты. Поехали, говоришь, в мою светлую юность… Ну, я и поехал. — Судя по всему, мы приехали куда надо, — хитро смотришь на него, довольного как кот, обожравшийся хозяйской сметаны. — С Днем рождения, Глебушка, — улыбается он, повалив тебя на спину и оседлав твой утренний стояк… Ерзая у него на плече, ты пытаешься поудобнее устроиться после изнуряющего марафона, все еще ощущая, как сжимает тебя его узкая задница. — Кстати, мама гостинцев передала. И варенье. Малиновое. Твое любимое. — А грушевого нет? — игриво поворачиваешься, и получаешь поцелуй в висок.