Замок Дерзости

Луи не знает, как долго умирала Маргарита, прежде чем он нашел ее, — знает только, что долго. Луи — воин и палач, он умеет наносить такие раны — чтобы смерть кралась медленно, обнюхивала жертву, давала ей время испытать страх и сожаление, переполниться ими; кто умеет это в Шато-Гайар? Кровь еще капает — на руки Луи, на ледяной, присыпанный гнилой соломой пол: черная в черноте ночи, веселая, жаркая бургундская кровь, которую не выстудили даже тюремные стены. Зря он увез Маргариту из Бургундии, южанам место на юге — разве вся его жизнь не доказательство этому? Воздух над ним дрожит, Луи машет свободной рукой — на другой лежит Маргарита: гонит прочь ангелов, сошедших за сестрой. Шелест крыл, будто ропот, взывает к Отцу Небесному. — Не отдам, не отдам, — твердит Луи, скрипит зубами, прижимает легкое, еще податливое тело к груди и слышит, как скрежещут цепи. Каково ей было здесь одной — под зарешеченным небом? Она звала его, Луи? В Шато-Гайар толстые стены, они хранят молчание обо всем — о планах полководцев, о смертях, о проклятиях, о мольбах и стонах. — Его возвел Ричард Львиное Сердце, — слышит Луи голос матери. — Король-крестоносец? Рука матери ложится ему на макушку. — Всего за два года, Луи! Это и сейчас немыслимо, а тогда это была неслыханная дерзость, потому-то замок так и называется — Шато-Гайар, Замок Дерзости. Издали Шато-Гайар восхищает и очаровывает — грозная крепость опоясала скалистый остров, стража Сены, и Луи смотрит, не отрываясь, на круглые башни и синие на синем флаги… Изнутри Шато-Гайар — львиная пасть. Он смыкает челюсти-ворота только один раз, чтобы размолоть кости и дух жертвы и не выпустить больше. Главная башня — как колодец. — Почему он дал ему французское имя? — Чтобы французы поняли его послание. Луи кивает. — Ричард ведь не был южанином, — важно замечает он. — Нет, но южанкой была его мать. — Как ты? Сена отражается в глазах матери, и они похожи на заливные луга — синева в густой зелени, карие прожилки напоминают одеревенелые стебли, прорезающие травяной покров. — Нет. Но его жена Беренгария была как я. — Из Наварры? Отец закаляет его тело. Луи храбр, но железная воля отца подавляет людей, землю и самого Бога. Мать пестует душу Луи — свое редкое умение видеть краски и жизнь повсюду она вдыхает в первенца, как величайший дар. Наварра, которой полны рассказы матери, расцвечена ярко: маки в изумрудных полях, лазурь и воздух, прозрачный и такой густой от разнотравья, что его можно пить. Наварра из воспоминаний одного ребенка становится Наваррой другого. — Она была храброй, эта Беренгария? — Она много путешествовала в неспокойное время. Для этого женщине нужна немалая храбрость, Луи. Все южане отважны, и мы с тобой тоже. — Разве Филипп и Шарль не южане? Братья не в счет. Жанна в его воспоминаниях смеется, и над ней летает ветер. В Шато-Гайар нет даже сквозняка, крылья ангелов стихли, стоячий воздух смердит отчаянием и виной. Смерть, что Луи посеял, проросла на младенческой крови и, как печать, положила ему на плечи стены, башни, крыши и покрыла знаменами. — Нет, милый, Филипп и Шарль не южане. — Мать перестает смеяться. — Когда станешь королем, Луи, правь хорошо. — Разве отец правит дурно? По заливным дугам будто прокатывается рябь от порыва ветра. Между бровями у матери залегают морщины — две острые, глубокие отметины, как шрамы, на юном лбу. Ей немногим больше двадцати — столько, сколько Луи сейчас. — Нет. Но всегда стремись стать лучше. — А если у меня не получится? — Все равно стремись. Дерзай, Луи. Кровь перестала, густеет и стынет, пахнет железом. Маргарита коченеет в его объятиях, ей холодно здесь, место южан — на юге… Луи кутает ее в плащ, хватает непослушные ладони, дышит на пальцы. В руках у него остается осколок глиняной чашки, в которой Маргарите носили еду. Замок Дерзости наделяет ею всех.