Лириум

От каждого прикосновения маги боль калит под кожей, сводя с ума снова и снова, и Фенрис задыхается. Дышит, пытается, но не вдохнуть. Горло сдавливает болью, жгутом из лириума. Он светится, и под веками тоже, и Фенрис не видит ничего, кроме белого марева. Боль должна стирать воспоминания. Но его касания все еще с ней. Это злит. Злит-злит-злит, и она скалит зубы, и рычит, беспомощно и жалко, как крошечный волк с молочными зубами, и злоба омывает изнутри белым ледяным огнем. Раньше она придавала сил. Гнала вперед, заставляла подниматься и не давала задыхаться от страха. А сейчас она гасла. Она гасла, оставляя пепел, и Фенрис страшилась этого больше всего. Что ей остается, если не ярость? Ничего-ничего-ничего. У маги — у Андерс — руки, наверное, теплые. Наверное, нежные, целительские. Наверное. Фенрис не ощущает ничего, кроме раскаленного белого железа, прижимающегося к коже, и из глаз течет — тоже железо, тоже раскаленное, жидкое, опаляет кожу. И только лириум внутри не плавится, не вытекает, остается и мучает-мучает-мучает. Всегда с ней, был-есть-будет, она другой жизни просто не помнит, не знает. Лириум все прикосновения превращает в его. В сплошную одинаковую белую боль. Губы маги жмутся к беззащитному горлу. Фенрис кажется: шею ей вспарывают клыками, и из вен хлещет кислота. Но тело цело. Тело цело, а у маги, наверное, мягкие губы, а он мертв. Мертв-мертв-мертв, но почему-то все еще с ней. Вплавлен под кожу вместе с лириумом. Фенрис рычит от этой мысли надсадно. Мага отстраняется — пытается — боль гаснет, но это не приносит облегчения, и Фенрис сжимает в пальцах светлые пряди волос, сдавливает до боли, до шипения, в кулаке, и — не целует — кусает. Губы, ей кажется, лопаются. Но привкуса крови нет. Только лириум.