Значимость имени

Тёмная россыпь веснушек на щеках и крупные кудри, жестковатые, но гладкие, гладкие, как керамические волны, полные сколов, но залитые глазурью. Мидория весь точно зелено-золотой витраж, свежесть листьев на ярком солнце. Всемогущий и есть это солнце — был с раннего детства, тогда пылающий огненным шаром, палящий как в начале лета, когда землю следует отогреть после зимы, а почкам помочь выпустить из цепкой хватки молодую листву. Теперь тоже солнце — августовское, сухое, давшее жизнь, но увядающее в предверии осени, греющее ещё, но прогоняемое ветрами и первыми дождями. Изуку любуется им украдкой, с обожествляющим восхищением, даже в таком сухом ломком виде. Всемогущий точно ветка шиповника в предверии заморозков. Кажется, тронь — и сухой треск раздастся. Изуку руки себе все сломает, но прикоснуться не даст — ни себе, ни кому бы то другому. В больничной палате пахнет стерильно, свежо, до белого мятно и чисто — ткань простыней почти хрустит, точно наст, наросший на мягком снеге, под шагами первопроходца в зимнем поле. Изуку старается не дышать, и дело даже не в том, что тихо, ноюще болит все тело — просто истощенное лицо Всемогущего, сидящего рядом с койкой на жёстком раскладном стуле, закрыто безмятежной вуалью сна, и потревожить его Мидория не вправе. Он сам только сбросил эту вуаль — и каждый собственных вдох кажется ему слишком громким, не говоря уже о движениях — матрас и простынь-одеяло хрустят чистотой. Он итак в глазах Всемогущего все ещё беспокойный мальчишка, сколько бы не был уже про-героем, и лишний раз суетиться не хочется. Всемогущий итак каждый раз оказывается рядом, когда белое марево туманного острова отступает, и Мидория просыпается в больницах. Не имеет значения, где и в каком регионе это происходит — Всемогущий каждый раз чудом оказывается там же, и каждый раз ждёт пробуждения Изуку на жестких больничных стульях, сколько бы сам Мидория не твердил ему, что все хорошо, и что не следует каждый раз повторять этот ритуал, полный сухой горечи полыни и нежного песочного ветра. Бинты, кремовые, тканевые, цвета манки с мукой, стягивают руки, опоясывают торс, Мидория задумчиво сжимает и разжимает пальцы. Тянется к тумбочке — бесшумно, не дыша толком, игнорируя электрическую бьющую иглой боль в локте руки, на которую опирается. На телефоне, который обнаруживается сразу же на краю, три сообщения от мамы, которая, само собой, видела новости, и с десяток от Урараки, из которых Мидория узнаёт, что Бакуго в командировке, и что как только он выйдет из больницы после своих безрассудных выходок, у них обязательно должен состояться киномарафон, тихий-сизый-тёплый, полный золотых хрустящих чипсов и свежего апельсинового сока, от которого иногда аж зубы сводит. Мидория выдыхает и кладёт телефон на место — неслышно, так же, как и взял. И снова смотрит на Всемогущего. Он ведь давно не ребёнок. Никто из них уже не ребёнок, и на ногах стоят уже без поддержки, пусть и не пошли ещё широким шагом вперёд. Изуку думает о том, что есть вещи незыблемые — им со Всемогущим суждено вот так вот сидеть на железных стульях друг рядом с другом в белоснежных палатах. Мидория сам так сидел с месяц назад — Всемогущий слёг с пневмонией, видимо, лишившись совершенного иммунитета вместе с силами, теперь согревающими изнутри, от самых костей, Изуку Мидорию. Сам Мидория рассматривает его с нежным спокойствием, незыблемым, как и тишина в палате — тут даже часов нет, только за раскрытыми окнами шумят машины, звенит городской жизнью улица. В палате свежо, и больничный запах не кажется отвратительным, как порой бывает — в нем нет примеси горя и крови, и страха с отчаянием. Здесь толко звонкая нотка волнения и ментоловое спокойствие сна. Всемогущий выглядит уставшим и красивым, и Изуку был бы не против закольцевать это мгновение дня на три. Как минимум, чтобы Всемогущий наконец-то отоспался и не срывался по первой травме Изуку на другой конец страны. Поймав себя на этой мысли, Мидория закашливается, давя кашель в сухие всхрипы — приходится потянуться к тумбочке вновь, за стаканом прозрачной-прозрачной воды. Всемогущий открывает глаза медленно, смаргивая дрему, и поднимает опущенную на грудь голову. Не успевает разомкнуть сухие губы — Изуку отставляет стакан, улыбается широко-широко и укоряюще, солнечный, изнутри светящийся солнцем, которое у Всемогущего и позаимствовал. — Не сказать, что я не рад вас видеть, Всемогущий, но вы снова здесь, ещё и выглядите так… устало. Всемогущий, спокойный, как старый пёс, выпрямляется, садясь удобнее, подаётся вперёд. В синих глазах, вопреки холодному цвету, меж арктических айсбергов сияют солнечные зайчики. Он уставший позабавленный и расслабленный. — Не сказать, что я не согласен с тобой, но, Мидория, мой мальчик, ты снова здесь, ещё и выглядишь таким… Солнечным, родным, безрассудным, сияющим точно музыка-ветра, связанная из цветных стеклышек. — Таким раненным. Изуку смеется — действительно, колокольчики на ветру, зелень молодого вяза, сияющий родник, помнящий звон ледников. — Времена идут, а ничего не меняется, — говорит он, деланно вздыхая. Уже не мальчик, а юноша, но не здесь, не сейчас. Для Всемогущего он всегда — юность, весна, ирисы и яблоки в карамели, купленные на апрельской ярмарке. — Как посмотреть, как посмотреть. Годы назад я обещал твоей матери присматривать за тобой, но, такими темпами, присматривать уже будешь ты за мной. Изуку смеется. Со Всемогущим всегда так — после того, как благоговение перешло в нежное обожание, с которым паника сменилась смирением, одно присутствие Всемогущего успокаивало.  — И все равно, насколько бы я не вырос, вы продолжаете звать меня мальчиком, и продолжаете волноваться из-за царапин, — с нежностью говорит он, качая головой — протягивает Всемогущему свой стакан воды.  — А ты уже считаешь себя совсем взрослым, юный Мидория? — с сдержанным весельем на дне зрачков спрашивает тот. Изуку морщит нос, качает головой.  — Что бы я не считал, Айзава-сенсей продолжает отчитывать меня как первокурсника, как только я попадаю в поле его зрения, да и для вас я, кажется, пожизненно «ваш мальчик» и «юный Мидория». Всемогущий смеется так тихо и хорошо, что Изуку и сам улыбки не сдерживает. Ничего страшного. Он действительно — юность, колокольчики на ветру, первый луч восходящей луны, отражающей свет Солнца в пустоте ночи. А потом Всемогущий с веселыми искрами в глазах вкрадчиво выдыхает. — Тошинори. —…А?  — Если ты такой взрослый, то ты можешь звать меня Тошинори, Изуку. Я уже давно не Всемогущий, а ты действительно слишком быстро растёшь. Мидория чувствует, как почки, стягивающие зелень листов, не просто распускаются, а превращают зелень в белые нежные лепестки цветов. В горле не остаётся звуков — он только и может, что удивлённо моргнуть, выдохнуть, растянуть губы в улыбке, сам же чувствующий отдающую ноткой грусти нежность. Что вот ему с этим делать? А Всемогущий — Тошинори — только и смотрит со стула со всепрощающей мягкостью. Абсолютно не подозревающий, как такое тепло и такая мелкая, но значимая вещь, точно певчая птица в кустах терновника, заполняет лёгкие до самых краев раскалённой магмой. Раньше Изуку бы расплакался. Сейчас он широко улыбается — эту улыбку он получил не вместе с даром-солнцем под сердцем, но вместе со временем, проведенным с наставником.  — Хорошо, Тошинори, — говорит он, и это ложится на язык мягко, точно первая песня птицы после долгой зимы. — Это значит, что ты перестанешь срываться с места, как только меня поцарапает котёнок?  — Только ты мог назвать упавший на тебя кусок небоскреба царапиной котёнка, юный Мидория, — укоряюще качает головой Яги. Он действительно уже не Всемогущий — но для Мидории он, даже лишившись сил, остаётся всесильным. Последний, кто все ещё может Изуку лишить дара речи даже спустя долгие, долгие годы.  — Можешь пообещать, что в следующий раз ты просто дождёшься моего возвращения в город? Твои перелеты действуют похлестче отповедей Айзавы-сенсея. Его хотя бы можно попытаться не встретить, избегая ЮЭЙ.  — Даже не расчитывай, юный Мидория. К тому же, у меня были дела в этом регионе. — Это ты пытаешься мне таким образом сказать, чтобы я не думал, что я особенный? Всемогущий смеется громко, от души. Где-то за маской тёплой улыбки захлебываясь в горячем золотце чувств, Мидория абсолютно не знает, что ему с этим делать. Да и нужно ли?